— Горазды вы спать, — выдохнула я с невозможным облегчением. Мало ли, к чему я себя не готовила, но я ведь и не исключала какой-то неблагоприятный исход. — Больше двенадцати часов. Это… плата за несколько суток на ногах, или есть иное объяснение?

— Мы иногда спим несколько дней подряд, — без всякого смущения отозвался Вадим, не отрывая голову от подушки.. — Может быть, это послужило основой легенды о вампирах?

— Ну вы же не спите в гробах, — проворчала я и шмякнулась в кресло, обняв планшет. — Впрочем, вампиры тоже. Хотя, если посмотреть на средневековые кровати, гробы удобнее. Интересно, кому из вампиров первому в голову пришло сменить полусидячую позу в компании нескольких вонючих слуг на уютный гроб с мягкой подушкой? Там завтрак, хотя сейчас скорее уже то ли поздний обед, то ли ранний ужин…

Вадим собирался быстро, в отличие от меня, и минут через десять уже присоединился ко мне на балконе. Я ждала, пока остынет кофе, и дочитывала легенду о старой башне. Как копирайт — замечательно, как что-то аховое — увы, но, как я могла догадываться, этот бред все местные гиды брали за основу, украшая своими уникальными подробностями и уверяя доверчивых экскурсантов, что вот у них-то сведения достоверные.

— Все локальные байки какие-то однообразные. Любовь, бега, трагедия. За зажигалкой никто не пришел, — невесело призналась я. — Это может значить, что Ломакин все еще жив, но как он покинул территорию санатория — черт его знает. Кстати, я выяснила, что у него есть рыжие дети — он точно не такой, как вы или я, он человек. Вы знали про детей?

Вадим кивнул. На него напал жор, и невозможность дискуссии с набитым ртом спасла его от неминуемой словесной расправы.

— И почему не сказали? — Вадим пожал плечами и заточил шмат докторской колбасы. — Лариса не появлялась.

Скорее всего, Ломакин действительно взял с кенотафа что-то важное, и это важное все еще там, в заброшенном санатории. Так это или же нет, нам все равно нужно отвезти на могилу венок — или сжечь его, иначе Ларису не отпустить.

Выехали мы спустя полчаса и всю дорогу молчали, лишь изредка перебрасываясь комментариями в адрес местных лихачей. Жизнь немыслимо хрупка, а посмертие еще более хрупкое, и вот сейчас у нас в багажнике предмет, который не давал покоя нелепо погибшей девчонке. Эту бы истину о жизни и смерти написать на всех рекламных щитах вместо натужно скалящихся физиономий, предлагающих автокредиты и комнаты на пару страстных часов.

Даты на надгробиях мне не нравились никогда, особенно когда я видела, что между ними прошло слишком мало времени.

Кладбище было безлюдным. Пара свежих захоронений — я бросила быстрый взгляд, убедившись, что их обитатели прожили почти девяносто лет, и тронула Вадима за плечо, заметив возле одной из могил прозрачный призрак. Мужчина лет сорока сидел на надгробной плите и гладил новенького игрушечного медведя.

— Вы куда? — окликнул меня Вадим, но я уже торопилась к могиле.

Заметив меня, мужчина поднялся. Я остановилась, рассмотрела его, сравнила с фотографией на надгробии. С даты его гибели прошло много лет, и все это время его что-то держало.

Призрак в таком состоянии с трудом остается в мире живых, и внятной речи от него не добиться. Он беспомощен, беззащитен, в капкане, в ловушке. Словно узник старинной крепости, он уже не надеется ни на что — ни на жизнь, ни на смерть, ни на плаху, ни на свободу.

— Я знаю, почему тебе нет покоя, — произнесла я, останавливаясь в метре от призрака. Вот оно — я уже вижу его таким, каким он запечатлен на фотографии, улыбающимся, полным жизни, еще пару секунд назад это было другое лицо — израненное, испуганное, предсмертное. — Кивни, если я права. Тебе приносят эти игрушки, так?

Призрак замер, потом кивнул. Глаза его были тусклыми, широко раскрытыми — призракам нет нужды моргать, но он прикрыл их, и мне почудилось, что он заплакал.

Конечно, нет, спустя столько лет я не увижу эмоции человека, которого не знала никогда. Но ему больно так же, как и живому, а я могу снять эту боль.

— Я найду твоих близких и попрошу их… просто помнить тебя. Без попыток вернуть. Ты был замечательным. Иначе тебя отпустили бы сразу — в том, чтобы быть человеком паршивым, есть свое преимущество.

Я услышала шаги — подошел Вадим, но призрак только чуть повернул в его сторону голову.

— Не волнуйся, я никого не напугаю, — пообещала я, заметив, что черты лица призрака слегка исказились. — Я знаю, что говорить и как убеждать. Тебя любили, по тебе очень скучают. И будут тебя любить, будут скучать, но не причинят тебе больше страданий. Я заберу игрушку и сожгу ее, и больше их не принесут. Так лучше?

Призрак кивнул, протянул руку к медведю, но передумал, покачал головой, зашел за надгробие и продолжал смотреть на нас. Губы его шевелились, но вслушиваться не было смысла. Он умер больше десяти лет назад — я сделала все, что могла для него сделать. Я пообещала его отпустить и точно знала, что исполню свое обещание.

— Он что-то хочет? — тихо спросил Вадим. Он видел призрака, но не боялся, и так и должно было быть.

Призраки не опасны. Они никогда никому не причиняют вреда. Я наклонилась, взяла медведя и ободряюще улыбнулась призраку. Все будет хорошо — теперь все будет хорошо, придется подождать еще немного.

— Возможно, но этого мы не узнаем. Скажи, — снова обратилась я к призраку, — с тобой на этом кладбище кто-нибудь говорил, кроме меня?