Шрифт:
Я помню, что подумал, услышав про Ворон. Вернее, что представил.
– Возраст Ворона около семи миллиардов лет, – продолжал Штайнер. – За это время развился вид, способный непосредственно обживать космос. Вид, который в процессе дальнейшей биологической эволюции усовершенствовал бы свои возможности, стал бы быстрее, выносливее…
– Они заселили бы пространство, – сказал я.
Они летали бы меж звезд, переносили на своих крыльях семена и бактерии, споры, каких-нибудь микроскопических клещей, прочую жизнь.
– Нет, – возразил Штайнер. – Они заселили бы лишь малую его часть. Сейчас… уже сейчас понятно, что для заселения физически не хватит времени. Даже если жизнь начнет захватывать космос, прорастать через него, как грибница прорастает сквозь мертвые камни, то скорость этого движения будет слишком мала. Вселенная начнет коллапсировать раньше, чем жизнь освоит хоть какую-то ее часть. Поэтому мироздание… мироздание как сила… как основа… вводит человека. Возраст разума в известной нам области пространства – полмиллиона лет. Ну пусть, при самом комплиментарном подходе, миллион. За миллион лет разум сделал то, что эволюция не смогла за семь миллиардов. Понимаю, здесь допустимы возражения, разум не возникает вдруг, это тоже эволюция, тоже миллиарды, однако с момента зарождения разума скорость расширения ойкумены возрастает на порядки. Ойкумена спайкера измеряется Солнечной системой, ойкумена хомо измеряется гигапарсеками…
– Человек – это форсаж. Катализатор. Когда природа чувствует, что для достижения успеха времени существования Вселенной катастрофически не хватает, она в панике за пару миллионов лет создает разум. В качестве экстренной меры. Ускорителя. Разум начинает сокращать дистанцию, цель становится ближе, ближе и ближе… но в какой-то момент вновь возникает тупик, нужен следующий шаг, прыжок… Новое качество. Новый форсаж.
– И тогда появляется фермент LC? – спросил я.
Шуйский не ответил.
– Вы правда в это верите? В… природу?
– Я верю в то, что мы не зря в этом мире. Верю в то, что мы не случайность. В то, что есть цель.
– Какая же? – спросил я.
Штайнер улыбнулся.
– Есть много предположений. Некоторые считают, что окончательная цель эволюции – это возникновение живой Вселенной, неизбежное и окончательное пресуществление небытия в бытие, создание сверхсистемы и обуздание энтропии. Другие ставят во главу угла изменение физических констант и привнесение в мир подлинного времени, эволюцию жизни и континуума как такового. Уистлер сегодня говорил… что-то вроде этого… Третьи полагают, что настоящая цель эволюции – рождение Бога. Не Бога-стихии, а Бога-творца, в классическом библейском понимании. «Воля Вселенной», помните?
Я кивнул, хотя и не помнил.
– Есть те, кто предполагает, что цели всего настолько невообразимые, что мы, существа, находящиеся на низших ступенях эволюционной лестницы, не в состоянии их постичь. Все это, согласитесь, невероятные гипотезы. И споры, в чем истинное предназначение жизни, начались отнюдь не сегодня, они длятся тысячелетиями…
– Тогда зачем?
– У нас есть ноги, мы должны ходить.
Со стороны Объема послышался звук, слишком живой, чем-то похожий на китовую песню. Штайнер оглянулся. И я.
– Это демпферы актуатора, – пояснил Штайнер. – Деформация вызывает весьма причудливые звуки. Так что… я не верю, что это была шутка. Дель Рей заплатил за это жизнью. И после него немало людей… много людей, тысячи.
Тоскливый долгий звук.
– Тут действительно можно заблудиться? – спросил я.
– Нет. Здесь все дороги ведут в одну сторону.
Глава 9
Барсик
Небо на Регене почти всегда серое. Это не такой серый, как на Земле, настоящий, плотный, я от него глохну. Небо-войлок. На семнадцатой спасательной станции на непредвиденный случай хранятся дежурные валенки и шапки, многие туристы при обморожении просят их, чтобы испытать традиционные ощущения.
Небо Регена, глядя на него, я вспоминаю валенки и шапки. Я зимой любил спать в войлочной шапке, в ней тихо. Здесь мне кажется, что я постоянно в войлочной шапке, слегка оглохший.
Уистлер занимался в глубине библиотеки с таблицами калибровки, работал по ночам, в столовой показывался только к ужину, жевал салат, пил много кофе и рассказывал, что несколько лет составляет сборник шуток про синхронных физиков, и на сегодняшний день у него порядка восьмидесяти оригинальных анекдотов, еще немного – и он издаст книгу. А может, и не издаст – каждая новая книга увеличивает хаос и приближает смерть Вселенной, зачем множить смятение, у него и так есть две книги, из-за второй в него запустили тыквенным кексом, из-за анекдотов столкнут в пруд.
Это точно, с хаосом и смятением здесь у нас и так все в порядке, множатся.
Мария, почувствовав себя лучше, попыталась разобраться с привезенными книгами, а я взялся ей помогать. До обеда я перетаскивал книги из трюма «Тощего дрозда» в библиотеку, сваливал их вдоль стен и на пол. Мария вносила книги в каталог, после чего распределяла по стеллажам. Из-за количества книг и размеров библиотеки процесс продвигался медленно, книги скапливались вдоль стен двухметровыми стопками, Уистлер же то и дело набегал из библиотечных глубин, выхватывал из стопки книгу и скрывался в рядах. Стопки разваливались, обрушивались, перепутывались, Мария нервничала, расстраивалась и говорила, что именно поэтому библиотекари на Регене и не приживаются, ведь библиотека есть упорядоченность, система, а синхронная физика и синхронные физики – беспорядок и сплошная неопределенность, кое-где и кое-как, неверленд и невермор.