– Я думал, капитан приказала вам меня охранять?

– Она приказала доставить тебя в лагерь, что мы и сделали. Ступай. Мы тебя останавливать не будем. – Глядя на его усталую нерешительность, я добавил: – Каким бы высоким ни было её положение, и что бы ни давала её кровь, неужели ты считаешь, что она сможет спасти тебя от участи предателя, если король узнает о том, что ты выжил?

– Я ей обязан… – он замолчал, опустив голову и не пытаясь встать, – больше, чем могу сказать. Поскольку никакой сержант не явился заковать меня в кандалы, я делаю вывод: она ожидает, что я сбегу. Но, поступив так, я подвергну её опасности, и не пойду на это, даже если придётся подставить шею под меч сэра Элберта. В любом случае… – он тихонько усмехнулся, – куда на этом свете мне идти?

Тут из укрытия донёсся тихий стон, и все мы обернулись посмотреть – а стон быстро перерос в панический крик.

– Что она с ним делает? – сказала Тория, вскакивая на ноги, и бросилась к укрытию, но фыркнула от гнева, когда я загородил ей путь.

– Ты хоть раз слышала о безболезненном лечении? – спросил я и поморщился, услышав очередной крик Брюера. Этот был короче предыдущего, но сильнее наполнен болью, а за ним последовало ещё несколько.

– Ты не знаешь каэритов, как знает мой народ, – сказала мне Тория. – Когда я была девочкой, местное святилище отправило миссионера за горы, проповедовать этим язычникам о примере мучеников. Следующим летом его сгнившую голову насадили на шест и оставили у дверей святилища. Они прошли сотни миль, чтобы оставить это предупреждение.

– Может, они просто очень не любят гостей, – предположил Уилхем. – Мой отец уж точно не любил.

Тогда из укрытия донёсся другой голос, тише и куда приятнее – голос, затянувший песню. Он поднимался, переплетаясь с криками Брюера, и некоторое время они составляли нестройную мелодию. Но вскоре крики боли стихли, а тихое пение продолжилось. Слова казались чужими, но интонация снова навела меня на мысли о цепаре – это была каэритская песня, и, судя по спокойствию, которое она принесла Брюеру, обладала внушительной успокаивающей силой.

Когда песня стихла, Тория выдохнула:

– Это не могла сделать она, – её лицо напряглось от слабо скрываемого страха.

– А кто же тогда? – спросил я.

– Что-то… другое. То, что она вызвала своим колдовством. – Она уже говорила шёпотом, а в широко раскрытых от страха глазах отражался свет костра. – Не надо было этого делать, Элвин.

– Возможно, – признал я, оглянувшись на тихое теперь укрытие. – Но всё же дело сделано.

Ведьма в Мешке снова появилась на рассвете – мой затуманенный спросонья взгляд наткнулся на неё, стоявшую в нескольких шагах и окутанную дымом угасающего костра. Сон одолел нас ночью, когда напряжение дня, проведённого за резнёй, взяло верх. Так спать получается лишь от истощения, и я был благодарен за эту пустоту без сновидений, поскольку знал, что в последующие дни или даже годы сон уже не будет таким безмятежным.

Ведьма в Мешке поманила меня бледной рукой. Я поднялся на негнущихся ногах, пошёл за ней и увидел, что Брюер лежит на телеге. Он так и не пришёл в сознание, но его кожа выглядела уже не такой липкой и серой. Он оставался бледным, но на лице проявлялись розовые следы, а широкая грудь поднималась регулярно и спокойно. Глянув на его руку, я увидел, что она перебинтована чистой марлей, скрывавшей рану. И с кожи вокруг исчезли уродливые сиреневые пятна.

– Наверное, – сказал я, сдерживая дрожь в голосе, и посмотрел прямо на Ведьму в Мешке, – лучше не спрашивать, как это сделано.

Она наклонила голову, и мешок смялся, выражая недоумение.

– Его кровь была поражена отравой, – проскрежетала она. – Я её убрала. Теперь его тело излечивается.

Я кивнул, решив, что дальше уточнять ни к чему. Мне хотелось поскорее убраться отсюда, пока слишком много глаз не заметило наше присутствие здесь.

– Сколько он будет спать?

Её мешок смялся ещё сильнее.

– Пока не проснётся.

Я пожал плечами и тихонько усмехнулся.

– Разумеется. Итак, я предполагаю вы хотите получить плату…

– Не бойся меня, – перебила она, и мои слова мгновенно остановились. Не столько из-за того, что она прервала меня, сколько из-за её тона, поскольку жуткий скрежет внезапно исчез. Теперь ведьма говорила хоть и с акцентом, но бегло, из чего становилось ясно, что каждое слово, произнесённое ею ранее, было представлением. Её губы были такими же невредимыми, как и мои, а в голосе слышалась глубокая искренность, окрашенная лёгкой ноткой сожаления.

Что-то в этом голосе, в боли, которую я услышал, сорвало с моих губ честный ответ, прежде чем я смог его придержать:

– Я знал прежде двоих из вашего народа. Один разбойник, который делал амулеты. А другой намного хуже. Очень плохой человек с… пугающей способностью. А ещё он пел песни.

– А разве среди твоего народа нет плохих людей? – спросила она. – И если есть, то считаешь ли ты из-за этого всех злыми?

– Много. – Я жалко и покорно ухмыльнулся. – Но нет, не всех.

– Кем он был? Этот человек зла?