Хоть она и была в неподвижности, теперь она ощущала своё сознание ясным, глубоко прозорливым. Её глаза закрылись, почти затухли, но непрестанная магнетическая помощь открывала ей видение духовного света.

В течение последних двух дней она достигла хорошего уровня восстановления. Она чётко воспринимала частые разговоры Клаудио с врачами и медсёстрами, она запечатлевала в своём сердце молитвы и комментарии Агостиньо и Саломона во время пассов.

Поначалу, когда она ощущала отцовские руки на своём теле, её охватывало чувство отчаяния, она восставала против такого унижения… Она излучала мысли возмущения против судьбы, которая держала её теперь рядом с человеком, которого она ненавидела. Но по мере того, как она воспринимала его почтительную нежность, чувствуя, как он осторожно убирает все выделения на её израненной коже, она начинала питать в своём сердце новое чувство к нему. Она смягчилась, преобразилась. Она слышала, как он стал говорить о Боге, и иногда она узнавала его пальцы, касавшиеся её лба, когда он гладил её и молился… В один из самых трогательных моментов, когда он упрямилась, не отдавая себе отчёта в мотивах преображения, подошёл Феликс… Он по-отечески провёл рукой по её растрёпанным волосам и сказал с убеждением того, кто концентрирует всю свою энергию, чтобы успешно внушить желательное поведение:

— Дочь, прости, прости!…

Взволнованная, она услышала незнакомый голос и вспомнила свою мать, оставившую её в колыбели.

Да, заключила она, лишь материнская любовь может вернуться из могилы, чтобы направить своё сердце в огне к источнику снисхождения…

Простить, говорила она себе, что другое она может сделать перед лицом смерти? Да, она должна уйти, забыв обо всех печалях и оскорблениях… Она ощущала себя в своих костных доспехах, как цыплёнок в скорлупе яйца. Малейший удар или малейшее движение смогут высвободить её, и она должна будет уйти, хоть и не понимала, куда … Почему бы не последовать за огнём, сжигающим её чувства?!…

Она размышляла, пока эти руки раздевали её, вытирая влажную кожу, чтобы переодеть её, с нежностью, которая бывает только у матерей, когда они нежно касаются своих больных детей, и заключила, что она всё простит, всё забудет…

И ей стало жалко своего ветреного отца. Да, она прощает его!… Она думала об этом с радостью человека, который находит благословение… Он теперь уважает её, моет, молится за неё… Возможно, она уже жила на Земле, нося в себе горечь и боль, а теперь предпримет путешествие к тем местам, которых ещё не знает, обретая доверие к этому голосу, приглашающему её измученный дух к покою прощения… Она вспомнила слёзы, пролитые в ночи, когда он объявил ей о своей неразумной страсти, и она была тронута пониманием. Бедный отец, который никогда не имел приюта в своём собственном доме!… Может ли подобный мужчина, ежедневно гонимый в своём доме, словно бродячий пёс, иметь нормальный разум?! Кто мог бы сказать, не подходил ли он к ней, как к увечной больной, в поисках облегчения, которое он не мог определить, в замутнении своих собственных чувств? Очень может быть, что она испытала нападение безумца, а не оскорбление мужчины, в пансионе Крешины!… Почему бы не оправдать своего отца, который впал в безумие?!… В её памяти вновь всплыли жесты нежности и любви во время её детских игр. Клаудио был её единственным другом … И если, когда она была ещё маленькой, она принималась плакать, то искала приют в его объятиях, ища материнского лона, которого у неё не было. Она проводила время, видя его на экране воображения, когда он прижимал её к себе, чтобы она могла развеяться, разглядывая животных зоологического сада… Она снова мысленно ощущала вкус мороженого, которое он ей радостно покупал жаркими летними днями… Она вспоминала, вспоминала… Нет, нет! — ворчало её сознание, — её отец не развратный, он хороший… Как отказать ему в сочувствии, если «донна» Марсия покинула его, если Марина избегала его присутствия? Несомненно, он много страдал перед тем, как потерять себя… Как не простить его безумия одной ночи, если в течение долгих двадцати лет он был благодетелем? Почему бы не умереть, благословляя такую преданность? Как она могла осуждать его, если он, Клаудио, был здесь, терпеливый и внимательный, вынося всю её боль?!… Она вспомнила свою приёмную мать, представила себя рядом с сестрой и мысленно захотела примириться с ними… Кто мог бы утверждать, что «донна» Марсия и Марина не являлись также добычей невидимых расстройств? Кто мог бы с уверенностью сказать, что они не больны? В тот момент, когда она стала гармонировать с Клаудио, она также хотела сблизиться с этими двумя женщинами. Она простила их за всё их понимание, и от всего сердца она просила прощения за те неприятности, которые она невольно причинила им!… Жильберто также присутствовал в дефиле её воспоминаний. Лицо молодого человека всплыло в её разуме, окружённое мягкими вибрациями мечты, которая составляла свет её жизни!… Жильберто найдёт причины отдалиться от неё, и в этих серьёзных и чрезвычайных раздумьях он виделся в нежности, облачённой в красоту любимого и незапятнанного спутника!…

Выразив эти мысли, Марита почувствовала огромное облегчение, она была почти счастлива!…

Она попыталась сделать какое-нибудь движение, крикнуть отцу, что считает его добрым человеком, что у неё нет причин обвинять его, что события в доме Крешины были всего лишь ошибкой, достойной сожаления, что она, умирая, будет просить его жить и продолжать быть добрым!…

Но стоило ей лишь подумать о своём собственном подъёме на постели, как она ощутила себя будто заключённой в статую. Никакой благоприятной реакции в натянутых неподвижных частях тела, никакого голоса в горле, которое, казалось, высечено из камня. Тем не менее, усилие, сделанное её преображённой душой, было настолько великим и героическим, что из её полумёртвых глаз потекли слёзы.

С этого момента умиротворения она начала смутно различать голоса и формы духовного плана, ощущая одновременно и радость, и страх, словно она проснулась в каком-то свете, пересекающемся с туманом…

Видя её лицо с жемчужинами слёз, Ногейра оживился и стал звать врача.

Не было ли это началом реакции, улучшения?

Но доктор сдержанно покачал головой и попросил больше времени для наблюдения, для того, чтобы высказаться, заключив, между тем, для себя самого, что малышка оказалась в изменённом, бредовом положении агонизирующей…

Настал день, предшествующий ночи развоплощения, и преданный врач пригласил Клаудио на разговор, где сообщил ему, в конечном счёте, что девушка проживёт лишь несколько часов. Что касается Науки, все близилось к концу… Пусть он, ласковый и верующий отец, молится согласно вере, которая питает его сердце, собирая все свои силы …

Ногейра опустил свой взгляд и смиренно поблагодарил его.

Он позвонил Агостиньо и Саломону, передав им новость.

Друзья пришли в конце дня.

Он попросил их молиться за него, поскольку хотел быть достойным веры, которую он принял, и впервые попросил пассы для себя самого. Он опустил глаза и открыл руки ладонью кверху, имитируя жест несчастного ребенка, умоляющего о милостыне.

Старый фармацевт и коммерсант успокоили его. Было бы несправедливо задерживать больную малышку в таком повреждённом и невосстановимом теле, как это. В момент расставания они были охвачены сильным волнением.

В двадцать один час, более удручённый, чем когда-либо, Клаудио извинился и попросил, чтобы его оставили. Он хотел остаться наедине со своей дочерью, чтобы прощаться с ней. Никто ему не отказал ему в этой милости, о которой он смиренно умолял.

Наедине с ней Ногейра стал размышлять… Он перебирал в памяти прошлое, представляя себе пути, пройденные останками той, от которой он отдалялся уже навсегда. Но пока он рассматривал умирающую с осветлённой любовью, которую он стал выказывать ей, он представлялся в существовании рядом с ней, в будущем, от которого он казался таким далёким. Между прошлым, которое внушало ему отвращение, и будущим в духовной общности с дорогой ему дочерью, он чувствовал себя подавленным, одиноким…

Вид этого человека, согбенного под тяжестью нравственной пытки, избегающего воспоминаний, чтобы начать молиться, трогали самые глубокие фибры моей души… Неясные крики из груди, охваченной тревогой, взывавшие к Богу в молчании комнаты, походили на гимны боли, которую заглушали слёзы!…

В двадцать три часа брат Феликс вместе с другими спутниками, в том числе Невесом и Персилией, были уже с нами.

На всех лицах видно было сдержанное ожидание, за исключением плачущего Морейры.

Наставник мягким движением приподнял его, говоря, что его задача закончена, что не надо более оживлять лёгкие, которые смерть уже стала охлаждать. Грустный приятель подчинился, разразившись конвульсивными рыданиями.