В декабре болезнь приняла опасный вид и грозила воспалением. Блюментрост просил императрицу созвать консилиум из всех петербургских докторов. О состоянии больного сообщили русским посланникам в Берлин и Гаагу, чтобы узнать мнения прусского доктора Штиля и знаменитого Германа Боергавена{185}, жившего в Лейдене.

На Крещенье Петр, не чувствуя себя лучше, сделал на Неве смотр гвардии. Была оттепель, и Петр более получаса простоял на льду, поверх которого бежала вода. После этого ему стало хуже, и 28 января 1725 года он скончался в невыразимых мучениях. Из Лейдена и Берлина мнения консультантов не были еще получены. По вскрытии трупа, все части, прилегающие к мочевому пузырю, нашли пораженными гангреной, а сжимательную мышцу затверделою до такой степени, что ее нельзя было перерезать никакими хирургическими инструментами.

Боергавен смеялся над петербургскими докторами, говоря, что царя можно было спасти лекарством на пять копеек, и находил особенно странным, что за советом к нему обратились уже тогда, когда никакая помощь была невозможна. Русские медики, понимая всю справедливость мнения Боергавена, свалили причину смерти царя на шарлатана Брабансона, к которому якобы Петр имел слепое доверие, и на собственную неосторожность больного. Брабансон, напуганный этим, исчез, и неизвестно, что с ним сталось.

…В 1719 году в Берлин приехал царь Петр. Его пребывание у нас так сильно смахивает на анекдот, что заслуживает, чтобы я его описала в моих мемуарах. Петр очень любил путешествовать и направлялся к нам из Голландии. Но по дороге ему пришлось остаться на некоторое время в Клеве, потому что царица заболела (у нее был выкидыш). Так как он не любил большого общества и не терпел торжественных приемов, он попросил, чтобы король распорядился отвести для него помещение в увеселительном замке королевы, расположенном в предместье Берлина. Королеву это очень мало обрадовало, так как замок был лишь недавно выстроен, а кроме того, она положила много забот и затрат, чтобы побогаче и покрасивее убрать его. Там была великолепная коллекция фарфора, на стенах повсюду висели дорогие зеркала…

Дом был окружен садом, неподалеку от него протекала река, а это еще более увеличивало красоту его местоположения.

Чтобы уберечь вещи от порчи, которую русские гости производили повсюду, куда бы они ни приехали, королева приказала вывезти из дома всю дорогую мебель и те из украшений, которые легко могли разбиться. Царь, его жена и весь их двор приехали в Берлин по реке и были встречены королем и королевой на берегу. Король помог царице сойти; как только царь ступил на землю, он крепко пожал королю руку и сказал: «Я рад видеть вас, брат Фридрих!» Потом он подошел к королеве и хотел было обнять ее, но она оттолкнула его.

Царица начала с того, что принялась целовать у королевы руки, причем она проделала это много раз. Затем она представила ей герцога и герцогиню Мекленбургских{186}, приехавших вместе с ними, а также и сопровождавших их 400 дам, из которых состояла ее свита; собственно говоря, все они были горничными, кухарками и прачками, каждая из них имела на руках богато одетого младенца и на вопрос, чей это ребенок, отвечала, отвешивая низкий поклон, как это принято в России, что это дитя у нее от царя. Королева не удостоила этих женщин и взгляда. Тогда царица, как бы отплачивая ей за это, обошлась весьма высокомерно с немецкими принцессами, но король после некоторых переговоров заставил ее все-таки поклониться им.

Я увидела этих гостей лишь на следующий день, когда они пришли к королеве; королева решила принять их в зале, где обыкновенно бывали большие приемы; она встретила их чуть ли не у входа во дворец, где расположена стража, и, взяв царицу за левую руку, повела ее в этот аудиенц-зал. За ними следовали король вместе с царем. Как только царь меня увидел, он тотчас же узнал меня, так как мы виделись уже пять лет тому назад. Он взял меня на руки и исцарапал поцелуями все мое лицо. Я била его по щекам и старалась изо всех сил вырваться из его рук, говоря, что терпеть не могу нежностей и что его поцелуи меня оскорбляют. При этих словах он громко расхохотался. Потом он стал беседовать со мной; меня еще накануне заставили выучить все, что я должна была сказать ему. Я говорила о его флоте, о его победах, и это привело его в восторг; он несколько раз повторил, что охотно отдал бы одну из своих провинций в обмен на такого ребенка, как я.

Царица тоже приласкала меня. Она была мала ростом, толста и черна; вся ее внешность не производила выгодного впечатления. Стоило на нее взглянуть, чтобы тотчас заметить, что она была низкого происхождения. Платье, которое было на ней, по всей вероятности, было куплено в лавке на рынке; оно было старомодного фасона и все обшито серебром и блестками. По ее наряду можно было принять ее за немецкую странствующую артистку. На ней был пояс, украшенный спереди вышивкой из драгоценных камней, очень оригинального рисунка в виде двуглавого орла, крылья которого были усеяны маленькими драгоценными камнями в скверной оправе. На царице было навешано около дюжины орденов и столько же образков и амулетов, и, когда она шла, все звенело, словно прошел наряженный мул.

Напротив, царь был человек высокого роста и красивой наружности, черты его лица носили печать суровости и внушали страх. На нем было простое матросское платье. Его супруга плохо говорила по-немецки и едва-едва понимала, что королева говорила ей; она подозвала к себе свою шутиху, княгиню Голицыну [78] , чтобы поболтать с нею по-русски. Эта несчастная женщина согласилась исполнять шутовские обязанности ради спасения своей жизни; она участвовала когда-то в заговоре против царя и дважды подвергалась за это битью кнутом. Неизвестно, что она говорила царице, но та каждый раз разражалась громким хохотом.