Диалог продолжался.

Предваряя оправдания, Жильберто заявил, что за эти последние дни он взял на себя решение новых задач. Когда они вдвоём встретились в Копакабане, было решено, что они с Мариной поженятся как можно раньше и предадутся покою домашнего очага. Но болезнь молодой женщины его отец, охваченный опасениями, хоть и признавая ту работу, что Марина делала по работе, заставил его изменить планы. Отец, который находился сейчас на отдыхе, был откровенен: он не одобрит этот брак, и не считает Марину достаточно способной нести обязанности супружеской жизни. Кроме того, он говорил ему об «определённых вещах», и советовал быть подальше от Рио. Он поддержит его финансово в другом городе, где Жильберто сможет продолжить свою прерванную учёбу. Но сам Жильберто видел свою жизнь по-другому, он чувствовал себя в замешательстве, сломленным перед лицом родительских приказов…

Клаудио смиренно принял его ссылки и настоял на том факте, что тот ещё молод и не должен сопротивляться советам Торреса-отца, а хорошенько подумать, поскольку свадьба, всё равно с кем, требовала свободы, осознанности… Он сформулировал свои наблюдения такие же утешительные, как и разумные, внутренне успокаивая его и проясняя понимание поведения его отца, что Жильберто изменил своё решение, слыша столь неожиданную мягкость со стороны Клаудио. Ему казалось, что перед ним другой Ногейра, более пожилой, более дружественный… Взволнованный, он поблагодарил его и попросил не оставлять его. Сейчас он чувствовал себя одиноким. Его отец был добрым, великодушным, но он был деловым человеком, с головой, полной идей. Ему нужен был кто-нибудь, кто вдохновлял бы его, протянул бы ему руку помощи. Он хотел бы увидеться с Клаудио, послушать его как-нибудь ещё.

Он вдруг почувствовал, что тот говорил со слезами в голосе, благодаря за его уважение к нему. Это вдохнуло в него новое доверие в этого человека, с которым они несколько дней назад составили неподобающее соглашение.

Ногейра сдержанно спросил его о Марсии. Удалившись в Петрополис, его супруга должна была оставить ему номер телефона. Жильберто подтвердил это. Перед тем, как отправиться в путешествие, «донна» Марсия попросила его присматривать за Мариной. Если состояние малышки ухудшится, пусть он сразу же позвонит ей. И выразив эту просьбу, она поручила ему, а не своему мужу, исполнение этой задачи, поскольку муж задерживался в больнице.

Получив эту информацию, Клаудио ещё раз поблагодарил его и положил трубку телефона на место. Затем он предался размышлениям. Судя по тону разговора, парень сильно изменился. Во всём, что он говорил, он старательно взвешивал слова и казался слегка церемонным и разочарованным. И что он хотел сказать этими двумя словами «определённые вещи»? Он, Ногейра, чувствовал себя обновлённым. Но глубину его великого преобразования составлял опыт прошлого. Он знал, что его дочь рисковала в опасной двойной игре любовной авантюры, и был уверен, что должно было случиться нечто весьма серьёзное. Он был достаточно зрелым, чтобы сомневаться, что отец или сын застали друг друга в неприятном очевидном проступке. Отсюда он вывел, что девушка растерялась, впала в уныние, как человек, который смог сквозь всё это убежать от себя. Клаудио подумал о ней, и его охватила жалость. В конечно счёте, он стал верующим не для того, чтобы осуждать. Он хотел понимать, служить. Он знал теперь, что одержание провоцирует трагедии. И он сам, который никогда не помогал своей дочери в создании внутренней жизни, не мог жаловаться. Он думал, размышлял, и после десяти часов вечера позвонил своей супруге.

«Донна» Марсия подошла к телефону.

Она объяснила, что сейчас отдыхает в компании своих подружек. Узнав о смерти Мариты, она призналась ему, что почувствовала облегчение. Она не желала бы видеть её выжившей, такой изуродованной, как она её видела. Затем она сделала несколько неуместных замечаний, словно в шутку.

По интонации, с которой она выражала свои мысли, её супруг почувствовал, что она проживает один из самых несчастных дней: сарказм бил из каждого слога, очевидным было её раздражение.

Клаудио скромно умолк и извинился. Он не хотел прерывать её экскурсию. Но он не мог найти покой, думая о своей больной дочери. Если возможно, пусть она укажет ему кратчайший путь, чтобы посетить её как можно раньше. Он спросил у неё имена её друзей-врачей, надеясь узнать их мнение.

Его слова текли из телефонной трубки настолько мягко, что его собеседница сменила тон. Она смягчилась, объяснив ему, что ей нужно спросить у подруг кое-какую дополнительную информацию. Пусть он подождёт минутку.

Через несколько мгновений она вернулась и сказала, что вернётся в Рио на следующее утро, и они смогут побеседовать. У неё есть «определённые» темы для обсуждения с ним, но она предпочла бы поговорить наедине. Пусть он дождётся её во Фламенго, она приедет рано на автомобиле, с единственной целью увидеться с ним до того, как вернётся в горный отель, где она отдыхает.

И действительно, на следующий день, до девяти часов утра, немногим позднее получения «донной» Хустой задач по уборке дома, банкир уже встречал супругу.

«Донна» Марсия, казалось, вернулась из другой страны, излучая улыбки. Её волосы, уложенные в эксцентричную причёску, придавали ей грации, делая её совершенно молодой. Её макияж сочетался с розовым цветом её нового костюма. Она стояла на тонких и высоких каблуках с гибкостью молодого лебедя, беззаботно летящего над полем. Она вся была в разноцветье и благоухала дорогими духами.

Но человеческий цветок, в который преобразилась она, не скрывал от моих глаз лярв, пожиравших её. «Донну» Марсию поддерживал целый двор развоплощённых вампиров, изменявших её рассудок.