Когда Петр I был в Персии, князь Кантемир, служивший ему переводчиком и писавший для него бумаги на персидском языке, поздравляя царя с новыми победами, между прочим сказал, что он вскоре прибавит к своему и без того долгому титулу еще титул шаха Персидского. На это Петр отвечал, что Кантемир не проникает в его намерения и плохо уясняет себе его цели. «Я не ищу приобретения новых земель, — прибавил Петр, — их у меня и без того, может быть, слишком много; я ищу только воды».

В начале Шведской войны один из капитанов, Синявин{175}, написал Петру I, что взял два шведских фрегата. Царь несколько раз восторженно поцеловал подпись Синявина на этом письме, потом отправился к жене его, стал перед нею на колени, поцеловал ее и сказал: «Я в восхищении от вашего мужа; он выдержал жестокую битву, в которой овладел двумя шведскими фрегатами». По возвращении Синявина с его призом Петр вышел к нему навстречу, тогда же произвел его в контр-адмиралы и подарил 10 тысяч рублей.

Один иностранец, долго служивший в войсках Петра I в чине полковника, тщетно испытал всевозможные пути, чтобы добиться чина бригадира. Кто-то посоветовал ему принять православие и попросить в крестные отцы самого Петра. Он воспользовался этим советом. Петр охотно согласился. После церемонии отречения и крещения, полковник попросил милости у крестного отца. Вот ответ Петра: «Ты мне верно служил протестантом-полковником; боюсь, чтобы не стал служить иначе, сделавшись русским полковником, ибо совершил отступничество. Чтобы избавить себя от неприятности быть когда-нибудь в необходимости наказать за неверность русского полковника, я увольняю тебя в отставку». В своих путешествиях Петр I не пренебрегал ничем, чтобы составить себе коллекцию редкостей из всех царств природы. Посетив кабинет натуральной истории в Копенгагене, он заметил там между прочим мумию необыкновенной величины. Осмотрев ее, Петр стал просить ее себе. Хранитель кабинета отвечал, что он ничем не может располагать без дозволения своего государя, которому о выраженном желании будет доложено. Король, зная цену мумии и то, что подобной по величине не было во всей Германии, велел отказать Петру, но с подобающею вежливостью. Царь разгневался и решился отомстить. За несколько дней до своего отъезда из Копенгагена он ходил на башню вблизи упомянутого кабинета и послал сказать хранителю, что не осмотрел еще некоторых редкостей. Притворившись, что действительно занят осмотром разных вещей, Петр дошел до мумии и спросил: «Я все-таки не могу получить ее?» Хранитель рассыпался в извинениях и выразил сожаление о невозможности располагать мумией. Тогда взбешенный царь оторвал у мумии нос, уничтожил его и, уходя, сказал: «Храните ее теперь безносою; в моих глазах она уже не имеет прежней цены».

Некто по фамилии Эдлак, бывший на службе Петра I, успел получить патент на генеральский чин, уверив царя, что обладает секретом добыть для него много денег. Царь приказал изложить это письменно. В проект обогащения входило переселение в Россию 1000 евреев. Из этого источника Эдлак обещал значительный доход, исчисляя его множеством цифр. Царь, прочтя проект, изорвал его, автора же уволил со следующими словами: «Народ мой и без того довольно плутоват, а дозволь я переселиться евреям, они окончательно его развратят». Эдлак немедленно покинул Петербург, но в Риге губернатор отобрал у него генеральский патент.

Однажды в большую стужу Петр ожидал в Сенате польского посланника, которому была назначена аудиенция. С прибытием его в двери пахнуло холодом. Почувствовав это, царь огляделся вокруг себя и, заметив на вице-канцлере Головкине громадный парик, стащил его и накрыл им себе голову. Петр выслушал посланника в этом странном уборе, которому, в течение всей аудиенции, служила забавным контрастом лысая голова вице-канцлера.

Ревельское дворянство старалось выразить Петру свою признательность, давая в честь его разного рода празднества. Между прочими пожелала угостить царя и госпожа Бистром. Узнав, что любимым его кушаньем были раки, приготовленные особенным образом, она подала ему их. Петр принялся за это блюдо, когда Меншиков, бывший с ним в Ревеле в качестве денщика, подошел и сказал ему хотя на ухо, но так, что Бистром слышала: «Можно ли есть постольку в стране, только что завоеванной, и у таких людей, которым, может быть, и небезопасно доверяться вполне». Петр, не говоря ни слова, встал, схватил Меншикова за шиворот, вышвырнул из столовой и, усевшись, принялся опять есть раки. Присутствовавшие замерли от страха. Испуганная Бистром бросилась Петру в ноги: «Государь, — воскликнула она, — я не боюсь, конечно, что раки повредят вашему величеству; но то сильное волнение, в котором мы только что вас видели, может подействовать на вас. Умоляю, простите меня; но было бы жестокой несправедливостью меня подозревать…» — «Не бойся, — перебил царь, поднимая ее, — я так искренно убежден в расположении ко мне ревельцев, что останусь ночевать у любого из них. Этот, — прибавил он, указывая на Меншикова, — и другие мои придворные не внушают мне такого доверия. С любым из ваших сограждан я буду чувствовать себя безопаснее, нежели с ними. Успокойтесь: я знаю, с кем имею дело».

Однажды Петр I отдал в поправку жившему в Петербурге ювелиру Рокентину императорскую корону и некоторые другие очень ценные вещи. Хотя Рокентин был иностранец, Петр поручал ему эту работу, потому что всем была известна чрезвычайная его набожность. Так как Рокентин жил на Васильевском острове, окруженном лесами, то Петр предложил ему стражу; но, поблагодарив царя, Рокентин пожелал удалиться без провожатых. Прежде нежели он возвратился к себе, у него уже созрел план, как завладеть полученными драгоценностями. Он зарыл их у себя под порогом, затем пошел в лес и привязал себя к дереву, предварительно наставив себе синяков. На другой день проходящие отвязали его. С ними вместе Рокентин отправился к царю и жаловался, что его ограбили. Петр, не будучи легковерен, предложил ему на выбор: или сознаться в краже, за что обещалось прощение, или подвергнуться допросу. Ювелир отдался пыткам и твердо их переносил. Тогда приказано было духовному лицу исповедью добиться его признания. Но и это не помогло. «Я вижу, — сказал Петр пастору, — что придется привезти из Риги моего Брюнинга, чтобы он поучил тебя, как обращаться с лицемерами». Брюнинг был суперинтендентом лютеранской церкви в Риге. Он соединял большие способности с красивой наружностью и умением прекрасно говорить. Петр, отличавший его между всеми ливонцами, рассказал ему, чего требуется от Рокентина, и велел посулить прощение, если он сознается. Брюнинг всячески расспрашивал ювелира и допытывался от него правды. Наконец, он вдруг сказал: «Ты спрятал украденное под порогом своего дома». — «Да, да! — воскликнул ювелир, считая себя уличенным. — Именно в том самом месте». Брюнинга отпустили, одарив и осыпав похвалами в присутствии собранного духовенства, которое царь укорял в невежестве, лени и неспособности. Рокентин же был сослан на всю жизнь в Сибирь [72] .

Петр I, отменивший устаревшие гражданские и церковные обычаи, сохранил этот, считая его полезным для государства и в особенности для себя. Духовным регламентом он предписал, чтобы священникам приносилась исповедь даже в помыслах совершить что-либо дурное. Если злоумышлялось против государя и его семейства, или же против выгод и славы государства и если священник имел основание предполагать, что, невзирая на покаяние, исповедник может впоследствии привести свой помысел в исполнение, то он обязан был немедленно его задержать и, явившись вместе с ним, обвинить перед судом. А коль скоро священник не донес и злодей, изобличенный в преступном замысле, заявлял, что исповедовался ему, то обоих их ожидала тяжкая кара. В 1720 году Петр приказал обезглавить священника, который, узнав на исповеди о намерении одного несчастного посягнуть на жизнь императора, донес об этом спустя год, и то по злобе на своего духовного сына, с которым рассорился.