Из всех оснований, изученных в данной книге, Французская революция — единственная, в которой большинство основателей погибли насильственной смертью до создания нового государства. Существует, по крайней мере, два варианта интерпретации этих смертей как реакции на противоречие между руссоистскими и просветительскими рамками основания. С одной стороны, можно рассматривать Террор, во время которого погибло большинство основателей, как ответную реакцию, которой можно было избежать и которая зависела от прихода к власти Робеспьера и тех, кто выступал за руссоистскую архитектуру нового революционного государства. С этой точки зрения Робеспьер, Сен-Жюст и другие лидеры парижских масс использовали Террор для создания «авторитарного популизма, предшествующего современному фашизму», который просто подавлял сторонников представительного правления. В такой интерпретации противоречие, по крайней мере временно, было разрешено путем устранения одного из рогов дилеммы, стоявшей перед революцией. Аналогичным образом можно было бы разрешить противоречие, если бы жирондисты устранили свой собственный рог. Согласно последней интерпретации, так бы и произошло, если бы не тактические ошибки и случайности судьбы, постигшие жирондистов. Можно также добавить, что жирондистский путь, вероятно, разрешил бы проблему противоречия в пользу Просвещения без особого насилия, сопутствовавшего Террору.

С другой стороны, мы можем рассматривать террор как неизбежное следствие политической логики, символов, идеологических тотемов и практик, связанных с руссоистскими представлениями о гражданине, нации и всеобщей воле. При старом режиме у каждого из этих понятий был соответствующий элемент (подданный, королевство, монарх), опиравшийся на два принципа — божественное право и абсолютистскую власть. С падением монархии эти принципы уже не могли обеспечить легитимность правительства, и, по словам Ханта, «республиканцы отправились на поиски новых способов устройства своего мира». Сторонники Просвещения предложили «разум» в качестве новой основы государства, но это не имело большой популярности именно из-за его враждебности к любым представлениям о священном или вечном. А вот сторонники Руссо могли легко и естественно обосновать государственную легитимность метафизическим суверенитетом народа, выраженным в «Общей воле». В этом объяснении не было никакой случайности, поскольку между этими двумя альтернативами не было реальной борьбы. Проблема заключалась лишь в том, что делать с теми, кто мешал в силу своей приверженности принципам Просвещения. И решением стало создание «перестроенного Комитета общественной безопасности», который «быстро превратился в самую концентрированную государственную машину, которую когда-либо переживала Франция». В итоге революция попыталась изобрести «новый вид политики, институциональный перенос руссоистского суверенитета всеобщей воли, упразднивший пространство и время».

Возможно, осознавая непримиримые противоречия, возникающие в связи с упразднением пространства и времени, Наполеон объявил, по сути, всеобщую амнистию: «Мы должны избегать всякой реакции, говоря о Революции. Никто не может ей противостоять. Вина не лежит ни на тех, кто погиб, ни на тех, кто выжил. Не было никакой индивидуальной силы, способной изменить ее элементы или предотвратить события, вытекающие из природы вещей и обстоятельств». Однако, если бы Руссо был жив, Наполеон мог бы сделать исключение. Будучи первым консулом, Наполеон совершил паломничество в Эрменонвиль, где покоились останки мыслителя до того, как их перенесли в Пантеон. Стоя перед пустой гробницей, Наполеон, по преданию, сказал: «Для мира Франции было бы лучше, если бы этот человек никогда не жил».

Практически по определению все основатели демократических государств прямо утверждают, что воля народа является основой их конституции. На самом общем уровне нормативное обоснование такого закрепления не знает границ. Например, мы можем спросить, почему англичане, американцы и французы провели четкие границы вокруг своих сообществ, границы, исключающие другие народы и в то же время наделяющие их собственные народы особой и специфической идентичностью. Мы можем представить, что эти границы просто разбивают мир на отдельные анклавы, но в каждом из них воля народа, а также сопутствующие ей институты и практики проявляются и выражаются одинаково. Эта схожесть обусловлена тем, что все они опираются на более или менее единую теорию и принципы демократии. И в самом деле, демократические государства тратят значительную часть своей политической энергии на сравнение своих конституций и практик в отношении такой метрики. Они следят друг за другом так, как это не делают недемократические режимы.

Вполне можно доказать, что такой взаимный надзор способствовал некоторому сближению демократических государств в вопросах расширения избирательного права и прав личности, хотя степень этого сближения можно легко преувеличить. Одно, однако, не вызывает сомнений: За редчайшими исключениями, демократические государства не разрушили эти границы, объединившись друг с другом. Недемократические государства, как будет рассмотрено в следующих трех главах, часто имеют экстерриториальные представления о народе (например, пролетарии, немцы/арийцы, шииты), которые не имеют ограничений, когда речь идет о пересечении государственных границ. С другой стороны, демократические фонды создали удивительно устойчивые границы, во многих случаях благодаря принципу, согласно которому единственное, чего не может допустить народ, — это отделение. С одной стороны, демократические фонды отрицали существование воли народа, выходящей за пределы (ставших) национальных границ. С другой стороны, они также отрицали возможность существования воли народа, отдельной и отличной от государственной воли.

Отдельная и неделимая идентичность народа не представляет теоретических проблем для древнеанглийской конституции, поскольку воля народа, государства и трансцендентная социальная цель, которой посвящено государство, возникли в рамках взаимодополняющего процесса. Как следствие, они неразрывно связаны между собой. Поскольку не существует де-факто момента основания английского государства, то нет и события, в котором произошло это слияние, которое позволило бы провести различие между историческим «до» и «после». Не существует также письменного текста, в котором положения английской конституции были бы де-факто изложены словами. Есть, конечно, жесты в сторону таких прокламаций, как «Магна Карта» (1215 г.) и «Декларация прав» (1689 г.), но они во многом неполны и безнадежно анахроничны. Кроме того, они появились уже после того, как английское государство, народ и цели слились воедино в тумане времени. В лучшем случае они являются незначительными исправлениями и приукрашиваниями обычаев и традиций, составлявших древнюю английскую конституцию, и как таковые свидетельствуют лишь о шагах в эволюционном развитии народа и нации. И это объясняет, почему англичане могут воспринимать волю народа только в специфически национальных терминах: Права англичан возникли — или, лучше сказать, были выявлены — в ходе длительного исторического процесса, который другие народы должны пройти сами. Права англичан не могут быть экспортированы в виде аккуратного пакета политической мудрости, и их нельзя, за исключением самых общих положений, адаптировать к другому культурному контексту. Если другие народы могут извлечь некоторые уроки из английского опыта, в частности, достоинства постепенного изменения политических принципов, то англичане не могут ничего почерпнуть из опыта других стран в области демократии. Демократический костюм должен быть подогнан под конкретную нацию, а древняя английская конституция подходит своему народу так, как если бы она была (и есть) его собственной кожей.

Основание Америки не произошло бы, если бы англичане включили колонистов в древнюю конституцию. Но англичане этого не сделали, и поэтому последующий политический кризис начался с горячего отстаивания колонистами прав англичан не только как справедливой основы для политического правления, но, что еще более важно, как единственно справедливой основы для политического правления. Когда эта претензия на английскую идентичность была категорически отвергнута материнской страной, основателям Америки пришлось искать способ сохранить это подтверждение прав англичан и в то же время создать для колонистов новую идентичность, которая отличала бы их от, так сказать, англичан. Возникшие противоречия нашли свое отражение в гибридной Декларации независимости и институциональном дизайне, заложенном в Конституции США: в первой декларировалось открытие естественных прав как основы древней английской конституции (права, нарушенные королем и парламентом), а во второй — прагматическая инновация институциональных механизмов, которые сделали бы волю народа жизнеспособным принципом в новом американском государстве (укрытия, имитировавшие английские институты, которые, будучи менее жестокими по своей инструментальности, действовали примерно так же).

На протяжении большей части двух столетий создание национального государства и сопутствующие ему противоречия рассматривались как особое творение американского народа, мало применимое к остальному миру, помимо его неоднократно повторяемой приверженности воле народа. Однако, начиная с создания новых конституций в Германии и Японии после Второй мировой войны и, что гораздо более показательно, с распада коммунистического блока в Восточной Европе в последнее десятилетие XX века, уроки американской истории стали более чем готовы к экспорту. К тому времени сохраняющееся влияние английских институтов и практик было тщательно вытеснено, их истоки в основном забыты, а более грубые инструментальные положения и логика были смягчены или устранены путем внесения поправок в конституцию и ее новой интерпретации. Однако, несмотря на то, что формы американского основания рассматривались как готовые к экспорту, Соединенные Штаты никогда не предлагали унификации с другой демократией и даже ужесточили ограничения на инкорпорацию иммигрантов.