Ему неожиданно захотелось сказать ей что-нибудь такое, ободряющее что ли. Как-то поддержать, попросить, чтобы она лишний раз на рожон не лезла, она ведь может, она такая.

Он мучительно подыскивал слова и не находил, и она молчала тоже, уткнувшись взглядом в пол и чего-то сосредоточенно там рассматривая. А потом вдруг подняла к нему бледное лицо, встретилась с ним глазами — Сашка на мгновение утонул в матовой серой синеве, похожей на бархат надвигающихся сумерек, — и прошептала:

— Ты там в больнице понапрасну не рискуй, хорошо? Вдруг тебя в розыск объявили… в общем, будь поосторожней. Пожалуйста.

Она так произнесла это «пожалуйста», что у него перехватило дыхание. Больно сжало грудь, но лишь на миг. И он выдохнул почти беззвучно, только для неё одной:

— Ты тоже. Пожалуйста…

***

Руки так сильно были сжаты в кулаки, что заболели костяшки пальцев. Но он не замечал этой боли. Внутреннее напряжение, сковавшее его ещё там, в приёмной Верховного, держало крепко, жёсткой железной хваткой. И именно это помогло отбросить от себя всё ненужное: жалость, сомнение, злость, обиду, чувство унижения, позор… всё то, что испытывают слабаки, а Тимур Караев слабаком никогда не был.

— Мне нужна Столярова. Надежда Столярова.

Девчонка в регистратуре, сдобная и румяная как пышка, бестолково схватилась за какой-то журнал.

— Сейчас, одну минуточку. Если вы скажете, когда поступила больная, я найду быстрее…

— Она не больная. Она здесь работает.

Он был уверен, что всё вычислил правильно. След Мельникова в этом деле, тот самый след, о котором и слышать не захотел Верховный, настойчиво вёл в больницу на сто восьмой. Тимур чувствовал это, ощущал лёгкий, пьянящий запах добычи, вибрацию страха в воздухе и что-то ещё, что не поддается описанию, но всегда во все времена безошибочно приводит охотника к цели. Девочка здесь. Он это знал.

— Но у нас тут регистратура, мы только о больных можем дать сведения, — румянец сошёл с пухлых щёк медсестрички, она занервничала. — Это вам в отдел кадров лучше обратиться. И я никого не помню по фамилии Столярова.

Ругательство уже готово было сорваться с губ, но тут неожиданно вмешалась вторая девчонка, которая расставляла медицинские карты по полкам.

— Даш, это, наверно, та Столярова, что санитаркой работает.

— Санитаркой?

— Ну да, помнишь, Гуля про неё говорила. Рыженькая такая, невысокая…

— Где она? — он перебил словоохотливую медсестру.

Всё сходилось.

Абсолютно всё сходилось.

— В кардиологии. Это прямо по коридору и потом два раза направо. Там указатели есть. Вы не ошибетесь, на первом повороте будет табличка…

Он не дослушал до конца — уверенно зашагал вперёд. Медсестричка права: теперь он не ошибётся. Ни за что не ошибётся.

Здесь почти ничего не изменилось. Хотя чему, собственно, удивляться? Не десять лет прошло с того памятного дня, как его взяли в этом самом кабинете, а всего то несколько месяцев — что за этот срок можно поменять?

Нет, при желании, конечно, всё можно, но, видно, у новых владельцев кабинета — скудоумного Богданова и этой жены Кравца — такого желания не нашлось. Кабинет остался нетронутым, разве что бросались в глаза чужие мелочи: невесть откуда взявшиеся на стене электронные часы, цветные пластиковые папки, сваленные неаккуратной кучей на тумбе из красного дерева, фотография в рамочке, с которой, нахохлившись, смотрел на мир некрасивый болезненный мальчик, — но всё это действительно мелочи, достаточно их убрать, вымести, как ненужный сор.

Он прошёл вдоль книжных шкафов. Остановился, провёл ладонью по натёртым до блеска ручкам, задержался взглядом на бронзовых накладках и декоративных колоннах в виде женских задрапированных фигур, кажется, в архитектуре они называются кариатидами. Милый дизайнерский изыск, Борису он всегда нравился, а Пашка каждый раз смеялся, называя Бориса липовым аристократом. Впрочем, Савельев мог потешаться сколько угодно, это мало что меняло. Пашка тоже любил бывать здесь, и нужно было быть слепым, чтобы этого не замечать. Заскочив на минутку, его друг задерживался на полчаса, выбирал всегда одно и то же кресло, садился, наблюдал за Борисом исподтишка, думая, что тот не видит, барабанил пальцами по подлокотнику, улыбаясь каким-то своим, одному ему ведомым мыслям.

Борис нашёл глазами Пашкино любимое кресло. Оно стояло неровно, словно кто-то на нём недавно сидел, а, встав, так и не удосужился поставить на место. На кресле валялась старая папка, какое-то архивное досье, судя по внешнему виду, ещё один ненужный хлам, от которого предстояло избавиться. Он машинально приблизился к креслу, наклонился, взял папку в руки, повертел, словно решая, куда бы её положить. И тут же одёрнул себя: о чём он вообще сейчас думает? Что с ним происходит? Откуда эта непонятная ностальгия, да ещё именно в такой момент, когда весь план трещит по швам и разваливается прямо на глазах?