— Ну, Шура, — начал Мельников. — Тебя ведь Шурой звать?

Едва заметный кивок головы, снова быстрый взгляд юрких глаз.

— Очень приятно. А меня Олег Станиславович, и я — врач.

— Укол мне будете делать? — неожиданно спросил Шура.

— Почему укол? — удивился Мельников. — Уколы делают только в самых крайних случаях, а у тебя, я уверен, всё хорошо и без уколов. Посмотри-ка на меня, пожалуйста.

Шура поднял лицо, но смотреть на Мельникова избегал, скосил глаза в сторону. Сейчас на его остром маленьком личике застыл неподдельный испуг. Олег заметил салфетки, лежащие на столе, взял одну, протянул его мальчику.

— Возьми, высморкайся, пожалуйста.

Шура послушно взял салфетку и с шумом, старательно высморкался, потом вытер лицо и вернул её Мельникову. Эти простые манипуляции окончательно его успокоили. Олег только сейчас заметил, что мальчик старше, чем ему всегда казалось, просто маленький очень и худой.

— А теперь рассказывай, где у тебя болит.

— У меня шишка, — неожиданно сказал Шура и показал рукой на затылок. — Вот здесь. Очень больно.

Олег осторожно коснулся головы Шуры, нащупал небольшую подкожную гематому. Он старался всё делать аккуратно, но мальчик тем не менее сморщился, когда Олега слегка нажал пальцами место ушиба.

— Да, действительно шишка. И где же это тебя так угораздило? Упал?

— Он меня толкнул, — губы Шуры скривились, и его лицо болезненно сжалось.

— Кто толкнул? Мальчик какой-то в школе?

— Не мальчик. А он! Он толкнул!

И опять в Шурином голосе послышались истерические нотки. Олег испугался, что, если сейчас Шура опять заплачет, то успокоить его уже не получится.

— Шура, — как можно мягче сказал Олег и попытался перевести разговор на другое. — Шишку твою мы вылечим безо всяких уколов. Сейчас я попрошу твою маму намочить салфетку холодной водой, сделаем тебе компресс и…

Но мальчик его не слушал. На узком треугольном личике появилось упрямое выражение, тонкие, бесцветные, как у Марковой губы странно зашевелились, как будто Шура что-то говорил про себя. Нет, вдруг подумал Олег, этот ребёнок не был похож на его Стёпку — маленький Стёпка даже в самой безобразной истерике, которую когда-либо закатывал в своей жизни, оставался нормальным, а этот мальчик нормальным не был. Что-то больное и тёмное отражалось в тусклых, непонятного цвета глазах, которые сейчас, не мигая, смотрели на Олега, и Олегу стало не по себе.

— …он к маме пришёл, стал говорить…

Детский голос звучал монотонно и безжизненно, как у заводной куклы. А ведь буквально минуту назад Шура говорил и выглядел, как обычный ребёнок, испуганно спрашивал, не будет ли Олег делать ему укол, жаловался на шишку, доверчиво поворачивая голову. Некрасивый, немного отталкивающий от себя мальчик, но не более — Олег повидал в своей жизни всяких детей и давно уже научился справляться с брезгливостью. Но тут было другое, не брезгливость. Он пытался найти в уме определение, искал и не находил.

— …мама ему бумажку показала, сказала, что это пропуск фальшивый, а он ругаться стал, что мама чего-то подписала, а мама не знала…

Олег понял, что мальчика как бы переклинило, и теперь он, пока всё не расскажет, не успокоится. Ну что ж… Олег слегка откинулся на спинку стула и терпеливо замер, ожидая, когда Шура закончит свой монолог — а это был действительно монолог, потому что ответных реплик Шуре не требовалось. На периферии сознания мелькнула мысль, что надо бы потом осторожно посоветовать Марковой показать сына психиатру, хотя — и это Олег тоже понимал, — она вряд ли его послушает.

А Шура меж тем продолжал говорить, и неожиданно сквозь путаницу полубреда и детских обид до Мельникова стал постепенно доходить смысл.

— …а записку сделал сын тёти Анжелики, я её не люблю, хотя она пахнет хорошо, но она злая, она до меня дотронуться не может, как Алина, а вы вот можете, но это потому что вы доктор. А он сказал, что теперь тётю Анжелику он прижмёт, потому что она серёжку потеряла, а серёжка красивая, и это моя серёжка, а он отобрал, а мама сказала: «Тимурчик, она опутала Серёжу», это про тетю Анжелику. Тетя Анжелика опутала, а её бабка убила какого-то Ивара. Тимурчик толстую папку маме принёс, толстую-претолстую, вон она лежит, — руки мальчика замелькали, как крылья ветряной мельницы, Олег чуть подался вперёд, но мальчик уже затих, руки упали безвольными плетьми, Олег только успел краем глаза посмотреть в сторону, куда показывал Шура. Там на краю стола действительно лежала какая-то толстая папка, похожая на архивное досье.

— … а он потом меня за руку, вот здесь, и я головой, а серёжку я в его кителе нашёл, значит, она моя…

Шура продолжал бормотать, но уже всё глуше и глуше, и из нагромождения слов перед Олегом выступила вся картина. Каким-то образом в руки Марковой попал фальшивый пропуск, который сын Анжелики сделал для Ники. Наконец прояснилось, кто такой этот «он» (Тимурчик, китель…, в какой-то момент всё сложилось в голове окончательно), и так же стало ясно, что теперь «он» знает, что Ника где-то между девяносто пятым и сто пятнадцатым этажами, а это значит…