Сашка, который попал в кабинет Верховного впервые, застыл, слегка ошарашенный великолепием обстановки. Массивный стол в центре притягивал взгляд, большую часть поверхности занимал прибор из какого-то зеленоватого камня в золотистых прожилках — то ли малахит, то ли нефрит, Сашка не очень разбирался в минералах. А прямо напротив стола висел портрет, с которого спокойно и величаво смотрел темноволосый мужчина с волевым красивым лицом, в котором сквозило что-то… не злое, нет, скорее хищное.

— Алексей Андреев, — Сашка знал. Это лицо он уже видел на страницах учебника по новейшей истории, правда, там Алексей Андреев не выглядел так величественно. Наверно, составители учебника специально отобрали наименее удачную фотографию.

— Вы правы, мой мальчик, правы, — голос Ставицкого дрожал от благоговения, и Сашке показалось, что сейчас Верховный бухнется на колени перед своим прадедом и начнёт неистово биться лбом об пол, как это делали в старых фильмах религиозные фанатики перед иконами. А потом ещё и его, Сашку, заставит проделать те же манипуляции. — Это Алексей Андреев. Тот, кому люди обязаны всем!

Ставицкий благоговейно замер, пожирая портрет глазами. Его губы снова зашевелились. И Сашке стало страшно.

Больше всего на свете Олегу сейчас хотелось очутиться дома. Скинуть с себя одежду, которая, казалось, насквозь пропиталась тюремными запахами, встать под горячий душ, намылиться моющим средством и долго-долго тереть кожу жёсткой мочалкой. А потом нырнуть в кровать, на простыни, пахнущие чистотой и свежестью, и провалиться в спасительный сон. Это желание было настолько острым, болезненным, что он даже притормозил и стал малодушно размышлять, а не послать ли всё к чёрту, заговоры, подполье, явки-пароли…

Порыв, впрочем, быстро прошёл. Как бы ни хотелось ему оказаться сейчас под душем, как бы ни требовал отдыха его измученный организм (этой ночью Мельников ни на минуту не сомкнул глаз и даже не столько из-за неопределённости своего положения, сколько из-за страшных звуков, которые раздавались за стеной, и от которых он никак не мог отгородиться), сначала надо было сделать дело, предупредить. Потому что в их положении промедление смерти подобно.

Пока Олег поднимался с военного яруса на третий Поднебесный уровень (их было всего шесть и каждый включал в себя по три этажа), шёл длинными коридорами от лестницы к центру, где находилась приёмная административного управления, ему практически никто не встретился. Этажи словно вымерли. Можно было, конечно, списать всё на рабочее время — часы на руке показывали без пяти минут одиннадцать, — но дело было не только в этом. При Савельеве было больше свободы что ли, а сейчас люди словно попрятались по своим норам, чего-то осторожно выжидая и стараясь лишний раз не высовываться. Олег и за собой всё чаще замечал такое желание: после работы ноги сами несли его домой, а, оказавшись дома, хотелось запереться на все замки, забаррикадироваться, спрятаться в уютный кокон домашнего мирка. Там, за пределами квартиры даже воздух казался тягучим и вязким, как голос Ставицкого, и он опутывал, затягивал, сковывал разум. Здесь, на верхних этажах, это ощущалось почему-то особенно остро.

Олег зло стиснул зубы, ещё раз усилием воли вытянул из памяти то, что с ним приключилось, задумался, перебирая в уме и странные обстоятельства своего ареста, и не менее странную информацию, которой его огорошил Караев во время допроса.

Взяли его накануне вечером — Олег уже направлялся домой, как к нему в коридоре подошли двое военных и безапелляционным тоном предложили следовать за ними. Первое, о чём он тогда подумал: вскрылась история с побегом Ники. По большому счёту больше ему предъявить было нечего. Олег приготовился всё отрицать, попытался сразу же надавить на военных (насколько вообще можно было надавить на эту братию), потребовав позвонить Верховному. Инстинктивно Мельников чувствовал, что Верховный ему симпатизирует, и причина тому — девичья фамилия матери Олега. Но в этой своей попытке он, конечно, не преуспел.

Его втолкнули в камеру, равнодушно, но всё же вежливо, как никак целого министра повязали. Лязгнули железные засовы за спиной, с грохотом опустилась шторка на зарешеченном дверном окошке, в лицо пахнуло запахом мочи и мышиного помёта. Мельников догадывался, кто стоит за всем этим. Караев. Личная ищейка Ставицкого. Хотя в то, что приказ об его аресте выдал сам Ставицкий, Олег не верил — здесь ему чудилось самоуправство начальника службы безопасности, и он не ошибся.

Вечером в камеру так никто и не пришёл, а ночь ему оставили на раздумье: устроили спектакль за стеной. Олегу хотелось верить, что это спектакль, и он даже почти убедил себя в том, что звуки допроса, стоны, крики, глухие удары, поскуливания — ненастоящие, но увы. Когда утром его наконец повели к Караеву, то через приоткрытую дверь соседней камеры Олег увидел распластанное на полу тело — лежащий человек был либо мёртв, либо без сознания. А у входа, опершись о косяк, стоял высокий, крепкий мужчина в белой рубашке, с закатанными по локоть рукавами. Олег ещё обратил внимание на его лицо: открытое, приветливое даже… до этого Олег как-то иначе представлял себе палачей, а в том, что именно такую роль исполнял здесь этот человек, сомнений не возникало.

А потом был сам допрос. Вызывающий недоумение, абсолютно не вписывающийся ни в какую логику.

Сначала всплыл невесть откуда взявшийся Кирилл Шорохов, мальчишка, которого он видел в тот день, когда убили генерала Ледовского. Это именно он заметил стакан, в котором предположительно и был яд. Про Шорохова Олег знал только, что он — бывший дружок Ники Савельевой, об этом ему нехотя рассказал Павел. А теперь вдруг выяснилось, что парня вывели на АЭС, тайно, под чужой фамилией, причём проделал это Ковальков. Что ж, теперь хотя бы становилось понятно, почему Егор Саныч так резко переменил своё решение и согласился отправиться на станцию. Но вот зачем ему понадобилось прятать этого мальчишку, и в чём тот был замешан, отчего Караев так носом землю роет, Олег не имел ни малейшего представления.

Но дальше Караев удивил его ещё больше.

Странное, если не сказать больше, предположение, что Анжелика Бельская — его любовница, заставило Олега растеряться. Вся тактика защиты, которую он худо-бедно выработал за ночь под аккомпанемент стонов за стенкой, развалилась с треском, и Олег, слушая речи Караева, только недоумённо хлопал глазами. Он почти ничего не понимал. Анжелика, какая-то потерянная серёжка, являющаяся по мнению полковника неоспоримой уликой, и всё это как-то причудливо вплеталось в побег Ники Савельевой, выглядело связно и логично и при этом было абсолютной неправдой, потому что кому как не Мельникову знать всё об этом побеге.