Глава семнадцатая

Возмущение в воинских частях грозит перейти в бунт

Глава семнадцатая

В которой возмущение в воинских частях грозит перейти в бунт.

Петроград. Аптекарская набережная. Казармы Первого запасного пулеметного полка

25 февраля 1917 года

Вчера вечером в Петровских казармах (еще их называли казармами Гренадерского полка гвардии Его Императорского величества) на Аптекарской набережной, что располагались вдоль речки Карповки, началась буза. С вечера в казармах появились мутные личности в солдатской форме, правда, среди них оказалось и несколько прапорщиков, но никого из более высоких офицерских чинов. Самое интересное, что прокламаций и прочей агитации у прибывших не было, а вот дерьмового самогона да закуски к нему — вдосталь. Пару часов происходило употребление казарменным составом напитков и разговор «по душам».

И хотя в казармах продолжались беседы агитаторов, два человека, не смотря на февральский мороз (а в Петрограде никакой весною в феврале и не пахло), подпирали плечами каменную ограду, кутаясь в форменные шинели и дымили крепчайшим и вонючим самосадом.

— Эх, табачку бы офицерского, английского. Эти вон притаранили откуда-то. Только что-то я у них ничего брать не хочу! Противно! — сказал один из них, невысокий, крепкий мужичок, совершенно обычной крестьянской наружности, только что без бороды. Молод еще, не отрастил. Прапорщик Иван Алексеевич Палагин действительно происходил из крепкой крестьянской семьи, что жила на Тамбовщине. Почему крепкой? Потому как какой-никакой достаток имела и смогла дать парню путевку в жизнь: Иван закончил Шацкое реальное училище, а после еще и Владимирское военное училище, наборы военного времени, когда зачисляли в такие училища не взирая, чьи вы дети, кухаркины или крестьянкины. В мае шестнадцатого тянул лямку нижним чином, в октябре произведен в прапорщики, служил в 93-м запасном пехотном полку, в декабре переведен в Первый Запасной пулемётный полк. Пороху не нюхнул пока что, да и воевать как-то не был особенно расположен. Мысли его были о крестьянском хозяйстве, которое, после реквизиции одной лошади стало вести намного сложнее, оставшаяся кобылка Сонька была старовата и никак работу по полю не тянула. Отец писал, что как-то выкручиваются, но руки тянулись к земле, а не к ручкам пулемета. С другой стороны, Ваня как-то заметил, что ему городской быт намного ближе, а унылый крестьянский труд порой кажется весьма странным занятием. Огрехи образования! Впрочем, очень скоро этот налет городской жизни быстро слетит с него, как только наступит время выяснять кто кого. Но пока что прапорщик Палагин ждал отпуска, который должны будут дать в марте, ибо должен в их селе (не только в их, кстати, по всей Рассеее) передел земли, когда община нарезает семье участки, исходя из количества лиц мужского полу в ней. Как говориться, кто на месте есть, того и тапки!

— Чего тут думать, из лабазов аглицких табачок. И хлеба у них вдоволь. А где сейчас хлеб раздобыть? В городе что деется? Того и гляди, заставят в народ пулять, что хлеба требует! Дык народ-то прав! Спекулянты хлебушек попрятали! Так я тебе на это скажу! — и прапорщик Иван Фёдорович Федько зло выплюнул окурок самокрутки на землю. — Чуть губу не попалил, падло!

Надо сказать, что его солдатский путь был и посложнее, да и пороху нюхнуть уже пришлось. С Ваней Палагиным их сближало происхождение: прапорщик Федько тоже из крестьянской семьи, которая жила на Роменщине, Полтавской губернии. Вот только семейство его было бедным, и каким-то непрушным. В самые голодные годы перебрались в благополучную и плодородную Бессарабию, но и там нигде зацепиться за землю не смогли. Переезжали с места на место. Но Ванятка (не самый старший сын в семье) сумел чуток выбиться в люди. Для него единственно возможным социальным лифтом стало ремесленное училище. Он выучился на краснодеревщика и стал работать в Бендерах на фабрике. Краснодеревщик это была весьма хорошо оплачиваемая профессия, можно сказать, привилегированная часть рабочего класса. Если бы не война… Вольнонаемный доброволец Федько получил направление в Ориенбаум, где тогда размещался Запасной пулеметный полк, там прошел обучение, воевал на Юго-Западном фронте, участвовал в тяжелых боях, был ранен, но с поля боя не ушел, командовал взводом. В конце шестнадцатого получил направление в школу прапорщиков, получил чин и был откомандирован в хорошо знакомый ему Первый запасной пулеметный полк[1], дабы набрать команду в взвод максимов, чтобы отправиться в качестве пополнения на тоже южное направление. Тут и сошлись два Ивана. Подружились. Оказалось, что у них много общих тем и почти что одинаковый взгляд на происходящее вокруг.

— Думаешь, за всё хорошее агитировать будут? Али против кого плохого? — поинтересовался Палагин.

— Мое дело маленькое, думать мне по уставу не положено! За нас командир полка думает! Но так тебе скажу, своим крестьянским разумением: ежели пришли с такими дарами, да еще и самогоном, это всё неспроста. Много дают, а вдесятеро больше потребуют! А оно нам надо? — ответил Федько, скручивая очередную козью ногу.

— Да… крестьянину надо миру да земли побольше! А этава никто нам не даст! Вона, воюйте браты! А какого? За землю, говорят. которую вы получите! Два вершка мы получим в братской могиле, ежели будет еще чего туда покласть!

— Это верно!

Разговор двух приятелей прервался шумом подъехавших авто. Открылись ворота части. А через несколько минут раздался сигнал общего сбора. Горнист старался изо всех сил, выдувая мелодию.

— Пошли глянем, что там стряслось, никак большое начальство пожаловало! — предложил Федько, пожав плечами в ответ, Палагин последовал за ним.

Надо сказать, что Первый запасной пулеметный полк по количеству личного состава мог сравниться с потрепанной в боях дивизией. Способствовало этому то, что многих рабочих и крестьян отправляли в армию в качестве наказания, или репрессий, вот только на поле боя эти насильно призванные воины отнюдь не спешили. Кроме того, тут проходили переподготовку на пулеметчиков, и бойцы, пороху нюхнувшие, оказались более дисциплинированными, н тоже на фронт вернуться не слишком-то и спешили. При полку быоткрыли школу прапорщиков, ибо нижних офицерских чинов катастрофически не хватало. А это еще несколько сотен будущих командиров, получивших передышку от боевых действий. Многие всеми правдами и неправдами старались зацепиться и остаться в запасниках, не стремясь на передовую, кто просто не хотел, а кто знал, что там ждет, и не хотел тем более. Особенно это касалось вчерашних крестьян, существовала практика, когда на посевную и уборочную половину списочного состава полка отправляли в отпуска — надо же было кому-то сеять и убирать хлебушек. В селах и деревнях царствовал голод! В целом ряде губерний (особенно прифронтовых) зверствовали продотряды, забирающие у крестьян последние запасы зерна. И не надо говорить, что продотряды придумали большевики, нет, это было нововведение царских генералов, для которых крестьянские жизни особой ценности не представляли, ибо «бабы еще нарожают». Так что на плацу, куда нестройной толпой стали собираться солдаты и офицеры полка, было многолюдно. Нет, собрался далеко не весь состав, но тысячи три человек было, без всякого сомнения. Тонкими ручейками да группами по пять-десять человек подходили и подходили новые действующие лица разворачивающегося тут спектакля.

На плацу находился полковой оркестр, а также группа офицеров, возглавлял которую полковник-гвардеец Виктор Всеволодович Жерве. Среднего роста плотный мужчина с роскошными кавалерийскими усищами на круглом упитанном лице происходил из семьи потомственных военных. Впервые фамилия Жерве появляется в Российской императорской армии во время наполеоновских войн. С тех пор этот род дал государю и России не одного видного военачальника. Что сказать, если оба младших брата Виктора Всеволодовича — Константин и Николай тоже были военными в солидных чинах. Константин дослужился до генерал-майора, а Николай — гвардейского полковника. Виктор же связал свою судьбу с Финляндским полком, в котором дослужился до командира батальона и получил чин полковника гвардии. Участвовал в тяжелых боях первого этапа войны, когда гвардией затыкали дыры на фронте. Труса не праздновал. Был тяжело ранен. И в пятнадцатом назначен командовать запасным пулеметным полком. Считался не самым выдающимся командиром, но весьма неплохим организатором, во всяком случае, снабжение в его полку было не чуть хуже гвардейских подразделений.

Рядом с полковником находился какой-то непонятный человек в британской военной форме с погонами капитана, на его крысином личике красовались тонкие щегольские усики, придававшие, итак, не слишком благородной внешности какое-то отталкивающее выражение брезгливого превосходства. По левую руку от полковника расположился худощавый нескладный неизменный помощник Жерве, капитан Леонид Николаевич Макаров, он нервно крутил тонкий ус и исподлобья поглядывал на собирающихся солдат. Чуть позади полковника стоял неизменный казначей полка Михаил Семенович Тандур в компании штабс-капитанов, командиров отдельных рот полка: Александра Антоновича Жлобо, Леонида Аркадьевича Сильмана, Гавриилы Николаевича Котона и Георгия Александровича Армадерова. Последний отличается от усачей-гвардейцев аккуратными, как бы сейчас сказали, под Ворошилова, усиками и такой щегольски подстриженной бородкой, чем более напоминал полкового врача, нежели боевого офицера.

Было еще темно, и только свет нескольких мерцающих фонарей придавал картине собравшейся толпы людей какую-то странную фантасмагоричность. Казалось, это сборище призраков, чему способствовал мелкий снежок, начавший падать на землю, создававший какую-то тонкую пелену, отгораживающую происходящее от земной реальности. Но тут оркестр грянул «Боже царя храни!», разогнав природное наваждение, да еще и разбудив обывателей в округе.

— Братцы-солдаты! — неожиданно громко проорал полковник, который вообще-то в панибратстве с нижними чинами никогда отмечен не был. При этих словах он снял форменную папаху и продолжил: