— Может, хватит уже? — Борис не сводил взгляда с усталого Пашкиного лица. Тот на него не смотрел, мял в руках игрушечного зайца, теребил мягкие длинные уши, сворачивая их в рулон и распуская.

— Хватит что?

— Сам знаешь, что. Сдохнешь на своей работе…

— Не бойся, не сдохну, — Павел наконец посмотрел на Бориса. Серые глаза были пусты и безжизненны. — Не дано, видать, быстро сдохнуть. Не получается.

— Не получается? — Борис чуть приподнялся с кресла, подался вперёд, к Павлу. — А хочешь я тебе, идиоту, скажу, почему у тебя не получается? Хочешь? Потому что ты, скотина безмозглая, на этом свете не один. Потому что ты нужен, да не мне, — Борис сделал жест рукой, видя, что Павел собирается возразить. — Мне ты нафиг не сдался. А вот ей, — он кивнул в сторону диванчика. — Ей ты нужен. Очень, мать твою, нужен. Потому что ты, Паша, теперь для неё всё, и папа, и мама, и вообще весь мир. Вспомни об этом, когда в следующий раз помирать надумаешь.

Борис встал, намереваясь уйти, но не сделал и нескольких шагов в сторону выхода, как раздался детский плач.

Они с Павлом сорвались с места одновременно, но Пашка оказался быстрей. Подскочил к диванчику, подхватил на руки плачущую Нику, прижал к себе. Повернул к Борису лицо, и Борис, впервые за последние несколько недель, увидел прежнего Пашку, не живой труп с пугающей пустотой во взгляде, а человека. Несчастного и, наверно, почти сломленного, но человека.

— У тебя ребёнок скоро забудет, как её отец выглядит, — буркнул Борис, но уже без прежней злости. — Меня папой станет называть.

Словно в ответ на его слова Ника обхватила Павла за шею, ткнулась в небритую отцовскую щеку и выдохнула:

— Папочка!

И это короткое «папочка» оказалось действеннее всего остального. Всех слов, которые Борис пытался сказать, и от которых Павел неизменно отмахивался. Всех увещеваний, уговоров, просьб и угроз.

На лице Павла растеклась глупая улыбка. Он ещё крепче прижал дочку к себе.

— А вот хренушки тебе, Боря. Тоже мне, папаша выискался. Своего роди.

— Обойдусь как-нибудь без детей.

Борис вдруг почувствовал небывалое облегчение. Всё это время он словно сидел у постели тяжело больного человека и не знал, выкарабкается тот или нет. И вот — кризис миновал, Борис видел, действительно миновал. Перед ним был прежний Пашка, а тот чужой и неприятный человек, который только внешне напоминал Савельева, наконец отступал, уходил, разве что слабая тень его ещё слегка маячила, качалась, но и она уже таяла, обращаясь в призрачный фантом.

— А вдруг? — в Пашкиных глазах неожиданно мелькнула хитринка. — С твоим образом жизни, Боря, у тебя с десяток внебрачных детей должно по Башне бегать.

— Окстись, Савельев. Я не такой дурак, как ты. Про меры предосторожности никогда не забываю…

— А я вижу, ты всё понял, Боренька. Ты всегда был догадливым сукиным сыном.

Анжелика Бельская, не обращая внимания на удивлённого Мельникова (тот, верный своим джентльменским привычкам, поднялся при её появлении), шагнула вперёд, подошла к Борису почти впритык. Он чувствовал тонкий аромат её духов, смотрел на красивое лицо, всё ещё молодое, — казалось, время над ней не властно, — ощущал, даже не касаясь, мягкую нежность пепельных волос, рассыпавшихся по плечам, и при этом понимал, что он не хочет эту женщину. Со всей её красотой, молодостью, темпераментом — не хочет. Как не хотел и восемнадцать лет назад.

Она это поняла. Она всегда была умной бабой. И, поняв, зло усмехнулась:

— И он такая же скотина, как и ты. Надеюсь, тебя это утешит.

— Госпожа… эээ…, сюда нельзя…

На пороге показался сержант, один из тех, кто изначально был в отряде майора Бублика. Ткачук, вроде бы. До Бориса только сейчас дошло, что Анжелика как-то умудрилась проскочить мимо Островского и его солдат, заполонивших приёмную. Хотя чему удивляться — эта женщина, мастерски сочетая хитрость и наглость, умела многое.

— Госпожа…

— Бельская, — Анжелика медленно развернулась и уставилась на сержанта. — Бельская Анжелика Юрьевна, министр юстиции. Я, кажется, объяснила вашему начальнику цель своего визита. Мне нужно кое-что забрать у Ирины Андреевны. По работе.

— Да? И что же? — Борис спросил машинально, ответ на вопрос его не интересовал. В голове роились совершенно другие мысли. Поляков? Тот самый Поляков, мелкий трусливый карьерист, согласный на любую подлость и на любую низость, тот самый… Где-то на периферии сознания звучали Пашкины слова: «Люди меняются, Боря, меняются, понимаешь» и что-то ещё, про доверие, про прощение и понимание — дурацкая, идиотская вера Савельева в людей, — но всё это шло вскользь, почти не касалось, было неважным. Пашкины слова заслонила невесть откуда всплывшая правда. Которую мироздание придумало специально для него, Бориса, чтобы посмеяться.