Тогда Ведьма в Мешке заговорила, и её голос доносился через ткань влажным хрипом. Слова были различимы, но лишь едва-едва, словно губы настолько изуродованы, что не могли точно произносить их:

– Доспехи мне не нужны. – Она подошла ближе, и мне пришлось сдерживать инстинктивное желание попятиться. Эта женщина издавала любопытный землистый аромат, как лес, поцелованный первым осенним дождём. На самом деле пахло не так уж плохо, но выбивало из колеи. Люди так не пахнут.

– Но, – продолжала она, и мешок пульсировал от её слов, – плату я возьму.

– У меня… – Мой голос стих и, как и прежде, взгляд приковали бездны-близнецы её глаз. – У меня есть несколько монет…

– Твои слова, твоё… – она подняла руки, которые в свете факела выглядели бледными и удивительно чистыми, и изобразила как перо двигается над пергаментом, – искусство. Такова будет плата.

Я согласно кивнул.

– Я напишу, что скажете.

Дыры глаз тихо рассматривали меня ещё один удар сердца.

– Заносите, – сказала она, возвращаясь в укрытие, и исчезла внутри, оставив вход открытым.

– Как она узнала, что ты писарь? – спросила Тория, пока мы выволакивали слабо сопротивляющегося Брюера из телеги.

– Слышала, как говорили люди Гулатта, – ответил я. На самом деле я сомневался, что во время моей перепалки с сержантом Лебасом Ведьма в Мешке могла расслышать его слова.

Каэритка заставила нас положить Брюера у входа, а затем, продемонстрировав неожиданную и, возможно, неестественную силу, затащила его дальше сама. Я отметил голые предплечья, показавшиеся из-под замшелой накидки – кожа там была гладкой и чистой, без каких-либо следов уродства, поразившего её лицо.

– Ждите, – проскрежетала она и тщательно задёрнула вход. Я хотел было выкрикнуть вопрос о том, сколько времени это займёт, но остановился. Явно ни мне, ни кому-либо ещё не полагалось знать, что там будет происходить.

– Думаю, вы понимаете, насколько это абсурдно? – спросил некоторое время спустя Уилхем. Мы убрали из ведьминого костра влажную золу и снова разожгли огонь из веток, которые удалось набрать. Тория поделилась сушёным мясом, присвоенным ею во время прогулки по лагерю, и даже аристократу немного бросила. Тот ответил любезным поклоном и наконец проговорил слова благодарности, от которых у неё скривилась губа.

– Каэритские шарлатаны бродят по этому королевству, заманивая людей обещаниями лекарств, проклятий и амулетами, – продолжал Уилхем, когда я ничего не ответил. – С чего бы этой отличаться?

– Потому что другие солдаты в этом лагере боятся её до усрачки, – ответил я. – Могу поспорить, это что-нибудь да значит. И к тому же, что нам ещё остаётся? И, милорд, раз уж мы здесь обсуждаем абсурд, то лишить себя наследства, присягнув человеку, у которого прав на трон меньше, чем у ночного горшка, кажется мне особенно абсурдным.

Я ожидал вспышки гнева, или, по крайней мере, едкого возражения, но юный аристократ всего лишь вздохнул и откусил ещё мяса. В конце концов он тихо и задумчиво пробормотал:

– Меня лишили наследства задолго до того, как я впервые услышал об Истинном Короле. Я пришёл к нему нищим, за исключением доспехов и лошади. А он принял меня с таким радушием, словно я привёл ему сотню воинов и телегу сокровищ.

– А почему твой старик тебя выпнул? – поинтересовалась Тория. – Слишком много проиграл в карты? Натянул на одну девицу больше, чем нужно?

И снова Уилхем не оправдал моих ожиданий, улыбнувшись. Это была уже не обаятельная улыбка, которую он демонстрировал Эвадине, а всего лишь едва заметный грустный изгиб губ. В лагере он смыл грязь с безупречного лица, и теперь оно в свете костра выглядело сюрреалистично, словно иллюстрация мастера Арнильда из свитка мученика Стеваноса каким-то образом воплотилась в жизни.

– На самом деле, дорогая моя, – сказал он Тории, – на этот путь меня толкнула любовь. И всё же я не могу об этом сожалеть.

Тогда я почувствовал, что вся моя враждебность к этому человеку исчезла. Закоренелое чувство обиды низкорождённого к благородному, и глубинная зависть, которую оно порождает, вдруг стали казаться жалкими детскими отговорками. Он был прав: он такой же нищий, как и я. Более того, его положение было даже хуже, поскольку его преступление оставалось заметным и не заслуживало прощения, во всяком случае, согласно королевскому указу.

– Тебе надо бежать, – сказал я, кивнув на мрак за сиянием нашего костра. – Все уже отсыпаются, и вряд ли в пикетах сегодня достаточно людей.