— Папку. Мне нужна папка. Она у тебя в руках, — Анжелика показала глазами, и погружённый в свои невесёлые думы Борис, не отдавая себе отчёта в том, что делает, протянул пухлое архивное досье, которое действительно всё ещё держал в руках.

Анжелика криво улыбнулась, схватила папку и, не прощаясь, поспешила к выходу. В дверях она столкнулась с входившим в кабинет Островским. Тот бросил на неё недовольный взгляд, но задерживать не стал. Молча посторонился, пропуская. Проводил взглядом и, только когда она выпорхнула из приёмной, повернул к Борису и Мельникову потемневшее лицо. И Борис, ещё не зная, какие вести им принёс Островский, уже понял, что ничего хорошего они сейчас не услышат.

— Полковник Долинин убит, — сухая и отрывистая фраза прозвучала как короткий пугающий выстрел. — Это последние новости от майора Бублика.

За спиной полковника маячил молоденький солдатик, совсем ещё мальчишка. Видимо, связной от майора. Наверно, появлением этого связного и воспользовалась Анжелика, — запоздало подумал Борис. Островскому просто некогда было на неё отвлекаться.

— Штаб на семьдесят втором взят, — так же сухо продолжил полковник. — Там мало кто уцелел. Звоните Савельеву, Борис Андреевич. Надо скоординировать наши действия. Командование я беру на себя.

***

Трубку взяли почти сразу, хотя Борису и показалось, что прошла целая вечность.

— Да! — голос Павла прозвучал громко и резко.

— Это, Борис. Паша, полковник Долинин…

— Убит. Я уже знаю. Но это ещё не самое плохое, — Павел на мгновенье замолчал, а потом шумно выдохнул. — Мы в заднице, Боря. В большой заднице…

— Ну что, Петренко, узнал, что такое «амур де труа»? Нет? А я тебе говорила, это большая военная тайна. Пока не дослужишься до полковника, нипочём не узнаешь.

Ника сидела на подоконнике в общем коридоре, болтала ногами (подоконник был высоко, и до пола её ноги не доставали) и дразнила Петренко. Делать им было нечего, всю работу, которую им с утра поручила Татьяна Сергеевна, они выполнили, а идти на обед, не предупредив начальство, не стоило — строгая Татьяна Сергеевна такого самоуправства не одобряла. Поэтому, закончив с мытьём туалетов и для приличия потоптавшись возле сестринского поста, Ника потащила Петренко сюда, к окнам, в своеобразную прогулочную зону — такие были на всех этажах башни, как жилых, так и не жилых. Петренко пробурчал что-то типа «Владимир Иваныч не велел быть там, где много людей», но сильно перечить Нике не посмел, поплёлся следом, прихватив с собой инвентарь.

Долинин, да и Мельников тоже, действительно просили Нику никуда не высовываться, но, знали бы они, как ей осточертела эта полуподпольная кротовья жизнь: запах туалетов, мокрые тряпки, мутный свет лампочек, едва освещавших углы и закоулки больницы, где они с Петренко бесконечно что-то тёрли, отмывали, скребли и чистили. Ей хотелось на волю, и единственным местом, которое давало хоть какую-то иллюзию свободы, был общий коридор. Он тянулся по всей периферии этажа, и сквозь грязные стёкла окон пробивался натуральный, пусть и сумеречный свет.

Конечно, здесь были люди — прогуливались пациенты, те, кому разрешалось вставать, сновали медсёстры и врачи, деловито толкали перед собой тележки с инструментом или каталки с лежачими больными санитары, — но, если быть честным, люди сейчас были повсюду, и это никого не удивляло. В последние дни в больнице царил полный кавардак. После ареста Ладыгиной, главврача, всё не то, чтобы пошло кувырком, но добавилась какая-то бестолковая суета, нервозность, ненужная возня, беспокойство, что витало в воздухе и так или иначе касалось всех — и врачей, и медсестёр, и больных. Все куда-то бежали, чего-то спрашивали, передавали друг другу новые сплетни, которые устаревали, ещё не успев быть озвученными. Одни сбивались стайками в каком-нибудь уголке, другие напротив — старались держаться особняком, как тот интерн Миша, который продвигал версию, что Маргариту Сергеевну арестовали за низкое происхождение. Этот Миша носился со своим вторым классом так, словно речь шла не о тупой отметке в пропуске, а по меньшей мере о звании профессора, и похоже всем изрядно опостылел. Ника, например, видеть не могла его самодовольную физиономию. Да и не только она одна.

— Петренко, эй! Ну чего молчишь, как воды в рот набрал? — Ника снова принялась тормошить своего охранника. Он стоял рядом, подпирал стену, шумно сопел и изредка бросал на Нику быстрые взгляды.

К этим его взглядам Ника тоже уже привыкла. Да и трудно было к ним не привыкнуть, потому что пялился на неё Петренко постоянно. Чаще украдкой, конечно, вот как сейчас, но иногда его словно заклинивало — парень зависал и смотрел так восторженно и преданно, словно перед ним была не маленькая рыжая девчонка, а произведение искусства, неповторимый шедевр или прочая музейная редкость. В такие минуты Нике было трудно сдержаться, и она, не сильно задумываясь над тем, что делает, изводила парня насмешками. Пойманный врасплох Петренко всегда отчаянно краснел. Лицо его становилось однотонно-малиновым, веснушки, щедро рассыпанные по щекам, исчезали, сливаясь с краской, а уши пылали так, что, казалось, поднеси к ним спичку, и они вспыхнут ярким пламенем.

— А хочешь, Петренко, я открою тебе эту военную тайну, — не унималась Ника. — Хотя нет, нельзя. Ты лучше сам спроси у полковника Долинина. Кстати…

При упоминании фамилии полковника Петренко втянул лопоухую голову в плечи, и это не ускользнуло от внимания Ники.

— Кстати, что, попало тебе от Владимира Ивановича, а? За то, что ты, вместо того чтобы службу нести, по притонам всяким бегаешь? Ну, Петренко, попало, да? Попало?

— Н-нет, — тихо выдавил Петренко, опустил голову и уставился себе под ноги. — Я его не видел ещё с тех пор.