Вроде того.

Пока что это в основном яростное ворчание, множество ругательств и рычание.

– Меня зовут Эверли, - повторяю я, не зная, услышал ли он меня.
– Ты…

– Люди, которые прошли через это место… Как долго они живут?

Я моргаю, ошеломленная допросом. Никто никогда раньше не спрашивал о других заключенных. Обычно натиск первых вопросов выглядит примерно так:

– Где я? Какого черта? Где я, черт возьми, нахожусь? Какого черта?

А потом раздается громкий стук, звяканье цепей, удары в стену и крики о помощи.

– Ты не спишь?
– Ник стучит по стене рядом с моей головой.
– Мне нужны имена.

Я грызу кожу вокруг ногтя, чтобы отвлечь свой рот от единственного, что он действительно хочет сделать.

Поговорить. Рассказать все.

Умолять его вытащить нас отсюда.

Но это бессмысленно. Если я начну говорить с ним, то узнаю его лучше.

А если я его узнаю, то он станет для меня еще одним человеком, по которому я буду скучать.

Но я не говорю об этом, потому что это угнетает, и я не хочу быть ответственной за пополнение постоянно растущего списка печальных новостей этого парня.

Я одергиваю подол своей белой ночной рубашки из хлопка и кружев - одного из немногих предметов одежды, которые есть в этой странной комнате. Роджеру, похоже, нравится, когда я в ней, и я решила, что это потому, что он может видеть мои соски сквозь тонкую ткань.

– А это имеет значение?
– наконец отвечаю я, мой голос дрожит.

Он все еще постукивает по стене. Между постукиваниями проходит несколько секунд, и я думаю, не стучит ли он головой.

– Я бы не спрашивал, если бы это не имело значения.
– Слова вырываются сквозь стиснутые зубы.

– Подробности моего заточения не изменят твоей судьбы.

– Какова же моя судьба?

– Думаю, ты уже знаешь ответ.

Ник насмешливо хмыкает, в голосе звучит горечь.

– Я не собираюсь умирать в этой дыре.

У меня на глаза наворачиваются слезы, хотя я была уверена, что слез у меня уже не осталось.

– Все так говорят.

– Кто?

– Все заключенные, которые были до тебя.

Еще одно долгое молчание заполняет пространство между нами. Двадцать семь секунд, если быть точной.

– Сколько их было?
– Он повторяет вопрос, от которого я уклонилась в первый раз.
– Может ли кто-нибудь из них быть живым? Как ты?

– Я не знаю.
– Я прикусываю губу.
– И… я сбилась со счета, сколько их было.

Это ложь.

И, судя по всему, он это знает.

– Ты лжешь.

Моя грудь сжимается. Ровно сорок три человека было до него, и все сорок три подавились своими громкими обещаниями и бравурными словами.

Мы все обречены.

– Последней в этой комнате была женщина по имени Джой, - говорю я ему.

Какая ужасная ирония. Наверняка ее мать назвала ее Джой, чтобы гарантировать ей счастье, но даже радость этого мира уязвима перед невообразимым злом.

– Джой, - повторяет он, и в его тоне слышится насмешка.

– Да.

– Это почти так же плохо, как Эверли без буквы Б.

Мои слезы высыхают быстрее, чем роса под утренним солнцем, и я презрительно прищуриваю глаза.

– Она была доброй. У нее было большое сердце.

– А теперь она мертва.

Мои щеки вспыхивают, дыхание перехватывает.

Вот это да.

Этот парень - полная противоположность радости во всех отношениях.

Я скрещиваю руки на груди, как будто это защитное движение может вытеснить его из моей атмосферы.

Джой стала моей подругой, как и все остальные, кто был до нее. Хотя я никогда не видела ее лица, она сказала мне, что у нее фиалковые глаза - редкость, вызванная альбинизмом.

Она оставалась со мной в течение двух месяцев, пока Хранитель времени не решил, что ее время вышло, и не забрал ее у меня.

Он забирает что-то.

А потом забирает все.

Молчание длится еще несколько секунд.

– Скажи мне, почему ты здесь.
– Он с трудом выдавливает из себя эти слова, как будто разговор - это архаичная практика, находящаяся за много световых лет от его рулевой рубки.
– Почему он держит тебя так долго?

Я обдумываю его вопрос, мои глаза прищуриваются.