Даша не знала, что ответить. Хотя.

— Серафима, если скажешь, где похоронила Бушку, мы бы вернули тебе ее. Не совсем воскресили, но…

На мгновение, или ей показалось, глаза собеседницы изменились, глянули отчаянно, словно рука пленницы отдернула штору благопристойного дома.

— Мертвая кошка мертвой девочки. Нет. Поздно. Но обрати внимание, вы, мои чада, умертвия и адские твари, гуманнее ваших волооких богов. Хотя как раз они постановили, кто родил, тот вправе и убить. Мы бы до такого не додумались… в инфракрасных безднах, где воет безлицый.

Она хихикнула.

— Мило, если хочешь, зови нас ее именем. Ей, поверь, не повредит и не поможет. Уговор есть уговор. Она свое тело, мы свои силы.

— И ради чего?

— Счастья не обещаем, на покой пока рано, зато воля. Оглянись, дитя века (Даша с трудом не последовала глумливому совету).

Голос изменился, погрубел и понизился, немного, но чуткое Дашино ухо уловило. Теперь говорил один, словно бы мужчина.

— Вот люди как люди, достойны слез и смеха, такие, в общем, как и раньше. Памятью похуже, мечтами поуже, страстями пожиже.

Прости за пафос, но трудно удержаться. А я пришел дать им волю. Здесь и сейчас. Знаешь, как любопытно, если примат сапиенс творит что пожелает? Не ждет ни наград, ни наказанья, не нюхает куцего сучьего хвоста морали, машущего на вашей последней странице? Ах, как я помирать-то буду во грехах! Да как все, бестолково и жалко. Вы и не жили сами. Представила истинную вольность?

— Догадываюсь, — Даша передернула плечами.

— Умная невестка сущий клад, — теперь от фигурки в черном шел жар не жар, но давящее ощущение тугой силы, словно магнитное поле, подумала Даша, — милая дама травит родных и знакомых, мелкое чмо, в профосы негодное, пролезши на верхушку, развязывает войну на полмира, дети кидают родителей со скалы, родители отстреливают детей, все при деле. Давай посмотрим, весело же. Знаешь ты, что такое безумие? Безумие, приди, возьми меня, отныне лишь твоей женой я буду! — продекламировало оно.

Рука девушки, тонкая и хрупкая в широком рукаве, вытянулась над голубым пластиком столика, большой палец вниз, как на арене. Псевдо-Серафима коснулась ногтем столешницы, и от поверхности пошел явственный дымок. Одним плавным движением она начертила знакомый знак почти на весь столик, стряхнула с ногтя расплавленный пластик и, кивнув, пропала. Именно пропала, невесть куда, не вставая, пустой стул покачнулся, цокнул ножками по искусственному мрамору пола, но устоял.

Даша услышала детский визг, первыми сдали самые чувствительные.

Потом гул голосов стал расходиться волнами, где-то закричала женщина:

— Чтобы ты подох, жизнь мою поломал!

Рев, уже мужской, складывающийся в отчаянную ругань. Где-то лопнуло стекло и осколки прозвенели как сигнал.

Вокруг Даши поднялся сумасшедший дом. Люди неслись в панике, что-то орали, бросались друг на друга. Вопли, брань, кто-то запустил стулом в витрины пиццерии, дебелая повариха в белом халате из-за прилавка соседней шашлычной метала в народ тарелки, словно дискобол, и дико хохотала. Двое парней в ярких спортивных куртках сцепились и рухнули рядом с Дашиным столиком, один, помельче, бульдогом вцепился зубами в подбородок второго, тот бил его кулаками по ушам, забрызгивая пол кровью. Оба подвывали.

Где-то взвился крик дикой боли, Потом хохот и взрыв проклятий. Зазвонила сигнализация, то ли пожарная, то ли полицейская. Заткнулась. Даша, оставшаяся совсем-совсем нормальной, стряхнула оцепенение.

Что говорил сэкка, его бы сюда? Сжечь дом с рисунком… или стол… зажигалкой? Но еще он говорил про жертву. И Аренк, Арик, тоже мне, его сердце эта жертва, и если дана добровольно. И кровь, кровь имеет значение.

Рисунок на столике теперь рдел, линии проступали словно трещины на корочке застывшей лавы, пока еще не выпуская подземный огонь в мир. Мерзко воняло паленой пластмассой. Дела, моя крошка, все хуже и хуже.

Даша зашарила во внутреннем кармане курточки, вот всегда когда надо, ищешь… хоть сумочку с собой бери, хотя еще хуже, женская сумочка как черная дыра, вот!

Она выхватила маленький розовый чехольчик с маникюрной алмазной пилкой, стальная, с заостренным концом. Пойдет.

Один из парней остался лежать, второй, залитый кровью, поднялся на колени, замотал нечесаной головой и поглядел на Дашу. Пустыми, совершенно бессмысленными глазами. Ухмыльнулся, полез пальцами себе в рот и вырвал шатавшийся, видно, зуб. Поглядел на него. Отбросил и полез за вторым.

Она выдернула из чехла пилочку, сжала пальцами и, закусив губу, ударила в мякоть левой ладони.

Кровь неожиданно хлынула потоком, густая, гранатово-красная, и Даша, сведя немеющие пальцы, зачеркнула чертеж, кровь явственно зашипела и впиталась в пластик.

Вместо ожога от прикосновения к столу Дашину руку пронзила ледяная судорога, боль почти невыносимая пригасила сознание. Дашин рассудок втягивала проклятая эмблема, хотелось зажмуриться и отключиться, не быть дальше, ломало, прямо битым стеклом резало свинцовую руку, Даша потянула ее мертвеющим бревном, пересекая окружность и разрывая контур.