Тролли и легенды. Сборник

Аннотация

Фестиваль «Тролли и легенды» — обязательное событие для всех поклонников фэнтези вот уже на протяжении многих лет. Издательство ActuSF Editions вместе с фестивалем предлагает вам эту совершенно исключительную антологию, объединяющую замечательную подборку франкоязычных авторов.

О, эти легендарные существа, тролли! Вступите на ведущую к ним тропу, войдя в мир мифа, шутки и разнообразнейших происшествий. Побывайте в восхитительном стимпанковском Париже Амбремера вместе с Пьером Певелем; отправляйтесь в Исландию вместе с Клодин Глот и рыцарем, что ищет приключений; поддайтесь чарам алтаря, обладающего странными силами, вместе с Эстель Фэй; или положите наконец-то предел бесстыдной эксплуатации садовых гномиков в теневом мире Парижа вместе с Адриеном Тома.

Коллекция ActuSF 2015 Тролли и Легенды... Время от времени в жизни иллюстратора случаются странные и неожиданные моменты, например, заказ, получатель которого затерялся, или совершенно беспрецедентный заказ. И однажды — телефонный звонок, на следующий день — электронное письмо; содержание последнего, мягко говоря, озадачивало. Мы хотели бы, чтобы ты написал предисловие, это для фестиваля. Написал? Для Троллей? Я? Мир вдруг приобрел забавную фактуру. Вспоминая тот момент, уж не знаю почему, мне приходит на ум, как мы сидели тет-а-тет с другом в ресторане, в Швейцарии. И вдруг все вокруг заиграло тролльими расцветками ... надо же! Друг стал троллем, и все вокруг последовали его примеру. Я прекрасно понимаю, что у некоторых преображение может протекать очень быстро и требовать совсем немногих изменений, но все равно это остается удивительным. Ресторан приобрел вид промозглой пещеры, и, хотя мне он помнился пиццерией, переливающиеся цвета картин, которые раньше украшали стены, уступили место свисающему зеленому мху и элегантно торчащим камням. Итальянские блюда на наших тарелках превратились в фондю (что неудивительно для горных Троллей), а звуки стали... пещерными. После того памятного вечера меня все преследовали воспоминания о нем и не дававшие покоя вопросы. Какая здесь связь с этим фестивалем? Какая связь с мастерски написанными текстами приглашенных авторов, отобранных для этой антологии? Изо всех тролльских событий того вечера у меня не сохранилось ничего, помимо засевших под черепом химеричности и сюра. Все это заставило меня пересмотреть свои отношения с троллями... Я понял, что говорю по-тролльи, ем по-тролльи и дышу по-тролльи гораздо чаще, чем думал. А уж в этом году я начал совсем рано. Я с восторгом вспоминал ту странную новогоднюю ночь; незабываемую новогоднюю ночь, когда на мгновение мне показалось, что я могу бежать наперегонки быстрее двух пьяных польских троллей. Конечно, в своем безмерном великодушии (польский тролль великодушен, задирист, но великодушен) они не позволили мне долго обманываться насчет своей скорости. Конечно, те тролли, что смилостивились надо мной в лесу на западе Парижа, не единственные, кто занимал мои мысли в последние месяцы. Надо сказать, что для иллюстратора научной фантастики я немало сталкивался с троллями. Что касается моей профессиональной деятельности, то тролли редко стучатся в мою дверь, но уж когда стучатся, неудивительно, что эта дверь разлетается вдребезги. Впервые эта дверь рассыпалась в щепки несколько лет назад, когда один известный детский автор познакомил меня со своим забавным троллем по имени Дуду. Моя интрижка с этим потешным троллем продолжалась несколько лет, и, надо признать, она оставила неизгладимые следы, и далеко не только карандашом по бумаге. Всякий раз, когда я вспоминаю путь, пройденный в компании этого курьезного тролля, мне приходит на ум чувство поддержки. Словно со мной был старший брат или доброжелательный дядюшка. Именно этот образ всплыл, когда мне пришлось взять слово, чтобы отдать последнюю дань уважения Пьеру Боттеро. И тролль все еще был там, доброжелательный, готовый отлупить любого незваного приставалу, вставшего на дороге... Тролль — и когорта связанных с ним легенд — теперь подпали под категорию «нерушимой дружбы». Сегодня я обязан признать, что связь между тролльей грузной задиристостью и крепостью дружбы отрицать не приходится. Я бы мог дополнительно подтвердить эту связь на примере необыкновенной просьбы тролля по имени «Путу», более известного как Жан-Клод Дюньяк, со своеобразным текстом «Инстинкт тролля»... Тексты, представленные в этом сборнике, помимо слов и историй, рассказанных авторами, говорят не о чем ином, как о том же, что наполняет жизнью мое ремесло иллюстратора — помимо работы, любви к книгам и хорошо выполненным изображениям, — о дружбе. В конце концов, на путях этого тролльего фестиваля , в дискуссиях и встречах, в улыбках, летающих навстречу друг другу в баре или на ярмарке рукотворных изделий, в теплых встречах, в волнении и энтузиазме, порожденных этим фестивалем, живет гораздо большее, чем фантастические существа и ужасающие монстры, сама суть этого события — дружба. Дружба троллей, грубая и жесткая, мужественная и доброжелательная, дружба извечных приятелей. Тогда «Приятели и легенды», почему бы и нет? Жиль Франческано Под парижскими мостами Пьер Певель Тем весенним парижским вечером 1910 года Жюстен Гаме, сидя за рулем своего чихающего «Рено», только и знал, что брюзжать. Главным образом дело было в том, что только что пробило десять, и усталому Гаме не терпелось очутиться в своей постели. Последняя поездка за день, предпринятая под обещание солидных чаевых, увела его далеко от дома, причем из-за строительства метро ему по дороге домой то и дело приходилось пускаться в невыносимо бесящие объезды. Еще одной причиной плохого настроения Гаме стало то, что он, пока ехал по улице де Тольбиак к одноименному мосту, увидел поднимающийся туман. А Гаме — как и все жители Парижа Чудесного [1] — приучился опасаться туманов, ибо знал, что они благоприятствуют всевозможным чарам и всяческим неприятным сюрпризам. Разве он сам на прошлой неделе чуть не сбил единорога, появившегося из серебристого утреннего тумана? И разве не клялся один из его коллег, что въехал в этакий диковинный гороховый суп возле парка Монсо и вынырнул из него в Шарантоне? Итак, Гаме брюзжал, и надо честно добавить, что брюзжал он еще и потому, что принадлежал к благородной гильдии парижских таксистов, чья репутация относительно выдержанности характера успела прочно сложиться уже теперь, в начале XX века. Подъехав к мосту, который отделял его от правого берега, 13-го округа и собственного дома, Гаме с досадой буркнул: — О Господи! Туман здесь настолько сгустился, что мост Тольбиак под светом уличных фонарей — в непосредственной близости потускневших, а далее и вовсе пропадающих — совсем в нем растворился. На пустынной набережной де ла Гар видимость исчезала уже через пять метров, и Гаме не сомневался, что если он попытается пересечь Сену, которой тоже не было видно, станет еще хуже. Он заколебался. В конце концов, мосты Насьональ и де-Берси находились не так и далеко. Выбор любого из них означал бы всего лишь еще одно отклонение от курса, но не было никакой гарантии, что и их тоже не наводнил туман. Так же как и не было гарантии, что в тумане не таится ничего опасного. Или сверхъестественного, если чуть задуматься. Именно об этом Гаме, собственно, и задумался. Приняв решение, он с зажженными фарами отправился через мост Тольбиак. Не спеша. Наклонившись вперед, почти приклеившись щекой к рулю, он одним глазом вглядывался в дорогу, а другим послеживал за желтыми пятнами уличных фонарей. Вскоре Гаме уже не различал переда своего капота, сам не понимая, есть ли в таких условиях какие преимущества от езды без ветрового стекла. Дело в том, что в остекленной кабине у «Рено» располагалось только заднее сидение. Переднее сидение защищалось лишь узким капотом, оставляя водителя и всех, кто сидел с ним рядом, беззащитными перед стихией. Гаме, закутавшийся в толстое пальто, с некоторым опозданием подумал, не снять ли тяжелые шоферские очки. Впрочем, не помогло бы. Ему приходилось вести машину на слух или почти на слух, стараясь держаться правой стороны и подправляя траекторию, как только он чувствовал, что колесо задевает бордюр. К огромному своему облегчению Гаме ни с кем не пересекся и без проблем выбрался из тумана. Он наконец позволил себе отдышаться и сам себя расхвалил столь же объективно, сколь и искренне. Оставалось только свернуть на улицу Дижон и… Гаме остановился и вытаращил глаза, когда улица Дижон перед ним исчезла. Вернее, она сменилась улицей Тольбиак. Оставив двигатель включенным, Гаме вылез из такси. Не веря своим глазам, он обернулся и увидел, что снова находится на набережной де ла Гар, на Левом берегу. Он снял утепленный картуз, почесал в затылке и все еще размышлял о невозможности происходящего, когда выкативший со спины велосипедист звякнул звоночком и бодро въехал на мост. Гаме не успел предупредить его: лихач вместе со своим велосипедом почти сразу исчез в тумане. Гаме ждал, навострив все свои чувства. И вот со смесью удовлетворения и обеспокоенности он увидел, что велосипедист воротился так же быстро, как и пролетел, — удовлетворения оттого, что он, Гаре, в своем уме, а беспокойства оттого, что на мосту Тольбиак определенно происходило что-то весьма странное. Велосипедист, думая, что он выруливает к набережной Берси, повернул налево и наткнулся на скамейку, которой там не должно было быть — и не было бы, если бы велосипедист находился там, где предполагал. Мужчина едва избежал столкновения с препятствием, но, потеряв равновесие, заскользил по блестящей брусчатке и картинно свалился. Гаме бросился к нему и помог подняться. — Ты в порядке, парень? Ничего не повредил? Велосипедист не отвечал. Невредимый, но ошеломленный, он растерянно оглядывался по сторонам. — Понимаю, — сказал Гаме. — Удивительное дело. * * * Когда раздался звонок в дверь, Луи Денизар Ипполит Гриффон, маг Аквамаринового Круга, дремал в своей гостиной. После отличного ужина он вернулся домой, в тупичок на Вьё-Сквар, что на острове Сен-Луи, неспешно прогулявшись в целях пищеварения по прохладному вечернему воздуху. Радуясь возвращению к миру и теплу собственного дома, Гриффон устроился поудобнее, чтобы почитать, и почти сразу же погрузился в сон, растянувшись на диване. Первый звонок в дверь застал его с расстегнутыми жилетом и рукавами рубашки, со скрещенными на подлокотнике ногами, очками на кончике носа и открытой книгой, лежащей на груди переплетом вверх. Гриффон не пошевелился, разделяя общую надежду всех сонь в мире, что отсутствие реакции отвадит надоеду. Но незваный гость позвонил снова. И еще раз. — Звонят, — сказал Азенкур. Гриффон приоткрыл один глаз и мрачно посмотрел на серо-голубого шартреза [2] , который, свернувшись калачиком, дремал на журнальном столике, где ожидала своего часа вечерняя пресса. Этот шартрез вдобавок к тому, что имел обыкновение говорить с деланым английским акцентом, был еще и крылат. — Я слышал, — ответил Гриффон. — Наверное, поставщик. Этьен ему откроет. — Сомневаюсь. — И отчего же? Вопрос этот был как бы подчеркнут особенно громким звонком. — Во-первых, потому что уже почти одиннадцать часов, — терпеливо ответил Азенкур, перекатываясь по газетам. — Во-вторых, потому что Этьен в опере. Сегодня четверг, а по четвергам у Этьена свободный вечер. А когда у Этьена выходной, он идет в оперу. Гриффон, охваченный безмерной ленью, вздохнул. В дверь позвонили еще пять раз. — Гриффон, я вас прошу. Положите конец этой пытке, — сказал Азенкур с флегматичностью британского офицера, напоминающего своему ординарцу, что время подавать чай, причем с торчащим из бедра зулусским ассегаем. Гриффон смирился. Он неохотно встал и вышел из гостиной, застегивая жилет и на ходу подхватывая пиджак. Этот высокий, красивый мужчина с серебристыми волосами и элегантными усами выглядел лет на сорок и придавал своей внешности большое значение. Несмотря на бьющие по ушам трели звонка он нашел время, чтобы раскатать рукава, надеть пиджак, поправить воротник, подтянуть галстук, застегнуть жилет и, наконец, открыл дверь. Что прекратило звонки в дверь — к большому облегчению Азенкура. И ознаменовало начало долгой ночи. * * * Великолепный тентованный «Спайкер» цвета индиго мчался по пустынной улице де Тольбиак, озаряя огромными фарами дорогу и ночь впереди. За рулем сидел Большой Огюст, колосс в куртке, перчатках и лакированной фуражке с козырьком. Он не отрывал сосредоточенных глаз от дороги — в отличие от Люсьена Лябриколя, гнома в костюме и шляпе-котелке, который обернулся к пассажирскому сиденью и спросил: — Ну как? Удалась рыбалка? — Пожалуй, да. На задней банкетке Изабель де Сен-Жиль, в черном комбинезоне и гимнастических туфлях, доставала из сумки какие-то украшения и любовалась ими в свете уличных фонарей, мимо которых проезжала машина. Бледнокожая и рыжеволосая Изабель забрала свои пышные волосы в пучок, из которого выбивалось несколько светлых прядей; янтарные глаза в изумрудную крапинку сияли от радости. В своем комбинезоне, облегающем более чем восхитительные формы, она выглядела грациозно и очаровательно. — Отличная добыча! — воскликнул Люсьен. — Ты это видел, Огюст? — Нет, не видел. Прямо сейчас я предпочитаю смотреть на дорогу. — Если хочешь, за руль могу сесть я. — Не хочу. Пожав плечами, Люсьен вернулся к драгоценностям, похищенными баронессой де Сен-Жиль. — Могу я взглянуть, моя госпожа? — спросил он. Изабель охотно передала ему тяжелое бриллиантовое колье, которое разожгло в гноме такое вожделение. Люсьен принял его и уселся прямо, чтобы спокойно рассмотреть. Огюст, сощурившись, разглядел в свете фонарей на том конце улицы что-то выбивающееся из обычного порядка. — Эта штучка стоит целое состояние, — проговорил Люсьен, вертя в руках украшение. — Все остальное в том же роде? — Более или менее. — Тогда мы богаты! — Когда расплатимся с долгами, останется гораздо меньше… Почему мы тормозим, Огюст? — Сам ничего не понимаю, госпожа. Приблизиться к набережной де ла Гар, которую окутал густой туман, мешали несколько остановившихся фиакров и скопище пешеходов. Полицейские в кепи и плащах, с подвешенными к поясам белыми дубинками, пытались успокоить недовольных и придерживать на расстоянии любопытных, которых, несмотря на поздний час, становилось все больше. Огюсту пришлось припарковать «Спайкер». — Но что происходит? — забеспокоился Люсьен. — Я посмотрю, — объявил колосс, прежде чем выйти из машины. — Это ведь не за нами, госпожа? — спросил гном, когда Огюст в свете фар удалился. — Мы ограбили ростовщика и скупщика краденого, Люсьен. И он все еще спит. Но даже если он уже обнаружил, что сейф пуст, сомнительно, чтобы он стал вызывать полицию… Возвращения Огюста не пришлось долго ожидать. — Мост Тольбиак перекрыт легавыми, — сказал он, снова садясь за руль. — Почему? — спросила Изабель. — Они не хотят говорить. Приказ из префектуры. Двигайтесь в объезд. Здесь не на что смотреть. — Что значит «не на что смотреть»? Огюст с Люсьеном обменялись взглядами. Они достаточно хорошо знали баронессу де Сен-Жиль, чтобы усвоить, что она терпеть не может, когда ей указывают, что делать. Или на что смотреть. Или что выяснять. — У нас полные карманы краденой ювелирки, — заметил гном. — Может, нам лучше… — Есть и другие мосты, госпожа, — напомнил Огюст. — Ждите меня и никуда не трогайтесь, — приказала Изабель, открывая дверцу машины. — Госпожа! — воскликнул Люсьен. — Вы все еще в ком… Но Изабель уже выходила из машины, приукрасившаяся и с наведенным макияжем, в красивом жемчужно-сером платье и в модной шляпке. В том, чтобы быть чародейкой, есть ряд преимуществ, одни из которых позволяют сэкономить время, которое элегантной женщине обычно приходится тратить на прихорашивание; другие состоят в том, что чародейка всегда получает то, чего хочет, от большинства мужчин, даже от полицейских. Все, чего это ей обычно стоит, — это несколько улыбок… чарующих. Огюст и Люсьен нервно поджидали, пока не увидели возвращающуюся беспечной походкой госпожу. Кажется, она пребывала в восторге от того, что только что узнала. — К Гриффону, — сказала она, захлопывая дверь. * * * — Пон-Нёф! — воскликнул Гриффон, обнаружив, кто терзает кнопку его звонка. На пороге стоял пожилой мужчина, высокий, широкий и массивный, с аккуратно подстриженной бородой и лицом в благородных морщинах, в пальто, черном костюме и белой жилетке. С озабоченным видом он снял шляпу и сказал: — Простите, что беспокою вас так поздно, друг мой. — Но что случилось? — Могу я войти? — Конечно! Гриффон отступил в сторону, пропуская гостя в прихожую, и помог ему освободиться от пальто, трости и шляпы. Затем он проводил его в гостиную и пригласил присаживаться. — Долго засиживаться я не смогу, — объявил Пон-Нёф. — Какие-то неприятности? — Да, и я пришел просить вас о помощи. — Я весь внимание. Пон-Нёф помедлил, обдумывая речь — краткий миг, который нам пригодится, чтобы объяснить читателю, кто именно — вопреки всем правилам этикета и к великой досаде Азенкура — потревожил в тот вечер мирок буржуазного покоя в доме Луи Денизара Ипполита Гриффона. Итак, чтобы это разъяснить, следует начать с того, что в Париже Чудесном при каждом мосте через Сену имелся свой тролль, который приглядывал за ним и — согласно легенде — поддерживал его в порядке за определенную плату. Целыми веками парижские тролли трудились, оставаясь незаметными для публики, но отныне они дали о себе знать — или даже потребовали признания, как мы убедимся вскоре. Поскольку каждый тролль именовался в честь своего моста или пешеходного мостика, вы уже поняли, кто такой Пон-Нёф [3] , но могли удивиться его внешности. А вы что, представляли себе троллей чудовищными или карикатурными с виду? Тролли — существа Иного Мира, которые могут принимать любой облик, и если в прошлом они порой выглядели пугающе или нелепо, то исключительно ради лучшего достижения своих целей. Отметим, наконец, что при ближайшем рассмотрении Пон-Нёф оказался бы не просто солидным и элегантным стариком. В действительности ногти его, зубы и радужка состояли из того же камня, что и у его прославленного подопечного, — как и пуговицы на его жилете и гетрах, перстень и набалдашник трости, которую он оставил в холле. — Вы ведь не сомневаетесь в нашей полезности, — начал Пон-Нёф в качестве преамбулы. Гриффон догадался, что речь идет о пользе от парижских троллей, и кивнул: — Это само собой разумеется. Собственно, залучить тролля — это лучшее из того, что может случиться с мостом. Как только тролль выбирал себе мост, а порой — как только в мост закладывался первый камень, он уже больше не покидал моста и проявлял о нем ревностную заботу. Между троллем и его мостом существовала тесная связь. Они старели, страдали и процветали вместе. Ни один тролль не мог избавить свой мост от недостатков конструкции, катастроф или забвения, но было совершенно точно известно, что долговечны исключительно те мосты, душой и защитником которых становился тролль. — И вы знаете, на какие жертвы мы пошли, — добавил Пон-Нёф. И вновь Гриффон кивнул. — Безусловно. Жертвы? Нет, это было не слишком сильно сказано. Ведь если тролль соединял с мостом всю свою жизнь, то он и умирал вместе с ним. Порой это случалось от старости и общей апатии. Но чаще всего это происходило с разрушением моста, случайным либо намеренным, и никому не было до этого дела. Париж повидал множество мостов, уничтоженных пожарами, смытых наводнениями или снесенных ради замены. И всякий раз с ними погибали тролли. — Что ж, нам бы хотелось, чтобы парижане признали с этим и наши заслуги, Луи. Гриффон нахмурился. — Боюсь, я не понимаю, — признался он. — Прежде парижане не подозревали о нашем существовании, и мы незаметно взимали свою долю с пересекающих мост грузов в качестве платы за наше время и усилия. И, если вам угодно услышать мое мнение, это было идеально. — Когда вы говорите «прежде», — вмешался Азенкур со своего столика, — вы подразумеваете «прежде Дня Фей». То есть прежде чем феи вздумали публично раскрыть существование Иного Мира и его обитателей, безразлично — успели ли они с тем или иным успехом тайно переселиться на Землю. Пон-Нёф оборотился к крылатому коту. — И прежде Парижских соглашений, — подтвердил он. — С тех пор не было и речи о том, чтобы мы забирали свою долю. Мы взяли на себя обязательство и придерживаемся его. — Но, по-моему, — заметил Гриффон, — была предусмотрена компенсация… — Отчисления, да. Я сам, как дуайен, и вел переговоры. Отчисления, которые парижские советники согласились выплачивать нам ежемесячно. Но видите ли, регулярная выплата отчислений так и не наладилась. — Так и не наладилась? — воскликнул Азенкур. — Именно, так и не наладилась. А с некоторых пор прекратилась вообще. — Давно ли? — спросил Гриффон. — Десять лет назад. Удивленный Гриффон примолк. Конечно, для тролля под мостом время течет не так, как для окружающего его мира. Но чтобы десять лет? — И отчего такие задержки? — спросил Азенкур. — Префектура приводила мне разные причины, — объяснил Пон-Нёф. — Но на самом деле они считают, что услуги, которые мы оказываем, изжили себя. Мы как бы стали бесполезны… — Возмутительно! — бросил крылатый кот с выражением глубочайшего презрения к человечеству в целом и к бюрократам в частности. После чего свернулся в клубок, потерял всякий интерес к происходящему и уснул. — Чего вы ожидаете от меня? — спросил Гриффон. — Вы хотите, чтобы я ходатайствовал перед префектурой? — Все мои усилия были напрасны. Там все безнадежно. — Тогда обратитесь в представительство Иного Мира. — Я уже пытался. Мне сказали, что это дело касается только Парижа и парижских троллей, и выпроводили меня. — В таком случае чем же я могу вам помочь? — Сейчас у меня дома проходит собрание. В нем участвуют все тролли Парижа, и возмущение все разгорается. Боюсь, что самые темпераментные из нас решатся на радикальные меры. Составьте мне компанию и помогите мне привести их в чувство. От конфликта никто ничего не выиграет… — Ведите меня, — сказал Гриффон, поднимаясь на ноги. — Спасибо, — сказал Пон-Нёф, следуя его примеру. — Большое спасибо. — Право, не стоит. К тому же я не уверен, что смогу многое сделать. — Увидим. Завтра я попрошу аудиенции у королевы Мелианы. Они вышли в прихожую, где оба надели пальто и шляпы. — Десять лет, — сказал Гриффон, застегивая пуговицы перед зеркалом. — И с чего так вдруг… я хочу сказать, спустя целых десять лет? Пон-Нёф улыбнулся: — Мы, тролли, порой медленно собираемся. Но однажды стронувшись… — Понимаю. Гриффон открыл перед Пон-Нёфом двери, протянул руку к трости, которая сама легла ему в ладонь, и вышел, притворив затем дверь — замок заперся сам собой. Они пересекли небольшой приватный дворик, затем прошли через пешеходную калитку, прорезанную в двустворчатых каретных воротах к тупичку на площади Вьё-Сквар. — Что вы имели в виду, упоминая о радикальных мерах? — спросил Гриффон. Рядом с ними, не дав Пон-Нёфу ответить, остановился сверкающий «Спайкер», и из него высунулась голова улыбающейся Изабель. — Гляди-ка! Пон-Нёф! Так вы уже знаете, Луи? — Что именно? — ответил Гриффон. — А, не знаете. — Но чего? — На мосту Тольбиак такие прелести творятся. Кто-то разобидел одного из ваших коллег, Пон-Нёф? * * * В «Спайкере», который покинул остров Сен-Луи через мост Луи-Филиппа — совершенно чистый — и направился к Пон-Нёфу, шла беседа, заведенная Изабелью де Сен-Жиль. Она сидела на банкетке слева, Пон-Нёф — справа. А между ними с большим неудобством втиснулся Гриффон. — Если задуматься, — сказала Изабель, — вас ведь чуть не назвали мостом Плача. — Но кто над этим задумывается? — проворчал Гриффон. — Что ж, это правда, — любезно ответил Пон-Нёф. Любезно, потому что был — как нам известно — погружен в заботы. Баронесса это быстро сообразила, однако она терпеть не могла угрюмой атмосферы. Гриффон же демонстративно дулся с тех пор, как она присоединилась к их предприятию, так что без нее в салоне автомобиля воцарилось бы неловкое молчание. — Куда вы направляетесь в такой час? — спросила она в тупичке дю Вьё-Сквар. — Домой, — ответил Пон-Нёф, прежде чем Гриффон успел его остановить. — Так садитесь, господа! Мы отвезем вас туда. Смирившись с этим, Гриффон оказался зажатым между волшебницей и троллем на заднем сиденье индигово-синего «Спайкера» весенней парижской ночью, которая могла бы показаться совершенно обычной самому рассеянному туристу, если бы не выделявшаяся на фоне великолепного звездного неба Эйфелева башня, сделанная из белого дерева Иного мира. Впрочем, не стоит заблуждаться. Гриффон испытывал к Изабель де Сен-Жиль нечто большее, чем просто привязанность и уважение. Если ее присутствие и расстраивало его на сей раз, то лишь потому, что он был не настолько наивен, чтобы полагать, будто она удовольствуется тем, что подвезет его и Пон-Нёфа до места назначения. Кроме того, он знал ее лучше, чем кто-либо другой, и знал, что у нее нет ни склонности, ни таланта к компромиссам и мудрым решениям. А что еще может понадобиться этим вечером, как не взвешенность? — И все из-за пары хорошеньких миньонов, которых глупо убили на дуэли, — продолжала Изабель. — Келюс и Можирон, — молвил Пон-Нёф. — Генрих III любил их, и потому что может быть естественнее, чем надеть траур и оплакивать их в этот день? Весь двор опечалился. Или притворился, что опечален. — И шел дождь. Так что в результате я увидела, как первые камни закладывают в более веселой обстановке [4] . — Вы были там, баронесса? — В покоях королевы Луизы. А вы? — Конечно. — Я тоже там был, — пробормотал Гриффон. — И не устраиваю по этому поводу шума. — Что-то не так, Луи? — спросила Изабель. И верно, Гриффон никак не мог найти удобного положения и, извернувшись и запустив руку под ягодицы, понял, что именно портило ему настроение. Он выудил перстень с вензелем, украшенный вызывающим рубином, и без слов, но с упреком показал его чародейке. — О! — воскликнула Изабель. — Вы его нашли! Люсьен, смотри, Луи нашел мое кольцо! — Это просто замечательно, госпожа! А вы так волновались. Браво, месье Гриффон! — Это дворянский перстень, — сказал Гриффон. — И что? — Рыцарское кольцо с печаткой. Мужское кольцо. — Каким вы бываете старомодным! — Сомневаюсь, что оно вам по руке. — Это объясняет, как оно соскользнуло с моего пальца. Гриффон бросил на чародейку взгляд, полный подозрений. Она улыбнулась в ответ и выхватила кольцо, отправив его в ридикюль. — Спасибо, Луи. «Спайкер» остановился на набережной Лувра, между двумя уличными фонарями. — Готово! — объявил Огюст. — Прибыли, госпожа, — совершенно излишне добавил Люсьен. Изабель и Пон-Нёф вышли первыми; затем, не без труда, Гриффон. Когда он выбрался из «Спайкера», чуть не забыв трость на сиденьи, Пон-Нёф целовал руку баронессе. — Благодарю вас за эту поездку, мадам. — Ну что вы, месье. — Сюда, — сказал Пон-Нёф Гриффону, указывая на лестницу, ведущую вниз к Сене. Путь преграждала лишь небольшая металлическая калитка. Тролль толкнул ее и, повернувшись к Гриффону, увидел, что Изабель осведомляется у последнего: — Луи? Вашу руку? И когда Гриффон — с философическим видом — подал свой локоть чародейке, Пон-Нёф понял, что она идет с ними. Он заколебался, но не решился ничего сказать, а затем направился вниз по указанным им ранее ступеням. Изабель и Гриффон последовали его примеру. — Обещайте мне вести себя благоразумно, — прошептал Гриффон. — Дело предстоит серьезное. — Обещаю. И не волнуйся, мой Луи: тот самый перстень с печаткой на моем сиденье вовсе не оставил какой-нибудь красавчик. Я его украла самым целомудреннейшим образом, но не могла сказать в присутствии этого бравого Пон-Нёфа: кем бы он меня посчитал? Гриффон вскользь усмехнулся, тут же напомнив себе, что воровать нехорошо. * * * Спустившись под первую арку старейшего из парижских мостов, Изабель и Гриффон почувствовали знакомое покалывание. Сработали чары. С помощью хозяина дома они переместились из этого мира, но попали не в Иной, а в зыбкий промежуточный мирок. Они находились под Новым мостом, и в то же время их там не было, и любой, кто оказался бы здесь в эту минуту, с ними бы не встретился. С другой стороны, он услышал бы их голоса — как шепот, — или увидел бы силуэты — как тени, — и, скорее всего, не стал бы тут задерживаться. Как бы то ни было, он не увидел бы старой деревянной двери, обитой железом, через которую вошла наша троица. И тут же исчезнувшей. Тролли — троглодиты. Ничто им так не нравится, как сидеть дома, когда над головами тонны и тонны земли и камня. Простой крыши для них недостаточно, а безбрежность неба вскорости рождает в них беспокойство. Отсюда и явственное облегчение, охватившее Пон-Нёфа, когда он возвратился внутрь своего — порядком захламленного — обиталища. — Прошу извинить за беспорядок, — сказал он, освобождая своих гостей от пальто и шляп. — Я всегда вел холостяцкую жизнь. Слегка смутившись, Изабель и Гриффон вежливо улыбнулись. Ибо слово «беспорядок» не годилось для описания множества необычайного барахла, загромождавшего помещение до такой степени, что невозможно было угадать его размеры. То же самое относилось и к следующим комнатам, где были навалены всевозможные предметы всяческого рода, всяческого происхождения и эпохи — или почти что всяческого. Сколько потребовалось бы торговцев подержанными вещами, сколько терпеливых антикваров, чтобы разобрать сокровища — безделушки или произведения искусства, — которые Пон-Нёф копил и бережно хранил с момента открытия своего подопечного моста? Впору было голове кругом пойти. — Три века, — пояснил тролль. Поскольку, хотя первый камень закладывался в июне 1578 года при знакомых нам печальных обстоятельствах, Пон-Нёф был завершен и открыт только в 1604 году Генрихом IV. — Три века — это вам не пустяк, — грустно добавил Пон-Нёф, входя в освещенный фонарями коридор. — Это кое-чего да заслуживает, верно? На мгновение Пон-Нёф приоткрыл душевный надлом, который прятал из скромности и вежливости. Уголком глаза Гриффон приметил, что баронесса тронута этим достойным, измученным и усталым старым троллем, который ничего иного не желал, кроме как жить своей жизнью и заниматься своим тролльим ремеслом, и притом был вынужден выпрашивать то, что принадлежало ему по праву. Гриффон понял также, что Изабель становится на защиту парижских троллей. Не по велению разума, как он, но ведомая инстинктом, из сочувствия и живейшей привязанности ко всем, кто пострадал от несправедливости. Пон-Нёф коротко вздохнул и овладел собой. Положив руку на дверную ручку, он повернулся, даря извиняющуюся улыбку Изабель и Гриффону. — Вот мы и пришли, — сказал он. И отворил дверь. * * * В 1909 году в Париже насчитывалось тридцать три моста и пешеходных мостика через Сену. И столько же троллей. А теперь представьте, на что могут походить тридцать с лишним троллей, когда они собрались в одном месте и… затеяли споры? В комнате, освещенной дюжиной люстр, все собравшиеся за большим овальным столом говорили и кричали одновременно. Отдельные перепалки складывались в оглушительную какофонию. Здесь не было ни в чем недостатка: громкие выкрики, указующие персты, раскрасневшиеся лица, удары кулаком по столу, издевательский смех, презрительные пожатия плечами и гневные упреки. Уже прозвучало несколько оскорблений. Атмосфера накалялась, и явно оставалось подождать лишь несколько минут, пока сойдется в драке первая пара оппонентов и начнется всеобщая потасовка. — Господа! — воскликнул Пон-Нёф. Втуне. — Господа! — повторил он, повышая голос. Вновь безрезультатно. — ГОСПОДА! И поскольку его все еще не слушали, Пон-Нёф притопнул каблуком — и это сотрясло строение до основания, вызвав ужасный грохот, который сильно обеспокоил полуночников, проходивших Пон-Нёфом и принявших шум за землетрясение, но который сразу же заставил аудиторию замолчать. Всполошившиеся тролли, на которых с потолка пластами повалила пыль, обратили свои озадаченные (а после и пристыженные) взгляды к хозяину. Пон-Нёф подождал, пока к его товарищам вернется некое подобие достоинства, и сказал: — Господа, я вернулся с Луи Гриффоном, магом Аквамаринового Круга, большинству из вас известным, и чьи советы, я уверен, разрешат наши споры. Позвольте мне также представить вам баронессу де Сен-Жиль, которая… которая… Пон-Нёф явственно силился подыскать причину для ее присутствия, и Изабель сама шагнула вперед; на ее губах заиграла улыбка, полная скромности и застенчивости. — Вы позволите, месье дю Пон-Нёф? Не дожидаясь ответа, она повернулась к троллям — кое-кто из которых тем временем подтягивал узел галстука, поправлял прядь волос или расправлял поавантажнее усы. — Господа, прошу извинить мое неожиданное появление. Уверяю вас, я ни в коем случае не нарушу умиротворения ваших дебатов, и вы скоро забудете о моем присутствии. Однако желания любого из вас будет достаточно, чтобы я оставила вас, вновь извинившись. Но как знать? Когда вы определитесь по важнейшим вопросам, возможно, женское мнение во второстепенных предметах окажется — конечно же — не обязательным, но полезным? Или приятным? С этим Изабель опустила глаза, показывая, что полностью полагается на мудрость всемогущей аудитории. Гриффон, нисколько этим не обманувшийся, не мог не почувствовать определенного восхищения. «Хуже всего» — подумал он, — «что они поведутся, даже не потребовав объяснений, зачем она сюда явилась…» И действительно. Первым поднялся мужчина в черном костюме, белой жилетке и лакированных туфлях. — Мадам, — сказал он, кланяясь и целуя руку Изабель, — добро пожаловать. Если они вздумают вас прогнать, сперва им придется пересечь меня. — Благодарю вас, месье. Месье…? — Руэль. К вашим услугам. К ней уже приближался другой, похожий на буржуа времен Второй империи, с большим животом, бакенбардами и часовой цепочкой. — Сольферино, — сказал он, в свою очередь целуя руку чародейки. — Мадам, позвольте отдать должное вашей красоте. — Месье, вы слишком добры. — Нисколько, мадам. Нисколько. За ним последовали два наполеоновских офицера в полном обмундировании. Они щелкнули каблуками, поклонились и представились: — Мост Искусств и Аустерлиц! И отступили в сторону, чтобы пропустить довольно неряшливого старика. — Малый Мост, — сказал он. — Месье, я очарована. — Равным образом, мадам. Затем настала очередь двух денди эпохи Реставрации — в белых панталонах, фраках с длинными фалдами и пестрых жилетах, слегка нарумяненных, с завитками локонов на висках. Они удостоили баронессу замысловатого реверанса, без меры, пожалуй, усложненного, но безупречно выполненного. — Арколь! — объявил первый. — Каррузель! — сказал второй. И так мимо продефилировали все, причем у Изабель для каждого нашлось теплое слово. И все они вернулись на свои места в восторге: кое-кто с отсутствующим взором, кое-кто расцветши в глупой улыбке. Наклонившись к Гриффону, Пон-Нёф сказал: — Она потрясает. Гриффон возвел глаза к потолку и вздохнул. * * * Коль скоро Изабели поднесли не менее трех стульев, Гриффон решил, что может из них один и присвоить, и поблагодарил разочарованного кавалера. Затем какое-то время ушло на то, чтобы все расселись по своим местам и кое-кто свернул свои приватные переговоры, прежде чем Пон-Нёф смог вновь открыть дебаты. Дискуссия — в спокойных тонах — возобновилась, Изабель и Гриффон ограничились тем, что слушали и наблюдали. Довольно скоро возникли разногласия. Если требования объединяли троллей, то в способах добиться справедливости они разделялись. Они, не умея договариваться, по принципиальным вопросам чаще всего затевали споры. На первый план выходили личные разборки, вдохновленные или подстегнутые старыми разногласиями, о которых Гриффон до того знаменательного вечера ничего не знал. Парижские тролли образовывали шесть кланов. Прежде всего — Исторические, которых остальные называли Старичьем: Малый, мост Менял, Нотр-Дам и Сен-Мишель. Они были бы и самыми старыми парижскими троллями, если бы их мосты — существование которых документировалось весьма отдаленными датами — не разрушались и не реконструировались. Правило, однако, было строгим. Даже восстановленный идентичным образом, мост терял своего тролля, чей преемник затем вливался в ту же семью. «Историки» были представителями самых почтенных столичных династий троллей. Им — рассудительным, но слишком привязанным к традициям, — не доставало решительности. Далее в хронологическом порядке следовали тролли мостов, построенных в XVII веке: Турнель, Дубль, Сен-Луи (стул которого пригодился Гриффону), Руаяль и мост Мари. Они называли себя Мушкетерами и все носили усы и бородку клинышком. Пон-Нёф, строго говоря, принадлежал к этим последним. При всем том его статус дуайена означал, что он обязан выдерживать дистанцию с этими троллями, полными щегольства и отваги, но которым иногда не хватало мозгов. Следующими шли Бонапартисты, из которых нам уже знакомы Аустерлиц и мост Искусств, и пока не представлявшийся Йенский. Эта троица родились во времена Первой — и единственной, по их словам, — империи. Они сохранили военную суровость, заботу о репутации и чувство чести, что, хотя и сближало их с Мушкетерами, означало, что они терпеть не могли семерых, появившихся после них. Эти именовались Модернами, или Денди: Арколь и Каррузель (уже здесь упомянутые), а также мост Гренель, мосты Архиепархии, Инвалидов, Берси и Луи-Филиппа. Модерны никогда не упускали случая к провокации, и каждое слово, каждый взгляд служили поводом для ссоры между ними и Бонапартистами. Османцы [5] были четырьмя тихими, но убежденными в своей значимости буржуа. Читатели помнят Сольферино. К нему добавим Насьональ, Альма и Пуан-дю-Жур, очень похожих на него, с головой уходящих в карточную партию, попивая при этом легкие вина и покуривая сигары. Ничто не угнетало их больше, нежели угроза установившемуся порядку, — за исключением обстоятельства, что их процветание оказывается под ударом. Поэтому вы можете представить себе, какие муки они испытывали в то время; муки, неведомые Республиканцам, а именно Сюлли, Тольбиаку, Мирабо, мосту Александра III, Руэлю, Дебийи, Пасси и второму Аустерлицу — на сей раз виадуку. Молодые и импульсивные мостовые тролли, родившиеся во времена Третьей республики, охотно воображали себя революционерами. Они полагали Модернов за позеров, а всех остальных — за скучных тупиц. Их расположение снискал только Пон-Нёф. «Четверо и пятеро — девять» — размышлял Гриффон. — «Еще три — двенадцать. Плюс Модерны, их семь, — девятнадцать. С Османцами — двадцать три. И Республиканцы, тридцать один… Тридцать один? Даже если учесть Пон-Нёфа, мне все равно не хватает одного!» Гриффон забыл о Конкорде, чей мост в Париже значил немало, но который за столом держался весьма сдержанно, ничего не говоря и лишь кивая. Изабель его только сейчас заметила. — А этот, значит, со всеми соглашается? — прошептала она на ухо Пон-Нёфу. — Конкорд [6] ? До некоторой степени да, верно. Его мост был торжественно открыт в 1791 году. Он звался именем Людовика XVI, но, как вы понимаете, после революции это название не прижилось. Поэтому он стал Мостом Революции. Кажется, в 1792 году. Затем мостом де ла Конкорд, в 1795 году. Затем наступила Реставрация, и он снова стал мостом Людовика XVI. И наконец, в 1830 году он опять назван мостом Конкорд. Окончательно. Наверное. — И такая нерешительность объясняется всеми этими переименованиями? Пон-Нёф пожал плечами: — Возможно. Если только не наоборот… Тона беседы тем временем повышались. Каждый из кланов стоял на собственных позициях, не рассматривая иных решений, кроме предложенных им самим, и, в зависимости от ситуации, обвинял других в робости, несознательности, милитаризме, стариковской беспомощности, мальчишеском хулиганстве или реакционности. Но по-настоящему бросил в порох спичку Тольбиак, заявив, что уже приступил к действию. Остальные Республиканцы, как и ожидалось, поддержали его и выступили единым фронтом. Мушкетеры, которые тоже выступали за действия, обиделись на то, что те ни с кем не посоветовались, на что Республиканцы ответили, что если бы они стали запрашивать одобрения собрания, то ждали бы до сих пор. Бонапартисты требовали дисциплины и согласованности действий, и предпочтительно — под их командованием. Османцы настаивали на санкциях, призывали к соблюдению приличий и служили мишенью для насмешек Денди. Историки утверждали, что ситуация серьезная, а значит, ее крайне необходимо обстоятельно обдумать. И каждая из партий находила себе убежденного сторонника в лице Конкорда. Пон-Нёф хотел вмешаться, но Гриффон придержал его за рукав и встал. Он подождал, пока все обратят на него внимание, и постепенно добился тишины. — Господа, спасибо за внимание. Как вы знаете, Пон-Нёф пригласил меня сюда сегодня вечером, чтобы помочь вам. И именно это я и собираюсь сделать, в меру своих сил и возможностей. Гриффон сделал небольшую паузу и, убедившись, что завладел всеобщим вниманием, продолжил: — Прежде всего знайте, что нашли во мне союзника. По отношению к вам была допущена несправедливость, и Париж не выполняет своих обязательств, не выплачивая вам причитающейся суммы. Этот очевидный факт нельзя оспорить: парижане у вас в долгу. Это получило одобрение. Тролли закивали, обмениваясь удовлетворенными взглядами. — Так как же получить возмещение? Вот в чем вопрос. Гриффон встал и, словно размышляя вслух, принялся расхаживать взад-вперед вокруг стола. — Конечно, не следует предпринимать необдуманных действий, — обратился он к Историкам. — Точно так же важно не выходить за рамки закона, — сказал он Османцам. — Но разве не всякий труд заслуживает оплаты? — сразу добавил он. — Разве вы не должны пожинать плоды своих усилий и самоотверженности? — Он сделал небольшую паузу. — Согласен, действия Тольбиака сегодня вечером были рискованными. — (Республиканцы нахмурились.) — Но теперь, когда дело сделано, разве это не тот тревожный звоночек, который требовался Префектуре, чтобы уяснить вашу решимость? — (Все те же выразили свое удовлетворение.) — Потому что нет сомнений, что вы должны действовать, — сказал он, как бы соглашаясь с доводами Мушкетеров. — В строгом порядке и методично, — сделал он уступку Бонапартистам. — Вы были слишком терпеливы, и ваши действия были приняты за трусость. — (Модерны покивали в знак согласия.) — Этому следует положить конец. Тролли молчали, с любопытством ожидая, что же предложит Гриффон. На мгновение он подумал о том, чтобы добавить что-нибудь для Конкорда, но тот и так был убежден каждым из уже приведенных аргументов. Посему Гриффон предпочел продолжить: — Пон-Нёф сообщил мне, что завтра он пойдет просить аудиенции у королевы Мелианы. Я буду сопровождать его и, если потребуется, позабочусь о том, чтобы мой Круг поддержал этот шаг. Надеюсь, в моих силах заверить вас, что королева примет вашего дуайена. И что она выслушает его. И что она поддержит вас. — (Гриффон склонился над столом, как генерал над штабной картой, и тролли вновь исполнились доверия к нему.) — Я также предлагаю встретиться с префектом. Или он думал, что сможет от вас так отделаться? Посмотрим, что он ответит представителю Аквамаринового Круга! — заключил Гриффон, стукнув кулаком по столу. Республиканцы и Мушкетеры зааплодировали. Затем Бонапартисты и Модерны — вместе, чтобы не оказаться в отставших. И наконец, Историки и Османцы. Воодушевленной вишенкой на сем одобрительном торте послужил Конкорд. Гриффон наслаждался своим успехом, скромничал и, когда аплодисменты стихли, добавил: — Я могу попросить вас только об одном, господа. Не предпринимайте ничего. Не предпринимайте ничего, пока мы с Пон-Нёфом не сделаем первые шаги. Я знаю, что прошу вас о многом, но вы должны проявить немного терпения. Все обещали. Несмотря на то что ему еще многое предстояло сделать, и пусть успех не гарантировался, Гриффон был доволен. Он повернулся к Пон-Нёфу, который пожал ему руку. — Спасибо, Гриффон. Думаю, мы избежали самого худшего. Без вас, боюсь… — Вы позволите мне кое-что добавить? — спросила Изабель. Пон-Нёф почти забыл о ней. Удивленный, он посмотрел на Гриффона, не сообразил, что маг незаметным кивком показывает «нет», и совершил ошибку, согласившись: — Конечно, мадам. Наутро началась забастовка парижских мостов. * * * Поскольку о событиях последующих дней подробно писали газеты, мы удовольствуемся тем, что напомним читателю основные моменты. И хотя пресса не знала, кто возглавляет фрондирующих парижских троллей, она не упустила из виду ни одного из действий Гриффона с Пон-Нёфом, которые так и сновали между Королевским дворцом Амбремера [7] и Пти-Люксембургом, штаб-квартирой префектуры Сены. Как всем известно, стороны пришли к соглашению. Но прежде чем парижские тролли были полностью удовлетворены, потребовались напряженные переговоры. Тролли, вдохновленные баронессой, которая после мудрых речей Гриффона тут же воспламенила их призывом к восстанию, не ослабляли напора и не оставляли акций вплоть до последнего момента. Не в упрек Гриффону будь сказано, что именно эти действия сыграли значительную роль в успехе переговоров, которые он вел с префектом Жюстеном Жерменом Казимиром де Сельвэ. Если они позабавили прочих французов и европейские столицы, то не пощадили парижан, которые недолго смеялись, обнаружив, чем оборачивается третирование Пон-Нёфа и его сотоварищей. В подражание Тольбиаку парижские мосты отправляли тех, кто по ним пускался, в исходную точку. Ни в одном из случаев это долго не продолжалось, и всякий раз происходило на другом мосту, так что полиция вечно слишком запаздывала с закрытием одного из них, и вечно слишком долго колебалась, прежде чем открыть его снова. После нескольких часов грандиозного хаоса префект Сельвэ решил перекрыть все мосты в столице. Это продолжалось три дня. Парижане заныли, потом и взвыли, пока тролли не дали понять, что отступаются. Гриффон им нисколько не поверил и призвал префектуру к осторожности. Однако агенты правоохранительных органов, беспрепятственно пересекавшие парижские мосты, убедили префекта, поэтому он решил, что может снять блокаду, и устроил пресс-конференцию, чтобы объявить о восстановлении порядка и принять поздравления. Но не прошло и часа, как омнибус, съехавший по Пон-о-Дубль с набережной де Монтебелло, оказался на набережной Конферанс за мостом Инвалидов. Подобные происшествия приключились и на других мостах. С этого момента парижские мосты сообщались друг с другом и тех, кто ими воспользовался, перенаправляли случайным образом. Префект хотел снова перегородить въезды, но население было против. Парижане только что провели несколько дней, не имея возможности пересечь Сену, и желания повторять этот опыт у них не было. В конце концов, проехать по мосту, пусть даже попав на другой, лучше, чем не проехать вообще. Пусть соответствующие ведомства займутся урегулированием проблемы, а до тех пор все пускай идет, как идет. Тем временем Гриффон и Пон-Нёф не прекращали деятельности, переговоры между троллями и префектурой продолжались, а Королевский дворец Амбремера разрешал споры и констатировал прогресс. Изабель, однако, находила эти успехи и слишком малочисленными, и слишком скромными. Подозревая, что де Сельвэ затягивает время, она решилась на новую атаку, незаметно покинула Париж, обзавелась кое-какими обещаниями и поддержкой, и вернулась через неделю. Парижские мосты по-прежнему давали людям себя пересекать, но вскоре некоторые из этих последних столкнулись с неприятным сюрпризом, прошагав расстояние, несколько превышающее ширину Сены, и попав в Лилль, Тулузу или Марсель. Услышав об этом, префект припомнил, что мосты с троллями имеются в Лондоне, Мадриде, Санкт-Петербурге, а возможно — даже в Нью-Йорке и Сиднее. Подвергнувшись суровому испытанию, де Сельвэ сдался и вызвал на охрану мостов Парижа войска, чтобы избавить парижан, чьи терпение и чувство юмора к тому времени исчерпались, от импровизированных странствий. Вскоре после того был нанесен решающий удар, когда последняя гениальная каверза внезапно довела до его сознания очевидное обстоятельство: мосты существуют не только для того, чтобы люди по ним путешествовали поверху, но также и под ними снизу. Когда баржа, проходившая под мостом Сюлли, оказалась плывущей по Луаре в Нанте, а прогулочный катер доставил богатую техасскую вдову и ее мускулистый экипаж из-под моста Мирабо в гавань Тулона, префект Жюстен Жермен Казимир де Сельвэ понял, что проиграл партию, заодно окончательно поседев. Парижские тролли получили причитающиеся компенсации, и все вернулось на круги своя. Изабель де Сен-Жиль исчезла так же, как и появилась, а Гриффон однажды вечером, вскоре после описанной авантюры, обнаружил Пон-Нёфа, который прислонился к парапету своего моста и мечтательно курил сигару, глядя на текущую мимо Сену. — Есть новости о баронессе, Гриффон? — Никаких. — Нам хотелось бы отблагодарить ее как подобает. Если бы не она, мы бы ни за что не выиграли нашего дела с таким блеском. — Я уверен, она великолепно развлеклась. — Она, значит, проделала все это только ради… чего? Ради игры? Гриффон улыбнулся и пожал плечами. — Не только, нет-нет. На вашей стороне была справедливость, а Изабель никогда не упускает возможности оконфузить Амбремер. Но, видите ли, в мире есть два типа характеров. Есть те, кто спускается по лестнице, и те, кто предпочитает пользоваться лифтом. — И в какую категорию вы относите баронессу? — Ее-то? Она съезжает по перилам. Всегда. Довольный и счастливый Пон-Нёф кивнул и пустил кольцами дым; он ласково провел рукой по каменному парапету. — Доброго вечера, Пон-Нёф, — сказал Гриффон, уходя. — Доброго вечера, Гриффон. До скорых встреч. Золотой тролль на лазурном поле Клодин Глот Сколько еще предстоит исследовать полок в глубинах наших библиотек, сколько пыли разворошить, сколько чердаков, подвалов, подземных ходов, железных шкафов и старых дубовых сундуков, где до сих пор спят забытые поэмы? Их достойные всяческого подражания герои ожидают, когда будут вновь открыты книги их подвигов. Среди них и эта извлеченная из безвестности история. В ней еще есть пробелы, но нам показалось, что в своем нынешнем виде, то есть переведенная на современный язык, она заслуживает публикации. Разумеется, первой ее должна прочитать хорошо информированная публика, психологически и интеллектуально сориентированная в мире троллей. * * * У Рейхардта де Родеаарде, что сидел в своей красной кирпичной крепости, затерявшейся в глубинах Арденнского леса, на сердце лежал камень. Он оказался в положении своего любимого героя — Ивэйна, рыцаря со львом, который прибыл ко двору короля Артура, не свершив ни единого подвига, достойного Круглого стола. И какие же подвиги остались для свершения ныне, в начале одна тысяча пятисотых годов? Драконы были истреблены давным-давно, а вместе с ними и все чудовища, упоминавшиеся энциклопедистами. Как он докажет свою доблесть, когда не сыскать и тени гидры или многоголового пса? Тем паче, что Рейхардт собирался завоевывать свою будущую жену не иначе, как в тяжелом бою, вырвав ее у людоеда, великана или еще какого существа, извергнутого одной из Преисподень. Неужели недостаток в монстрах, лишив его возможности продемонстрировать свою храбрость, обречет Рейхардта на безбрачие? Как ни увещевал его отец поступить ко двору, последовать стезей коронных завоеваний, увлечься дальним мореплаванием или даже — в виде крайней уступки — начать ухаживать за дочерью какого-нибудь богатого ганзейского купца, ничто не вызывало в нем ни малейшего интереса. Он тосковал по ушедшим дням одиноких приключений, по ослепительно прекрасным дамам, поджидавшим его на краю пагубных фонтанов, и без конца вновь погружался в старинные рукописи, над повестями которых стало модно насмехаться. * * * А пока он все предавался ностальгии, ему пришло в голову, что если его земли во Фландрии лишились собственных чудовищ, то виновны в этом не только рыцари, но и святые, которые с прискорбным упрямством наводили порядок на обращенных землях. На землях Запада, среди бретонцев и на острове Ирландия монахи, согласно хроникам, были более снисходительны, всего лишь давая монстрам совет убираться подальше, чтоб их никто больше не видал. Все еще размышляя о столь необходимом и столь же гипотетичном противнике, он рассудил, что в некоторых странах, лишь недавно завоеванных истинной верой, все еще уцелели какие-нибудь устрашающие существа. Он задумывался о землях Севера, окруженных морями, что алчут кораблекрушений, с острыми горами, увенчанными льдами и постоянным холодом, где земля корчилась от дьявольской ярости в судорогах. Головы драконов украшали носы кораблей, выплывавших из-за этих туманных горизонтов, еще долгое время после того, как сии наводящие страх летающие змеи исчезли из Франции, Англии и Германии. Долгое время покрутив и так и сяк эту мысль и перештудировав дюжину книг, составлявших богатую библиотеку отца, он, соблюдая величайшую скрытность, направился в ближайший порт, где причаливали тяжелые ганзейские каракки и португальские каравеллы, груженные дорогими товарами. Они пускались в путь до отдаленнейших портов — коль скоро там удавалось найти какой-нибудь примечательный товар, достойный коммерции. С ними вместе прибывали богатства всего мира, неслыханные ароматы и краски, полные ужасов и чудес рассказы. Потратив немало флоринов и реку джина, он выяснил: то, что он искал — это королевство Норвегия. Огромные фьорды, ледники, вулканы и даже море вокруг до сих пор кишат существами, явившимися из тумана времен. Кое-кто из моряков, дрожа от страха, описывал ему длинные руки кракенов, их присоски, похожие на жадные рты, их огромные, никогда не мигающие глаза. О, сколько кораблей, раздавив, они утащили в темные глубины океана! К одним рассказчикам присоединялись другие, и каждый был уверен, что его чудовище — наистрашнейшее из всех. Но все единодушно сходились в мнении относительно троллей, небольшая колония которых до сих пор сохраняется в скалах над Согне-фьордом в Норвегии. А из Исландии сообщалось об еще более ужасающих троллях, замеченных вблизи дьявольской черной крепости. Ее зубчатые стены возвышались у подножия горы, где кипела сера, где плясали демоны посреди адской дымящей блевотины. Безобразные, огромные, и кожа как подошва; запах гниющего мяса, огромный сопливый нос, гнилые зубы, ладони размером со всю человеческую руку : каждый путешественник говорил о своем. Один описывал след, в котором могли уместиться бок о бок два вола, другой приводил в пример фекалии, одной-единственной из которых можно было унавозить целый сад, но садовник при этом непременно бы задохнулся. Один рассказывал, как тролль разгрызал клыками человеческую бедренную кость, чтобы извлечь костный мозг, составляющий вместе с еще дымящимися мозгами его величайшее лакомство. Другой добавлял, как тролль хватал и молодых девушек, и старух, а затем отбрасывал их, мертвых и напрочь разодранных, после удовлетворения своих самых животных влечений, детально живописуя орудие злодеяния. * * * Два месяца спустя молодой граф Родеаарде высадился в глубоком фьорде на севере Исландии, слегка измотанный после двух недель плавания на китобое из Бискайи, пропахший рыбой и старой ворванью, и с еще не пришедшим в себя желудком. Потратив какое-то время на закупку провизию, приобретение двух крепких маленьких лошадок, которыми так гордились туземцы, и найм в качестве проводника крепкого крестьянина Сигурдура, он отправился по тропкам к темным базальтовым стенам Диммюборгира [8] . Тут ему открылось, чем на деле оборачивается приключение, о котором он так долго мечтал, и все уже в этом совершенно чужом мире, казалось, сулило ему погибель; его охватила тревожность зверя, преследуемого невидимыми охотниками. Даже лебеди — изящные украшения садов его замка — превратились в свирепых врагов, готовых напасть с пронзительными криками. Его посещали ностальгические воспоминания о тех благородных птицах, которых подавали на грандиозных банкетах: великолепно украшенных, молчаливых и, главное, хорошо приготовленных. Земля вокруг него потрескалась, и в глубинах бездонных колодцев, укрытых вечной тьмой, ему чудились поджидающие его прoклятые души. А в высоте дымила и извергалась гора, воды были цвета персидской бирюзы, камни — кислотно-желтые, и ни травинки, ни единого деревца… Он чуть не начал презирать Ивэйна — свой столь обожаемый эталон, — который находил себе приключения в таком приветливом и дружелюбном лесу, как Броселианд, а не в этом преддверии Ада. * * * Рейхардт с Сигурдуром ехали целый день, после чего разбили ночлег на берегу жутковатого озера, ощетинившегося разбитыми черными колоннами. На рассвете они вошли в лабиринт полуразрушенных скал, где множились с каждым шагом пещеры и подземные ходы. Половина из деревьев, которым хоть как-то здесь удалось вырасти, лежали переломанными по краям болотистых луж, что издырявили склоны. Временами у путников перехватывало горло от едкого запаха — он предшествовал появлению свалок объеденных остовов, где в отвратительных кучах перемешались человеческие кости и скелеты животных. Под конец начала дрожать и биться сама земля, словно гигантской рукой ударили в огромный каменный барабан. Черные колонны, вздымающиеся к небу, тоже пришли в движение; меж ними ветер высвистывал сарабанду смерти. Рейхардт спешился на землю и отпустил на волю лошадь. Если животное выживет, он найдет его бродящим поблизости, а так не было смысла добавлять его останки к останкам всадника. Тем же самым жестом он освободил своего проводника Сигурдура, который не стал упираться больше, чем того требовали приличия, и галопом удалился. Видал ли кто рыцаря, встречающегося со своим приключением иначе, как в одиночку? Он вспомнил слова, которые зазубрил наизусть едва выучившись читать: Рыцари Артура были весьма храбры и внушали недругу боязнь. Есть и поныне те, кто немало доблестен и уважаем, но они не таковы, как рыцари прошлого, из коих самые могучие, самые лучшие и самые щедрые рыцари имели обыкновение зачастую отправляться в путь ночью в поиске приключений и на встречу с оными. Равным образом путешествовали они и днем, и не имели при себе оруженосцев. Весь его идеал заключался в этих немногих словах… На мгновение он мыслями вернулся в славные времена былого. Раздавшийся грохот вернул его к реальности. Шум доносился из базальтового туннеля, становился все ближе и сопровождался треском, падением валунов и невыносимыми запахами: неопрятного тела, экскрементов, разлагающейся плоти, серы и Бог знает чего еще. Его охватило курьезное чувство — горделивое, и с тем и жалкое; он надменно поднял голову, а его сердце ушло в пятки. Дух его взывал к славе, а вероломное тело норовило трусливо сбежать. В бесконечной пытке ожидания потянулись несколько последних секунд. А потом вышел тролль. Рейхардт занял позицию у подножия холма. Силуэт, вырисовывающийся на фоне вновь странным образом поголубевшего неба, казался еще более огромным, непропорциональным, уродливым. В голову невесть откуда пришли слова, нараспев нашептываемые бородатым человеком в черных одеяниях и с пером в руке: « Его голос — ураган, его рот — пламень, его дыхание — смерть ». Никогда не видавший горного тролля Рейхардт признал его по ручищам и ножищам, что походили на замшелые камни, и огромной голове, качающейся на кривых плечах. Тролль сделал шаг, затем другой, и земля дважды содрогнулась под ногами рыцаря. Последний различал пучки грубых волос, запутавшиеся в гриве кости, похожий на гнилой кабачок нос, зеленоватые сопли, стекающие по верхней губе, лосиную шкуру, покрывающую бесформенную массу тела. Оружия при тролле не было, но каждая его рука сжимала по куску скалы с острыми краями. Из его полуоткрытого рта, в котором постукивали зубья размером с ладонь, глухо доносился приглушенный напевный гул — урчание и визг одновременно. Рейхардт положил руку на рукоять меча и выпрямился, не питая иллюзий. Лезвие его оружия ничего не могло поделать против прочной кожи, покрывавшей тело противника. Его конец был близок, но все равно ему надлежало умереть достойно. В два шага тролль настиг его. Если меч и ужалил монстра, тот не выказал никаких эмоций. Чудовище отбросило камни и, протянув руку вперед, схватило рыцаря за одну руку, подняло его до уровня своих глаз и отбросило на землю. Невзирая на заскрежетавший металл, юноша поднялся на ноги, и тролль повторил свой маневр. На третий раз Рейхардт не смог встать. Он остался стоять на коленях с залитым кровью лицом. Тролль потыкал в него кончиками пальцев и, увидев, что он почти неподвижен, схватил большой камень и занес его над головой своей жертвы. В момент прощания с бренным миром с губ юноши слетела не молитва, но песня — «Аве Мария». Ему хотелось доверить свое истерзанное тело и неупокоенную душу Деве Марии. Его песня возвысилась, и он с радостью отметил, что голос не дрожит. На него снизошло спокойствие, песнь разнеслась по воздуху, а небо все голубело и голубело. Теперь он был готов, конец мог приходить. Вместо ожидавшегося камня на него внезапно обрушился ливень, замочив его волосы и лицо теплой водой, смывая запекшуюся кровь. Он поднял голову. Тролль опустил руки и заливался огромными (ну очень, очень огромными) слезами. Из его носа тоже потекло, притом отвратительнейшим образом. Ошеломленный рыцарь замолк; чудовище зарычало и снова взмахнуло своим снарядом. Рейхардт инстинктивно возобновил пение. Сколько он еще тянул гимны и псалмы, джиги и колядки? Наконец голос сорвался, язык пересох, и он рухнул — настолько обессиленный, что его глубокого оцепенения не пробить было никаким страхам. Через прикрытые веки он почувствовал тень, вставшую между ним и солнцем; а заодно — и зловоние от тела и изо рта тролля. Две огромные ладони схватили его, и он смутно подумал, что сейчас его четвертуют. Он бы предпочел, чтобы ему проломили череп, подумал Рейхардт, прежде чем погрузиться в кромешную темноту. Когда он пришел в себя, над его головой ездило взад-вперед ночное небо. Он чувствовал себя убаюкиваемым ребенком, надежно укрытым под толстой звериной шкурой. Запах стоял по-прежнему мерзкий, а когда он осмелился высунуть голову из-под своей попоны, то в двадцати футах под собой увидел землю. Вдали посверкивали под звездами горы, время от времени их венчали отблески пламени. Он поднял голову и едва не потерял то немногие крохи рассудка, что только что к нему вернулись. Над чернеющей печью огромного рта, над двумя ноздрями — шире, чем закопченные дымовые трубы замка его отца, светились красным два разглядывающих его огромных глаза, утонувшие под выступающей складкой лобной кости. Зрелище настолько невыносимое, что он снова закрыл глаза. И еще быстрее открыл их, когда почувствовал на щеках, губах и лбу елозанье толстого, липкого, слюнявого языка. Он извивался, пытаясь освободиться от обсасывания, но добился лишь того, что умывание пошло энергичнее. Наконец спустя, кажется, целую вечность (хотя луна в небе не сдвинулась ни на йоту), чудовище уселось и почти с нежностью положило юношу на землю. Затем оно потрепало свои уши и целенаправленным движением пальца попыталось открыть рыцарю рот. Посыл был ясен: Рейхардт снова запел. Он умирал от голода и жажды, но пел. * * * Должно быть, в глубинах вытянутого черепа мелькнул проблеск сознания. Когда певец, задыхаясь, рухнул, тролль бесцеремонно ухватил его за ногу, перекинул через плечо и побежал к ручью. Рыба, ягоды, вода — все оказалось в распоряжении Рейхардта. Что, сырая рыба? Он в жизни не пробовал ничего столь восхитительного. Его странному компаньону не было равных, когда дело доходило до ловли маленьких серебристых телец огромной каменной лапой. Насытившись, рыцарь завалился в низкий вереск. Когда он проснулся, уже вернулось солнце, а тролль наблюдал за ним. И снова началась та же пантомима. Рука, теребящая огромные волосатые уши, палец во рту певца. Рейхардт, смирившись, снова начал петь. Среди напевов, что приходили ему на ум, особый успех — почти как «Ave Maria» — имела немецкая песня, рассказывающая о трагической страсти принцессы Гризельды и рыцаря де Крантамюра. Когда Рейхардт опять в изнеможении опустился на пол, его тюремщик все понял. Он тут же отправился за сырой рыбой, диким медом, охапкой черничных кустиков и несколькими грибами (которые юноша благоразумно отложил в сторону). Он заснул, мечтая о горячем супе и паштете из оленины, однако живот его уже не подводило с голода. * * * Когда наступило третье утро, стража нигде не было видно. Неужели он свободен? Юноша не смел в это поверить. Он уже было направился к ближайшему ручью, но застыл на месте от вопля. С холма, где он ночевал, бегом спускался тролль. Рейхардт смотрел, как тот прыгает к нему, размахивая руками и издавая безумные крики. Что-то в этой фигуре его заинтриговало, но он не мог сообразить — что именно. Когда тролль в очередной раз перескакивал через куст, он понял. Сигурдур, его проводник, достаточно точно описывал анатомию троллей. Он не мог ошибиться: его тролль был троллицей, молоденькой троллицей с музыкальной натурой. Каждый вечер Рейхардт подбирал по камушку и перед сном клал их в кошель. Однажды утром он пересчитал их: уже тридцать! Целый месяц на чернике и малине, утиных яйцах и сырой рыбе — это наскучивает. Проводить долгие часы в руках троллицы, пусть даже меломанки, не менее утомительно. Самое время было подумывать о побеге. Но мадемуазель — какие-либо ее дружки пока не появлялись, и молодой человек тому был только рад — внимательнейше приглядывала за своим сокровищем. Прошло еще три недели, прежде чем случилось невозможное. Тролль с одной из скалистых гряд, ревниво охраняющий свою территорию, прогнал троллицу камнями. Один из них, будучи метко пущен, попал ей прямо в лоб. Она выпустила Рейхардта, и пока тот падал на подстилку из серебристо-серого мха толщиной по меньшей мере в два фута, его мучительница повалилась головой вперед на дно долины, где и осталась лежать неподвижно. Невидимый во мху юноша пополз прочь, благословляя мох за густоту и благодарный теперь диете, которая позволила так похудеть. В воздухе не раздалось ни леденящего душу воя, ни яростного рева. В конце концов он добрался до кошеного луга, на котором пасся табун лошадей. Энергия отчаяния — не пустые слова: через несколько минут он пустился в галоп на своем новом скакуне. Он вверил свою судьбу маленькой густошерстой лошадке, которая уносила рыцаря, клещом вцепившегося в ее гриву. В конце концов копыта загрохотали по твердой земле дороги, где стали попадаться люди: повозка, потом другие всадники. Он последовал за ними в деревушку. Рейхардта терзали голод и жажда, и первым его побуждением было направиться в таверну; однако там стало ясно, что ему, явившемуся без денег, в изодранной одежде, со спутанными волосами и лохматой бородой, не стоит рассчитывать на радушный прием. На него с лаем бросилась собака, а маленькая девочка, игравшая на земле, закричала, что от него пахнет троллем. В дверях возник трактирщик с большим ножом в руке. Оборванный рыцарь бросился к единственно возможному для себя убежищу — захудалой церкви в центре деревни. Старенький пастырь, открывший дверь, сразу сообразил по виду и запаху, из какого ада только что вырвался Рейхардт, и гадал, какое чудо спасло молодого человека от потрошения, расчленения и пожирания. Будучи истым лютеранином, священник упал на колени, узнав, что не призови юноша Деву Марию, он стал бы всего лишь грудой костей, медленно гниющих посреди лавовых полей. — Эти тролли невообразимо жестоки и гораздо проворнее, чем все считают. Их сила, ты с ней знаком. Но знаешь ли ты, что они обладают рудиментарным интеллектом, часто продиктованный их инстинктами, но вполне реальным, и хитростью, скрывающейся за их физиономиями до-Потопной эпохи? Если та, кто выбрала тебя, мертва, все в порядке; но их порода крепка, их кости прочнее самых наших твердых камней. Если она очнется, то перероет весь остров, чтобы найти тебя. А если ты снова к ней попадешь, тебе придется бояться ее радости не меньше, чем гнева. Видишь ли, сдержанность — не самое распространенное качество среди троллей. Он сделал паузу. — Ты должен бежать как можно скорее, — продолжил пастырь. — Я отвезу тебя в порт. Садись на судно, неважно на какое. Если среди предков твоей троллихи не было морских троллей, она не посмеет приблизиться к воде. Три часа спустя — вымытый, побритый и облаченный в строгие черные одежды, предложенные его спасителем, — Рейхардт, прислонившись к поручням, наблюдал за отплытием с борта португальской каравеллы, груженной амброй и соленой рыбой, которая должна была доставить его в Берген после двух остановок на островах, затерянных между Исландией и Шотландией. Капитан без зазрения совести изливал свое скверное настроение на команду и костерил ее почем зря: — Бестолочи, придурки, ленивые уроды, и чем только я провинился перед Господом, что мой прекрасный корабль угодил в руки такого сброда! И в самом деле, даже такому неопытному в морском деле мальчишке, как юному графу, ясно было, что судно, не успев оторваться от пристани, кренится на левый борт, что подвергает пришвартованные рядом корабли большой опасности быть им протараненным. Внезапно все выровнялось и «Санта-Мария-де-Баталья», наполнив паруса, вступила в канал, выходящий в открытое море. Наконец капитан объявил курс, руль скрипнул, и каравелла повернула. Если море и небо будут благосклонны, через четыре дня они причалят к Дальним островам — Фарерам, которые напомнили юному Родеаарде о Странных островах, откуда родом был Галеот, сын Прекрасной Великанши, привязавшийся к Ланселоту Озерному. Капитан, однако, все еще ворчал: ход был слишком медленным, несмотря на полные паруса и доброжелательное море. Наконец корабль рванул вперед, словно освободившись от груза, и промчался так добрый час, а затем снова замедлил ход безо всякой причины. И так он продолжал четыре дня, то набирая скорость, то еле тащась. Никто не находил объяснения этой неравномерности хода. Вдобавок экипаж недоумевал, отчего по ночам в фосфоресцирующем следе «Санта-Марии» образуется диковинный пенный вихрь. Рейхардт не слишком внимательно следил за событиями: к нему вернулась старая добрая морская болезнь, и он, лежа на койке меж двумя приступами тошноты, молился о долгожданной смерти. Наконец они с лучами заходящего солнца достигли Фарерских островов, которые показались ему зеленым раем устойчивости с их лугами, изобилующими овцами и кроликами. Проблемы начались на следующее утро. За ночь пропала дюжина овец, и островитяне нашли клочья их шерсти и раздробленные кости. Хотя капитан клялся, что его команда ни в чем не виновата, ему пришлось заплатить за ущерб, понесенный фермерами. На следующую ночь драма повторилась. Телосложение фермеров и габариты их оружия подсказывали пойти на соглашение. Капитан без колебаний выложил свои монеты. Решив больше не платить за овец, которых он не съест, он приказал поторопиться с погрузкой. Оставшись в одиночестве перед раздробленными костями, из которых выгрызли мозг, Рейхардт почувствовал, как в желудке поднимается странная дурнота. Ничего общего с морской болезнью. Его разом охватил смутный, отвратительный страх: он уже видел кости, с которыми обошлись подобным образом… Каравелла снова вышла в море. К своему большому удивлению, Рейхардт чувствовал себя лучше; он не то чтобы полностью оморячился, но перед матросами держался уже увереннее. Плавание возобновилось, с чередой необъяснимых ускорений и замедлений, но на борту на этот счет уже не волновались. Их заботило только предупреждение фарерцев. Последние их извещали, что в водах, куда им предстояло войти, за последние несколько месяцев неоднократно появлялись гигантские кальмары — устрашающие кракены. Впередсмотрящие и все свободные люди вглядывались в поверхность воды, все гарпуны были наготове, и все же из голов не выходило предостережение деревенского старосты: — Это не просто огромные твари с присосками больше обеих моих рук, но они и умны, быстры. И неумолимы. Меньше чем за год потерялось пять кораблей, не таких больших, как ваш, но все же приличных размеров! Лучшие китобои пытались захватить кракена, и трое из них нашли свою погибель. На третье утро рыцаря разбудили радостные вопли. На палубе матросы показывали в море. На поверхности волн вверх-вниз покачивалось расчлененное тело гигантского кальмара. Его щупальца были не короче корабля, а разрозненные куски плоти, что волны прибивали к корпусу — толще бычьей ноги. Голова, явно отгрызенная — это какими же зубами, недоумевал Рейхардт, — пристально смотрела на них с ненавистью и осуждением во взоре. Юноша почувствовал, как его желудок снова взбунтовался, но с облегчением обнаружил, что не он один перегнулся через борт… На Шетландских островах они обнаружили, что помимо кроликов и овец острова кишат кошками. Гордость жителей составляли несколько коров. Грузов у капитана было не так много, и их стоянка должна была продлиться не дольше одной ночи. Единственной ночи, зато незабываемой. Ночи новолуния с ее тьмой, в которой над островом разносился нечеловеческий, нескончаемый вой чудовищных зверей, вышедших из глубины веков. Затравленные крестьяне, принимавшие у себя капитана, его первого помощника и Рейхардта, тихо переговаривались и крестились. В их молитвах без конца звучало одно слово: троу, троу — все повторяли они… Капитан, который немного был знаком с их диалектом, разобрал, что троу — это отвратительное, гигантское существо с кожей, похожей на подошву, запахом гниющего мяса, огромным сопливым носом, гнилыми клыками, ладонями размером с человеческую руку и перепончатыми ступнями. Короче говоря, тролль на островной лад. На следующее утро перед фермой лежало на спине разодранное тело изуродованного волосатого гиганта. Его череп, выскобленный начисто от мозга, покоился на его же брюхе. Долее сомневаться не приходилось. Едва выйдя в открытое море, Рейхардт облокотился на поручни и принялся петь. Через несколько мгновений он различил на поверхности воды безобразную морду. Затем чудовище нырнуло и снова поднялось… Опасения пастора оказались вполне обоснованными: в жилах троллицы текла морская кровь. Последние несколько дней в море прошли необычайно спокойно. Матросы наслаждались импровизированными концертами, которые устраивал их пассажир, не подозревая, что этой музыкой наслаждаются и другие уши — притом огромные уши, — и что их корабль эскортирует вплавь троллица, насыщая морскую воду солью своих слез. * * * В Бергене Рейхардт направился прямо в контору ломбардского банка, которому его отец доверил свои средства. Он рассказал весьма убедительную историю о шторме и кораблекрушении, объясняющую его безденежье. Но, несмотря на плачевное состояние одежды юноши, первой его покупкой стала лютня… Через три дня он ехал верхом вдоль побережья. За ним следовал недавно нанятый камердинер, ведущий за собой лошадь, нагруженную мехами и провизией. С момента прибытия в Норвегию не произошло ни одного инцидента, и путешественника ничто не побеспокоило. Видимо, троллица снова отправилась в море, изредка цепляясь за высокие борта корабля. Передышка длилась всего неделю. Достаточно долго, чтобы Бог сотворил мир, а Рейхардт поправил свое здоровье. На восьмой день, пока он просыпался в деревне, где нашел кров, еду и даже радушные объятия, стены его комнаты сотряс невероятный грохот. За ним последовали лавина камней, треск рушащейся стены и завывания, которые были ему слишком хорошо знакомы. Он едва успел открыть окно. Изумленные жители деревни услышали, как он, не переводя дыхания, спел три «Аве Марии» и песню Гризельды, прежде чем обстрел прекратился. Он продолжил несколькими танцевальными мелодиями, и завершил потом двумя слегка слезливыми песнями о любви и стихотворением Рютбёфа. Снова возвратилась тишина, в подлеске послышались рыдания и выразительные всхлипы, а затем удаляющиеся тяжелые шаги. Весь остаток пути юный Родеаарде придерживался того же протокола. Каждый вечер он останавливался, подкреплялся, а затем, не дожидаясь обострения ситуации, доставал лютню и исполнял серенаду для своей единственной слушательницы. Троллица изменилась: она держалась на некотором расстоянии от рыцаря, переминалась с ноги на ногу и заливалась слезами как фонтан. Было ли это следствием смены обстановки, последствиями ее падения или избытка йода во время мореплавания? Это не имело особого значения для Рейхардта, который уже видел приближение конца своих испытаний. Он продолжал свой путь, избегая городов и деревень. Сам он охотился, а его камердинер занимался пополнением запасов в самых маленьких из деревушек — этого было достаточно, чтобы утолить их аппетит. Что до троллицы, то он знал, что в лесу достаточно дичи, чтобы удовлетворить и ее… * * * Наконец появились знакомые пейзажи. Без сомнения, Арденны были уже близко, так близко, что однажды вечером на фоне заходящего солнца показались зубчатые стены и башни замка Родеаарде, возвышающиеся на хребте в окружении темнеющих деревьев. * * * Он вернулся в Кастель-Родеаарде прекрасным утром. Его семья уверилась, что он давным-давно пропал среди льдов Полуночных стран; отец крепко обнял его, мать рыдала в его объятиях, и даже непривычно растроганные братья не отважились отпустить ни единой шуточки. Затем семья устроила совещание в большом зале, а вокруг них собрались все жители замка. Рейхардт долго обдумывал свою речь. Хоть он и был сыном Севера, но усвоил кое-что из цветистых оборотов старых трубадуров. Он начал со слов: — Тысячу раз жесточайшие стечения обстоятельств грозили мне расставанием с этим миром. И тысячу раз моя жизнь оказывалась спасена чудом. И закончил следующим: — Простите меня. Я не справился со своей миссией, не убил дракона и смиренно прошу простить меня (здесь следовало подобие притворного раскаяния). Но я приношу вам редчайший из трофеев, я совершил уникальный подвиг, я покорил тролля! (а здесь — триумфальная улыбка). Он ожидал от своей аудитории потрясающей реакции. И он ее получил! Негодующее выражение отцовского лица, смятение матери, смех братьев и смущенные взгляды оруженосцев и слуг не оставляли места для иллюзий. Никто ему не поверил. Одни — потому что знали о его пристрастии к старомодным сочинениям и поэмам и сочли, что он несет романтический бред, не имеющий никакого отношения к реальности. Другие — потому что никогда не слышали о троллях, слово это ничего для них не значило, и доблесть юноши таким образом обращалась в фикцию. Рейхардт оставался подавлен весь день и целую ночь. Его мать с отцом, так радовавшиеся возвращению сына, изо всех сил старались заставить его вновь улыбаться, но дать слова, что приняли на веру столь невероятную историю, не могли. Они не поверят в этого тролля, пока сами не увидят его. Рейхардт отступил и больше не заикался об исландском чудовище. Чтобы отметить сию благоприятную перемену, граф предложил устроить, как в старину, pas d’armes [9] с поединками и различными испытаниями, а после них — бал. Поскольку погода стояла хорошая, молодой человек попросил устроить праздник на лугу, примыкающем к лесу. Когда все собрались, были возведены трибуны, захлопали на ветру орифламмы, турнирная ограда украсилась щиты с гербами гостей, перед тем, как зазвучать рогам и дудкам, Рейхардт попросил слова. Он пожелал, чтобы этот день был посвящен женщине, которая так замечательно защищала его на протяжении всех невзгод, Царице Небесной, Марии Богородице. Взяв в руки лютню, он воодушевленно затянул «Ave Maria». Прекрасные дамы опустились на колени, их пурпурные или же золотые юбки из генуэзского бархата распустились вокруг них подобно цветочным лепесткам; рыцари же лишь склонили головы, поскольку в доспехах преклонять колени не так-то просто. * * * В наступившей тишине разразился оглушительный, точно выстрел бомбарды, шум. Вой, рычание, а затем две гигантские руки, словно отодвигая створки двери, растолкнули величественные дубы на опушке леса. Деревья повалились со страшным грохотом ломающихся ветвей и брызнувшей щепы, и перед пышно разодетой знатью предстало чудовище, коего они и представить себе не могли; чудище тем более пугающее, что оно притом носило обличье, смутно схожее (о, крайне смутно) с человеческим. Рейхардт скачком бросился навстречу инфернальному видению, не выпуская из рук лютни, и крикнул гостям, чтобы те ни на дюйм не сдвигались с мест и, главное, не размахивали оружием. Его камердинер с двумя сотоварищами сторожил выход за палисад, не позволяя готовым к турниру бойцам покинуть арену. Оказавшись лицом к лицу с троллицей, молодой Родеаарде запел песню Гризельды, и снова чары подействовали. Незваная гостья праздника, переминаясь с ноги на ногу, вдоволь наплакалась и нашмыгалась носом, после чего вернулась под укрытие леса. Действие, произведенное на гостей, оказалось настолько ошеломляющим, что Рейхардт без труда выиграл все состязания в pas d’armes. * * * Весь следующий день он потратил, объясняя отцу, что прекрасно владеет ситуацией, что существо обойдется им лишь в цену небольшого и эпизодического материального ущерба ( она не всегда аккуратна в движениях , счел он за лучшее выразиться) и, время от времени, в несколько быков — когда она устанет от дичи или зимой. И жизнь пошла дальше. Поначалу сохранялась некоторая напряженность, пока капеллан графини требовал предать смерти дьявольское создание, привезенное из таких далей. Ему уже виделось, как он разжигает огромный костер и объявляет передо всей фламандской и бургундской церковной иерархией, что с риском для самой жизни истребил беспримерного демона и защитил истинную веру. Рейхардт аргументировал свою позицию пункт за пунктом, неизменно возвращаясь к соображению столь же простому, сколь неоспоримому: — Бог создал все, отец мой, вы сами этому меня учили. Он создал, следовательно, и троллей, и никто не вправе беспричинно убить невинное творение Божье. Устав воевать и в соображениях покинуть этот слишком захудалый замок, чтобы стать капелланом при герцогском дворе, пастырь сдался. У его преемника, достойного местного кюре, который был только рад оказаться в тепле и сытости в доме графа, возражений не нашлось. * * * Минуло около двадцати лет. Рейхардт оценил все преимущества присутствия тролля в своих владениях. Мало того, что множество споров с соседями сошло на нет, он даже смог сократить свою стражу, и ни соперники, ни банды мародеров более не приближались к Кастель-Родеаарде. Рейхардт регулярно ходил в лес петь для троллицы; за сим следовало влагопролитие, а после она исчезала в тени деревьев. Однажды, устав и торопясь, он забыл спеть для нее песню Гризельды. И тут случилось невозможное. Троллица внезапно утерла слезы и, разъярившись, испустила ряд воплей, в которых граф, как ему показалось, узнал что-то похожее на «Грильда», или «Грилла»… Он снова взял в руки лютню, и все успокоилось. Несколько раз он намеренно забывал эту песню: всякий раз крик возобновлялся, и ошибиться в нем было уже невозможно. В землях Родеаарде крестьяне начали звать ее Гриллой. * * * Но какими бы доблестными ни были рыцари, их жизнь коротка по сравнению с жизнью троллей, и даже великодушному и благородному сердцу отмерен век не длиннее. Рейхардт старел, его голос уже был не так красив, но он по-прежнему восхищал деву-троллицу, укрывавшуюся в ее лесной пещере. И вот настал момент, когда рыцарь перестал петь, говорить, видеть, и наконец дышать… Его супруга надела траур, и вся семья проводила его в часовню предков. На его эффигии [10] , как и подобает, был начертан его блазон — лазурное поле с золотым троллем: семейный герб, с размещенной на нем фигурой женщины дикого вида, изображающей исландское чудовище. Троллица в лесу ждала долгими днями и ночами. Когда луна дважды стала полной, она поняла, отчего у нее сжималось сердце. Ее бедный мозг наконец признал то, что инстинкт уже себе уяснил из клочьев бесформенных снов. Ее вопли раздавались втуне, крушить с силой деревья и скалы — отныне нисколько не помогало. Она бродила вокруг замка еще несколько ночей, оглашая ночь долгим напевом скорби, двумя нотами своей песни, которые она повторяла снова и снова, то протяжнее, то медлительнее, то пронзительнее, то глуше. Сквозь свой страх жители деревни, углежоги, весь мелкий лесной народец и даже домовые, которых тролли редко занимают, чувствовали в них горе, слишком огромное для ума слишком незамысловатого. * * * Наконец она покинула эти слишком жаркие земли, которые терпела только ради своего красавчика-песнопевца. Она шла, сея опустошение то тут, то там, но уже без влечения сердца. Если она разоряла конюшню, то лишь для того, чтобы прокормиться. Если она ломала деревья, то единственно для того, чтобы проложить себе путь через лес. Однажды вечером близ большого здания, увенчанного крестом, она услыхала свою любимую мелодию, ту самую, что первой спел ее рыцарь. В радостном порыве она проломила крышу, чтобы скорее увидеть его. Ее разочарование было сравнимо только с ужасом прихожан, которые спокойно пели «Ave Maria». Пожилой мужчина, не очень высокий, не очень красивый, смешно одетый в белую мантию, пел громче всех остальных. Разгневанная, обманутая Грилла отправила старого священника кувыркаться в воздухе и разнесла всю церковь в пух и прах, а затем утопила ее в своих слезах. * * * Она нашла дорогу обратно на свой остров подобно лососям и птицам. Горе все еще терзало ее, и по ночам она изливала вопли луне и звездам… Много голов скота пропало на ее пути, да и рыба уплатила тяжелую дань путнице, но однажды утром запах серы наконец принес ей некоторое утешение. Она была дома! У подножия своего холма Диммюборгир она тщетно отыскивала следы потерянного певца. Ни мох, ни ручей, ни желтая малина не хранят памяти о людях и их музыке. Каждый вечер она выходила из своей пещеры и криком выплескивала свою печаль. Два слога, две ноты бесконечно следовали друг за другом. «Грииии-лаааа», — вопила она. Но никто не откликался на ее стенания. Из всего этого романа сохранилось единственно лишь имя Грылы, намного пережившее столетия ее долгой жизни. Троллья гора Эстель Фэй Не знаю отчего, но я влюбилась в брогский алтарь, как только увидела его. Казалось бы, в нем нет ничего исключительного. Среднего размера, два метра в высоту и около пяти в ширину, он не отличался ни яркими красками, ни отчетливостью линий знаменитых алтарных образов, таких, как алтарь в Генте работы братьев ван Эйков или моего излюбленного — сделанного Матиасом Грюневальдом и Николасом из Хагенау для монастыря антонинов в Изенгейме. * * * Алтарь представляет собой набор деревянных панелей с росписью, которые открываются одна за другой, словно множество дверей, открывая различные религиозные картины, а затем, наконец, центральный короб, обычно со скульптурной композицией. В случае же алтаря из Брога, когда я его обнаружила, этот короб отсутствовал. Но это было не единственной его загадкой. Начать с того, что никто не знал, где он был исполнен, и для кого. Для создания такого произведения искусства требуется целая команда художников и ремесленников — от краснодеревщиков, собирающих деревянные панели, до живописцев, скульпторов и позолотчиков… Я разыскивала его следы по всем крупнейшим мастерским Европы, от Антверпена и Брюсселя до плоских равнин Испании. И нигде не нашла никаких признаков, чтобы кто-то что-то подобное замышлял — до такой степени, что мои уважаемые коллеги порой задавались вопросом, не является ли алтарь из Брога довольно удачной современной подделкой. В мире искусства гуманизм простирается недалеко. Кое-какие люди подумали, что с помощью этого слуха они смогут подорвать мою карьеру и помешать мне получить более престижную должность, чем работа в региональном музее Брога. Они зря старались. Я совершенно не собиралась покидать Брога. Едва увидав алтарные панели, я поняла, что связана с этими несколькими зданиями из серого камня теснее, чем с собственной семьей. * * * Прежде чем продолжать, мне следовало бы вкратце представить вам Брог. Это тихий, сонный городок в зеленой долине глубоко среди Вогезских гор, над которым возвышаются руины средневекового замка, построенного на месте древнеримского форта. На дне долины протекает рукав реки, который по весне полон водных цветов и трав. Зимой темнота спускается на город очень рано. Жители Брога укрываются в тепле своих домов и в единственном на всю долину отеле-кафе-ресторане — большом уютном здании с деревянными балками. Я оказалась там случайно, по окончании аспирантуры и нескольких стажировок, потому что мой научный руководитель знал кого-то, кто знал кого-то… и так далее. Впоследствии я узнала, что это не местные меня выбрали — они пытались протащить на эту должность парня из округи, но он не прошел. Вопрос политики, я так полагаю. Или я так полагала долгое время. В любом случае, на отношение здешних жителей ко мне это никак не повлияло. Меня, выросшего среди бетона ребенка из Крея, сразу же тепло приняли эти горцы, большинство из которых жили здесь уже несколько поколений. В зaморозки моей первой осени я делила с ними глинтвейн по вечерам в единственном кафе. Я наслаждалась запахом специй, глядя из окна на туман, окутывающий горы. Впервые в жизни я увидела приближение зимы, настоящей белой и ледяной зимы, как в сказках Средневековья, а не одной из тех серых каш, что в скверное время года ведрами разливали на подходах к моему многоквартирному дому. Я попадала в другой мир, более древний и мрачный, чем тот, из которого пришла. Оглядываясь назад, я понимаю, что уже тогда проникала в мир алтаря. Странное творение словно поразило заразой долину вокруг себя, медленно, но верно переделывая ее по своему образу. Брог — одна из тех частей Вогезов, которые за последнее столетие четырежды меняли национальную принадлежность: немецкая, затем французская, потом немецкая и снова французская. На узких улочках городка убивали друг друга — а также истекали кровью в прозрачных водах реки — солдаты всех армий Европы. Вот почему в архивах музея местами встречаются пробелы — объяснил мне бывший куратор музея, когда я принимала у него дела. Во время каждой из войн терялись либо сгорали какие-то из документов. Вот так при последнем отступлении вермахта исчезли документы, касающиеся алтаря. Куратор Эрве Рейно — из местных старожилов — переписал, однако, заново историю произведения, опираясь на свои воспоминания. * * * Алтарь этот, как он мне рассказывал, был подарен музею в конце XIX века последним потомком бывших сеньоров Брога, слабогрудым аристократом, увлекавшимся охотничьими рогами и готическим религиозным искусством. Он получил алтарь в качестве свадебного подарка, женившись на младшей дочери какого-то невнятного разорившегося графа из австро-венгерской глубинки. В то время Брог был немецким. Когда вспыхнула Первая мировая война, аристократ попытался вступить в гусарский полк, но ему отказали из-за слабого здоровья. В итоге он умер от болезни, так и не побывав ни в одном сражении. Его жена не стала дожидаться, пока победят французы, и вернулась в родные края. Это оказалось в итоге не самой лучшей идеей. Ее и ее семью увезли в ГУЛАГ, а их вещи и архивы были перемолоты исполинским советским аппаратом. Это, конечно, еще больше запутало след алтаря. * * * Впервые я его увидела в музее Брога во вторник, в день, когда экспозиция закрыта для посетителей. Предыдущий куратор сопровождал меня по опустевшему музею. Когда не было посетителей, включали не все лампы — чтобы сэкономить электричество. Стоял конец ноября, и старое здание погрузилось в серый полумрак. Ретабль выставлялся в последней и самой большой комнате музея. Когда куратор открыл дверь, я затаила дыхание и осторожно вошла в комнату. Куратор включил свет; энергосберегающим лампам потребовалось несколько секунд, чтобы разгореться, а пока панели алтаря напоминали мне затененные порталы, открывающиеся в мир тайны и ночи. Затем алтарь осветился искусственным солнечным светом. Он состоял из двух больших деревянных панелей, которые изначально располагались одна поверх другой и являлись взору поочередно, если открыть или закрыть определенные створки. Однако для удобства посетителей эти две части теперь выставлялись рядом с друг другом. Каждая из них была расписана с двух сторон. Я подошла поближе, чтобы рассмотреть детали росписи. Я никогда не встречалась с таким стилем. То, как расходились перспективы, напоминало ранний Ренессанс. С другой стороны, отдельные картины в ансамбле выглядели настолько темными, что некоторые контуры пейзажа разбирались с трудом. И дело было не в эффекте постаревшего лака, поскольку то тут, то там выступали очень светлые мазки, почти ослепительной белизны. * * * С лицевой стороны первого панно изображалась ночная гора в неровных горбах, покрытая густым темным лесом. На небе, в левом верхнем углу, сияла горстка звезд. Между деревьями угадывались (хотя в действительности их и не было видно) мелкие лесные животные. На переднем плане — залитая светом девушка, подчиненная пресловутому контрасту, характерному для всей работы. Она одета лишь в длинную простую рубашку, а ее распущенные волосы окружает венец из блестящих точек. По мнению некоторых комментаторов, эта девушка была Люсией, святой светлых огней [11] . Другие видели в ней героиню старой германской сказки «Девушка со звездами» — истории о великодушной молодой крестьянке, которая снимает с себя одежду, чтобы отдать ее бедным, и в одной рубашке попадает в лес. Там звезды падают с неба и увенчивают ее золотом. То была сказка со счастливым концом, однако образ молодой девушки на картине вызывал легкое беспокойство — все, вплоть до мельчайших деталей: непонятное выражение на лице фигуры, вызывающие тревогу бугры на горе, и то, что они выглядели так, словно готовились сжать ее меж собой и раздавить. Пришлось унять дрожь, прежде чем обходить панно. На оборотной стороне была выписана более традиционная сцена — Благовещение Марии. Но даже она выглядела необычным образом. Для начала, сцена располагалась в малоподходящем месте, в неприветливом склепе. Очень бледная Дева Мария стояла на коленях со склоненной головой и распустившимися перед лицом длинными волосами. Ангел Гавриил в одном из углов склепа представлял собою немногим более чем удлиненную тень, его нимб сливался со скупым светом, падающим из отдушины в склепе. Кроме того, композиция картины была несбалансированной. Богородица и Ангел находились слишком далеко друг от друга, а стена склепа между ними казалась вздувшейся, словно отяжелевшей от несчастий и мрака. Следующей панели с лицевой стороны следовало изображать Искушение святого Иеронима, как на алтарной картине Грюневальда — если бы не то, что здесь старый святой с мукой на лице блуждал посреди тех же самых гор, что и святая Люсия на предыдущей картине. По ужасу, исказившему его лицо, и по руке, которую он поднял перед собой, защищаясь, было ясно, что он завидел чудовищ. Однако сами эти кошмары художник решил не включать в картину. В горном лесу старый святой был выписан один. Вернее, с определенных ракурсов, под действием отражений от лака, создавалось впечатление, что вся гора состоит из чудовищ, огромных существ из живого камня, неумолимо приближающихся к своей жертве и готовых раздавить ее. В углу справа сияло несколько звезд, как бы отвечающих тем, что были на первой панели. Наконец, на четвертой и последней панели изображалось распятие. И снова ночью. Но художник опять нарушил канонические традиции. Христос-мученик пришпилен к вершине скалы, как бы раздавлен верхним краем панно, окружен не двумя, а множеством маленьких черных крестов, на которых превратились в кровавые клочья скрюченные, истерзанные тела. Снизу, из горной тени, как будто исходило неистовое ликование, словно темные жизни, которые она в себе таила, подтолкнули — и в том преуспели — людей к бойне. Я отступила на шаг, широко раскрыв глаза. И наткнулась на старого куратора. Он заметил с легким смешком, вроде бы безобидным: — Необычный он, наш алтарь, правда? Он нервно одернул рукава своего обтрепанного твидового пиджака. Куратор говорил об этом произведении со смесью гордости и скрытой боязни, суеверного, почти религиозного страха. Это сразу бы насторожило меня, если бы я не так напугалась, не так хотела достойно проявить себя… Но это была моя первая настоящая работа — в сфере, где вакансии встречаются не так уж часто. Поэтому я не обратила особого внимания на странный тон моего предшественника, на лихорадочный блеск в его глазах. Я лишь спросила: — А центральный короб, скульптура в задней части алтарной композиции, та, которой не хватает — известно, где она находится? Куратор покачал головой: — Нет, насколько я знаю, она может быть спрятана глубоко в Швабии, в коллекции русского олигарха, или ее могли уничтожить во время последней войны. — Жаль, — пробормотала я, все еще под впечатлением от притягательности алтаря. Невольно я протянула руку ближе к темному лесу, словно желая погладить иголки высоких черных пихт. Пальцы остановились в нескольких сантиметрах от лака, конечно, — профессиональная добросовестность и сила привычки… И все же на секунду мне показалось, будто я чувствую, как плоские гладкие иголки щекочут мою кожу. Вот так и произошло мое знакомство с алтарем. * * * Какое-то время тому назад я поселилась в небольшом домике, арендованном через городской совет по смехотворной цене, в конце переулка, не менявшегося со времен Средневековья. Я достаточно быстро и легко влилась в жизнь городка: глинтвейн и карты с завсегдатаями кафе, а раз в месяц отправлялась в клубы и кинотеатры Нанси с молодыми учителями. В другие выходные мы вместе ходили в походы в горы. Когда погода портилась, мы переключались на домашние варенья и рецепты гипокраса [12] . И, конечно, мы организовывали ритуальные школьные походы в музей Брога. Меня забавляло, как детвора сдерживает себя от беготни по длинным коридорам. Я размышляла о том, что целые поколения учеников, еще со времен серых блуз [13] , ходили почти одним и тем же маршрутом. В алтарной комнате классы почти не останавливались. Картины, которые так яростно приковывали внимание взрослых, никак не воздействовали на маленьких детей. Поначалу вокруг меня крутилось довольно много местных парней. Новый человек, молодой и одинокий, в маленьком и отдаленном городке, опустевшем из-за исхода сельского населения, поневоле привлекателен. Я дала ясно понять, что меня это не интересует. Выросшая в Крее в окружении определенных обстоятельств, я стала невосприимчива к любовным романам. К любви между созданиями из плоти и крови, во всяком случае. На Рождество я вернулась в Крей, к своей семье. Я покинула пригороды всего несколько месяцев назад, но многоэтажки уже казались сюрреалистическими. Двадцать четвертое декабря я провела с матерью и ее новым спутником, а двадцать пятое — с отцом и сводным братом. Эту пару дней я провела как в тумане. Сквозь этот ватный заслон ко мне ничто не могло пробиться: ни городские миазмы, ни выкрики мелкой шпаны, ни воспоминания, которые наслаивались на лестничные пролеты упорнее узоров плесени и граффити. Я снова вздохнула полной грудью лишь тогда, когда прибыла на вокзал Нанси. За мной приехала Сильвия, учительница младших классов. Под серым небом очертания гор были так четки, что хотелось заплакать. Я списала это на холод. * * * В последующие годы я проводила все свои отпуска в поисках хоть каких-то следов алтарного образа или мастерской, где он был создан, и все тщетно. С другой стороны — и это доказывало, что мои уважаемые коллеги ошибаются, — хотя алтарь из Брога, казалось бы, нигде не изготавливался и не расписывался, художники и знатоки упоминали о нем уже в XVII веке. Их описания, хотя и фрагментарные, не оставляли сомнений в идентичности произведения. И все они говорили о странном чувстве, тревожном очаровании, которое овладевало ими при созерцании алтарного образа. Вот по этому чувству я сразу узнавала, что речь идет о нем. Еще я погрузилась в местную историю приютившего меня края. Жители Брога не очень-то любили говорить о прошлом. То немногое, что узнала, я обнаружила благодаря специализированному книжному магазину в Кольмаре. В общем и целом история городка была жестокой и мрачной. Старинные сеньоры Брога без колебаний приговаривали собственных дочерей за колдовство. Во время последней войны в местном замке вырезали группу немецких солдат, причем смерть их была столь жестокой, а казнь столь зверской, что ответственность не взял на себя никто из партизан. В Броге никто не говорил о прошлом, но этого, в сущности, и не требовалось. Прошлое выпирало наружу в крохотнейшем из переулков. Оно выступало из отполированных дождем и снегом булыжников, угнездилось в горгульях, поросших зеленым мхом. Стоило поднять голову, и вы видели, как над городом возвышается надменный силуэт замка Брог. Как и в древние времена, он присматривал за своей паствой в городе. Конечно, крепостные стены заросли плющом, а верхний этаж большой квадратной башни обрушился несколько веков назад. Но этот дозорный стоял как мост, ведущий через века, как ворота, соединяющие прошлое и настоящее гор. В Броге уже почти сто лет не было сеньоров. Ко времени, когда я приехала в долину, замок превратился в гостевой дом, которым распоряжались мэр и его дети. * * * Через семь лет после моего приезда, в новогоднюю ночь, в замке устроили развеселую вечеринку. В полночь над квадратной башней заполыхал фейерверк. К двум часам ночи снизу начал надвигаться туман. Он поднимался с реки. Стоя на крепостном валу, Сильвия, ее жених и я смотрели, как длинные бледные языки тумана прокладывают свой путь между домами городка. Мы уже изрядно захмелели, но, чтобы согреться, решили допить домашний ликер из тёрна, не упомню где взятый. В алкоголе чувствовался вкус гор, аромат сухого камня и кислых фруктов. Около пяти утра Сильвия с ее женихом отвезли меня обратно в город по туману. Они оставили меня возле отеля-ресторана: хотели доставить до моих дверей, но я не захотела, чтобы они из-за меня петляли. Я пьяно протестовала, пока они не сдались и не высадили меня в пяти минутах от моего дома. Я нашла бы дорогу обратно даже с закрытыми глазами, да и мне уже приходилось возвращаться куда сильнее набравшейся — в горах пьют крепко. И все же той самой ночью я сбилась с пути. Как будто переулки слились в податливый ватный лабиринт, менялись местами, искривлялись и выворачивались, вводя в заблуждение людской взор. Казалось, словно я блуждала по огромному пустынному городу. Холод проникал сквозь мои ботиночки, перчатки с флисовой подкладкой и слои парки. У меня стучали зубы. Я держала в руке бутылку с терновкой. Неужели та самая бутылка, что и раньше, на валах? Внутри плескалось немного алкоголя. Я уже собралась его выхлебать, когда сквозь туман показался фасад музея. Неуклюжими пальцами я достала из кармана связку ключей. Чтобы открыть дверь, мне понадобилось две попытки. * * * Я вошла, толкнув дверь плечом. Оказавшись внутри, я поспешно ее закрыла, включила верхний свет в холле и несколько минут просто отогревалась, прислонившись к стойке администратора между брошюрами о лучших гостиницах региона и картами музея. Снова почувствовала себя лучше. Знакомая обстановка и запах навощенных стенных панелей отогнали кошмарные видения. Я подняла в одиночестве тост за свое возвращение к жизни, воздев бутылку перед экспонированными в зале старинными доспехами, которые детвора городка прозвала Ганелоном [14] , и прикончила терновый ликер одним глотком. Горло обожгло, а половица под моими ботинками чуть покачнулась. Остатки алкоголя вернули мне легкую эйфорию. — Твое здоровье, старина Ганелон! — сказала я с нелепой серьезностью. Еще чуть, и я бы с ним поцеловалась. Тогда я решила отпраздновать Новый год визитом к алтарю. Пошатываясь, я побрела в дальнюю комнату. Мои пальцы пошарили в поисках выключателя. Загорелся свет, вдвое тусклее, чем обычно. Я мысленно отметила, что лампочки придется заменять и что эти так называемые «долговечные» лампочки с низким энергопотреблением — на деле сущее надувательство. Я еле стояла на ногах. В полумраке я опустилась на пол рядом с алтарем, перед панно, изображающим предположительно святую Люсию, молодую женщину, увенчанную звездами. Наши взгляды пересеклись, мое опьянение заставило ее нарисованные янтарные глаза заискриться, а тонкие губы — растянуться в улыбке. Казалось, ее лицо очень близко к моему, словно перспектива картины изменилась. Крошечная девушка из глубины сцены переместилась на передний план. Я моргнула. Девушка так и оставалась совсем рядом, но выражение ее лица снова сменилось: рот изогнулся в чувственной, искушающей гримасе. Я неуверенно поднесла руку к картине, повторяя непреднамеренно жест, который сделала, впервые увидев алтарь семь лет назад. Вечность назад. От алтарной композиции доносился аромат зеленой пихты, и по моим запекшимся губам прошелся лесной ветерок. Девушка со звездами провоцировала меня взглядом с дикой, языческой чувственностью, и я удивлялась, как ее так долго могли принимать за христианскую святую. На этот раз я не сдерживала своей руки. * * * Я вздохнула, почувствовав под пальцами ласковую щетинку пихтовых иголок. Несколько секунд мое тело оставалось совершенно неподвижно, и я лишь проводила рукой по ветке, ища соприкосновений с деревом, корой, с еще нежными почками. Знакомясь с ней наощупь, я затаила дыхание, будто слишком тяжелым сопением рисковала разбить чары, нарушить странное заклинание, которое привело меня в этот мир, в ее мир. Мир алтаря. Нащупав кончик ветки, я наконец осмелилась отвести от нее глаза. С колотящимся сердцем я восхищалась высокими, сильными хвойными деревьями вокруг, небом, усыпанным звездами, коренастым силуэтом горы, загораживающей горизонт. Девушку явно забавляло мое удивление. Это ее звезды освещали нас, ее корона из светлячков. Ее рубашка, как я теперь поняла, была гораздо короче и с более низким вырезом, чем мне казалось, когда я видела ее издали, затерявшуюся в пейзаже. На ее тонких и стройных, жилистых ногах то там, то тут виднелись легкие царапины от высокой травы. Две пряди ее светлых волос сошлись у ложбины меж грудей словно ожерелье бледного золота. Я покраснела, подняла голову и откашлялась. Она не обиделась, даже наоборот — взяла меня за руку. Ее кожа была мягкой, как пух голубки. Мой пульс участился. Она расправила мои пальцы и положила одну из своих звезд ко мне на ладонь. Моя кожа под крошечной бусинкой света порозовела. Звездочка была теплой, но не жгучей, скорее приятной на ощупь. Мне захотелось поблагодарить. Она остановила меня, приложив палец к губам. — Шшш, — прошептала она мне на ухо. — Мы не одни. Она осторожным взглядом указала на лес вокруг нас. Несколько мгновений я ничего не видела. Затем глаза постепенно привыкли к мраку. Я подавила дрожь. В тенях что-то двигалось. Или вернее, это сами тени дышали, вздувались и перекрывали пространство между деревьями. Нет, внезапно осознала я, то были даже не тени. Это были темные существа, некоторые размером с пихту, что еще куда ни шло, а другие — я их угадывала на заднем плане — внушительные, как горы. Это были они, это им принадлежало неизъяснимое присутствие, что я почувствовала с первого знакомства с алтарем, чудовища святого Антония, готовые разнести в клочья все, где в их мире могли бы укрыться человеческие создания. Запах деревьев и древесных соков становился все сильнее. А может, это был их собственный запах — тех кошмаров в полумраке, запах, который они источали при движении. — Кто они? — спросила я приглушенно. Девушка со звездами ответила: — Это те, кто сработал алтарь. В тот момент — виновата ли была череда явившихся одно за другим открытий? перенасыщенный пихтовый аромат, усталость или терновое спиртное…? Как бы то ни было, глаза у меня сомкнулись. Когда я очнулась, уже рассвело. Язык ворочался с трудом, и все тело затекло от сна на полу перед алтарем. Снаружи на брогской церкви прозвонили полдень. К счастью, первого января музей был закрыт. Я с гримасой села, в черепе как молотом били. В комнате было очень светло. Я подняла взгляд к потолочным плафонам. Лампы работали замечательно, не знаю, с чего мне накануне показалось, что они тускнеют. Терновка оказалась крепче, чем я думала. Ради очистки совести я быстро оглядела алтарь. Девушка со звездами снова стояла вдали на фоне горного пейзажа, а темные фигуры, которые накануне бродили в темноте по панели, при дневном свете обрели свой первоначальный вид — бликов на лаке. Я уже почти уверилась, что мой сон прошедшей ночью был именно сном… Как вдруг что-то неожиданно укололо мою ладонь. Я разжала кулак. В нем лежала горсть зеленых иголок. Свежие пихтовые иголки, которые я не могла успеть набрать нигде в городке. Я с суеверным трепетом сунула их в карман парки и только тогда вспомнила о прежнем кураторе, о том, каким тоном он разговаривал со мной в первые дни. Определенно, он знал об алтаре больше, чем подавал виду. Я оправила куртку, натянула капюшон и пошла из музея. По дороге я обнаружила, что ресторан при гостинице открыт. Я уселась у стойки и заказала двойной кофе, с аспирином. Телевизор над стойкой показывал местные новости — обычные первоянварские каштаны, подожженные в городе машины [15] и оползни на горных вершинах. Заведение было почти пусто — город протрезвлялся после вчерашних излишеств. В глубине большой комнаты у камина обедал невысокий худой мужчина. При отблесках огня я узнала Эрве, старого куратора. Я сглотнула. Заколебалась, не стоит ли подойти и поговорить с ним. Конечно, мне хотелось расспросить его об алтаре, склонить к признанию, что он скрывал от меня кое-какие тайны… Но я была в слишком плачевном состоянии, чтобы его допрашивать. Я проглотила свой кофе и убралась отсыпаться. На следующий день мне позвонил мой книготорговец из Кольмара. Он нашел для меня документ, и весьма старый документ. Я уловила через телефонную трубку его волнение. * * * Все складывалось так, словно бы я, войдя в мир алтаря, снова вдохнула жизнь в его тайны. История стронулась с мертвой точки. В следующие выходные я отклонила приглашение Сильвии на раклет [16] , который, по ее словам, должен был удвоить нам уровень холестерина, и, к огромной радости моих артерий, отправилась в Кольмар. В региональном экспрессе я вздремнула. Во моих снах без конца являлось лицо девушки со звездами — таким же, каким оно увиделось мне в глухом лесу; черты ее лица были настолько живыми и ясными, что рядом с ней лица остальных людей казались тусклыми и размытыми. Когда поезд подъезжал к вокзалу Кольмара, в окна застучал мелкий снег. Как я прекрасно понимала, я становилась одержима девушкой со звездами. Мне хотелось узнать ее имя, чтобы обратиться к ней во сне. В то же самое время я находила собственное поведение абсурдным. Мне вспомнился старый готический роман, который я давным-давно читала в школьной библиотеке. Юная наивная девушка, пообещавшая себе, что никогда не полюбит, попала под чары принца с портрета эпохи Возрождения, одетого в черный бархатный камзол с огромным кружевным воротником. Тогда, подростком, я посчитала эту историю глупой. И все же сегодня я повторяла ту девушку. Лавка букиниста пряталась на узкой улочке за церковью аббатства. В дверях меня встретил запах глинтвейна. — Прикрывай как следует дверь, — добродушно бросил хозяин, — и подходи за стаканчиком, ты же замерзла. Я поспешила повиноваться. В этом книжном магазине я всегда чувствовала себя легко — в сладком запахе старой бумаги, между стеллажей, согнувшихся от книг. Пока дымящаяся кружка отогревала мои озябшие руки, букинист со всеми предосторожностями извлек из ящика старинный лист бумаги, защищенный пластиковой пленкой. Он был исписан немного неуклюжим почерком скорее ремесленника, чем клерка. Характер материала, почерк и дата внизу письма — 1578 год — не оставляли сомнений в его происхождении. Лист содержал письмо, написанное в конце эпохи Возрождения человеком, наделенным скорее достатком, чем образованием. Текст был написан на старофранцузском языке в смеси с местным наречием, но я сумела разобрать его суть. Мастер-краснодеревщик из Вогезов жаловался своему епископу, что сеньор Брога построил на своей земле алтарь, не прибегая к традиционным услугам ремесленников, что идет против всех обычаев. * * * Когда я закончила читать, у меня задрожали руки, однако не от холода. Меня захлестнула буря эмоций. Я уже понимала, нет, я была уверена, что в рукописи речь идет о моем алтаре. Письмо от краснодеревщика перевернуло все мои представления, отбросило все, что поведал мне прежний куратор, все, в чем я была убеждена. Это изделие не явилось откуда-то со стороны, его не привозил из Австро-Венгрии последний сеньор Брога, его не изготовляли в Швабии, Испании или Антверпене. Нет, оно вовсе не покидало Брога, оно там родилось и не покидало своих краев. Это было логично и объясняло, почему я, несмотря кропотливость своих исследований, не нашла следов его создания ни в одной из мастерских Европы. Но еще это означало, что мой предшественник по музею солгал мне. Что мне лгал весь город Брог и мои друзья в нем. От этих мыслей в голове у меня закружилось. Я чувствовала, что меня предали, — и одновременно восторгалась. В памяти всплыли слова, которые я услышала несколько дней назад. Это те, кто сработал алтарь . Внезапно охваченная вдохновением, я одолжила у букиниста карандаш и чистый лист бумаги. Со студенческих времен у меня сохранились некоторые представления, как делаются эскизы. Я быстро набросала довольно сносное подобие девушки со звездами, какой я видела ее ночью в лесу. И протянула результат букинисту: — Ты не знаешь, кто это такая? — Она мне кого-то напоминает, — сказал он. — Погоди… Он вытянул из-под прилавка пластиковую коробку со всеми своими бумагами, касающимися истории Брога, и извлек пожелтевшую фотографию, типичную для девятнадцатого века. Женщина в профиль. За исключением цвета волос — это была брюнетка, а не блондинка, — она пугающе походила на мою прекрасную незнакомку. — Кто это? — потребовала я. — Элиза де Брог, около 1885 года. За два или три года до ее брака с промышленником из Рура. Я покачала головой, размышляя вслух: — Нет, нет, это слишком недавно. Букинист удивленно поднял бровь и заметил: — Если ты ищешь кого-то постарше… Говорят, что Элиза похожа на одну из своих прародительниц, Элоизу де Брог, ведьму Элоизу, которая жила в эпоху Возрождения. В замке Брога до последней войны сохранялись портреты этой Элоизы, и моему отцу довелось их повидать… У меня защемило в затылке. Прошлое всплывало из глубины. Прошлое просачивалось в настоящее, пробираясь между стеллажей, забитых пылью и книгами. — Ты мне уже говорил об этой Элоизе, да? — с пересохшей глоткой вымолвила я. — Ее отец осудил ее за колдовство. Ее, кажется, сожгли… или утопили? Книготорговец покачал головой: — Ни то, ни другое, — поправил он. — Собственно, все, что связано с ней, довольно запутано. Ее отец, Юон, запер ее в склепе родового замка — насчет этого все более или менее согласны. Но после того… никто толком не знает, что с ней стало. Ее отец, напротив, плохо кончил. Он заблудился на охоте в горах, которые знал как свои пять пальцев. Один из егерей нашел его тело посреди леса. Я буквально впивала его слова с остекленевшими глазами. Алтарь приобретал новый смысл, свое истинное значение. На панелях изображались вовсе не благочестивые сцены. В лучшем случае они маскировали свой глубокий смысл под вуалью христианских мотивов. На самом деле алтарь рассказывал о судьбе Элоизы. Именно она шла через глухой лес, надев корону света и сзывая ужасных существ, которых я видела между ветвями. Она же была и девушкой, запертой в склепе, а мужчина, смотревший на нее сверху вниз, отнюдь не был ангелом Гавриилом. Это был ее отец, Юон де Брог. На третьей панели в ужасе умирал именно Юон, не святой Антоний, а на четвертой… Я подняла голову и глубоко вздохнула. Я понятия не имела, что означает четвертая панель. Но это казалось малосущественным по сравнению с тем, что я уже обнаружила. — Я куплю у тебя все, — сказала я букинисту. — Все твои брогские документы. В первую очередь — фотографии и рисунки. Придется спустить все свои сбережения на жилье, но мне было все равно. Однако букинист отказал: — Эти документы не продаются. С другой стороны, если хочешь, я тебе их одолжу. — Спасибо. Я с облегчением вздохнула. Пока он не успел передумать, я быстро добавила: — Я сейчас же выпишу тебе депозитный чек. Он жестом отклонил мое предложение. — Незачем, — ответил он с улыбкой. — Взамен ты будешь держать меня в курсе своих открытий. Я кивнула, пробормотав еще раз благодарность. К концу дня я покидала Кольмар с внушительной папкой исторических источников, касающихся Брога. Я воспользовалась временем, проведенным в экспрессе, чтобы подробно ознакомиться с ней. В отношении некоторых моментов она оказалась на удивление полной, а моему другу-архивисту даже удалось подобрать черно-белые фотографии немецких солдат, которые так ужасно погибли в замке во время последней войны. Конечно, не все имело отношение к алтарной композиции. Однако, погрузившись в изучение, я отвлеклась от мечтаний. Мечтаний о ней. О девушке со звездами. Я думала, что, узнав ее имя, перестану быть настолько ею одержима. Но все оказалось наоборот. Мне хотелось лишь одного — опять увидеть ее. Снова окунуть ботинки в густой перегной темного леса, найти ее, пусть даже среди чудовищ, горных тварей, способных раздавить человека так же легко, как травинку. Больше всего на свете мне хотелось еще раз увидеть ее, вновь покраснеть, когда она улыбнется, и шепнуть на ухо ее имя. * * * К моему возвращению в Брог уже несколько часов как стемнело. По дороге домой я прошла мимо гостиничного ресторана. Через окно я видела собравшийся внутри местный народ, чокающийся, болтающий и смеющийся в теплой и непринужденной обстановке. Все мои здешние друзья: Сильвия и ее жених. Матье, горный гид, который всегда подшучивал над моим упрямством во время наших походов. Венсан, который регулярно — и неизменно добродушно — чинил мой старенький водонагреватель. Кристель, что уговорила меня спеть вместе с ней песню Далиды во время незабываемой караоке-вечеринки в одном из баров Нанси… Я знала их всех несколько лет и чувствовала, что сблизилась с ними. А сегодня это простое оконное стекло между ними и мной казалось непреодолимой преградой. Почему они лгали мне? А если я уличу их во лжи, прямо сейчас, с документами в руках, что тогда? Мгновение я повертела в голове идею тычком распахнуть двери, будто шериф из вестерна, и бросить им в лицо правду. В посредственном фильме я бы удалилась оттуда с почестями. В реальном мире все, чего я бы добилась — это что меня бы просто выгнали из музея. А этого я не могла себе позволить. Никак. От одной мысли о разлуке с ней у меня подкашивались колени. Я прошла мимо гостиницы с горьким привкусом на губах. Я ускорила шаг и вернулась в музей. * * * Свет в алтарной комнате зажегся нормально. Я не знала, следует ли приходить в расстройство. Я достала из рюкзака два больших золотистых бретцеля, купленных в Кольмаре в булочной перед церковью аббатства. Постепенно уходила горечь, печаль, боль… Моя прежняя жизнь снова канула в Лету. Сидя по-турецки перед ретаблем, я откусывала от присоленного кренделя и не отрывала глаз от фигуры Элоизы, такой бледной на фоне темного пейзажа. Но она оставалась неподвижной, пятном белой краски на пятнах черноты и зелени. Глядя на нее, я начала щуриться, и цвета стали расплываться перед глазами. Я встряхнулась, растрепав при этом волосы. Покончив с едой, я вытерла руки о джинсы. Не надеясь на успех, поднесла пальцы к панели. Потрогала лак. Он был немного шершавым, как любой старый лак. Хорошо. Я постаралась не потерять хорошего расположения духа. Я слишком выросла, чтобы верить в волшебные двери. Я встала и обошла панель. В сотый, тысячный раз я пригляделась к сцене в склепе на обратной стороне. Как я могла не заметить сходства между двумя сторонами, между девушкой со звездами и псевдо-Девой? Конечно же, это была одна и та же женщина, сегодня это бросалось в глаза. Неужели алтарь повлиял на мое восприятие вещей? Я наклонилась к лицу девушки в склепе, всматриваясь в резкий профиль Элоизы под завесой ее светлых волос. Она стояла на коленях в смиренной позе, и все же ее полные губы кривила циничная усмешка. Или она уже знала, как закончит свою жизнь ее отец, худой мужчина, который высокомерно смотрел на нее из противоположного угла комнаты? Неужто она…? Я сглотнула, эта мысль внезапно испугала меня… Неужто она в ответе за его блуждания в лесу и смерть? Я узнала комнату, в которой происходила сцена. Это был один из подвалов замка, где хозяева хранили запасные предохранители и лопаты для уборки снега со двора зимой. Казалось, что стена на картине колышется. Из-за отблесков лака походило, что она дышит, как огромное серое легкое. Против воли, я напрягла слух. Вздрогнула, снова прислушалась. Нет, я не ошиблась. Где-то за этими камнями билось сердце. Очень слабый звук, и все же… Я на несколько секунд закрыла глаза. Когда я снова открыла их, то стояла в склепе. * * * В склепе, или точнее — в подвале замка, каким я его знала, с коробкой предохранителей на стеллаже и тяжелыми чугунными лопатами в стойке. В задней стене был заложен дрянными шлакоблоками старый проем, вероятно, дверь. В щелях между блоками, где выкрошился цемент, росли гроздьями грибы. Сердце билось позади преграды, теперь я слышала его отчетливо. Интуиция подсказывала мне, что там она и прячется — главная тайна алтаря. Во времена Элоизы здесь стояла стена, достаточно важная в глазах создателей алтаря — кем бы они ни были, — чтобы они отвели ей почетное место на второй панели своего творения. Граница между реальностью и иллюзией крошилась, будто цемент между шлакоблоками. Я могла бы попытаться отступить на шаг назад и подождать возвращения здравого смысла. Но тогда это вернуло бы меня к предательству городка, и более того — к другим, более давним изменам, к Крею и моим воспоминаниям… А для этого было еще слишком рано, пока слишком рано. Я закатала рукава, схватила самую тяжелую из лопат и обрушила на стену яростные удары. Гнев удесятерил мои силы, а шлакоблоки оказались не особенно крепкими. Вскоре с замогильным стуком осела целая секция стены. Я враз замерла, осознавая, что только что натворила, уверенная, что сейчас появится хозяин замка, по крайней мере с несколькими охранниками, или хотя бы горстка постояльцев, оторванных ото сна. Но никто не появился. Не подумав, как это странно, я благословила свою удачу. Я достала лежавший рядом с коробкой предохранителей фонарь и направила его мощный луч на только что открытую мной нишу. И тут же опустила его. То, что я увидела, оказалось настолько неожиданным, настолько встревоживающим, что мне потребовалось несколько секунд, чтобы восстановить сбившееся дыхание. Затем я опять подняла фонарь, на этот раз помедленнее. Понемногу я высветила гранитную скульптуру. Сначала луч света озарил ножки трона с медвежьими лапами, перед которым лежали расчлененные человеческие тела, выполненные так реалистично, что чуть ли не чувствовался исходящий от них сладковатый запах разложения. Далее следовали две кривые ноги, толстые и мускулистые, с выступившими венами и грубым покровом. Складки кожи, словно ствол старого дерева, были облеплены почерневшими лишайниками и уродливыми колониями грибов. Я еще подняла фонарь. Ноги увенчивал широкий короткий торс, укрытый бородой, больше похожей на заросли терновника, чем на волосы. На подлокотниках трона с медвежьими ногами покоились две внушительные руки, заканчивающиеся волосатыми кистями с непомерно длинными ногтями. По выпирающим плечам этого странного короля лазили навозные жуки, а промежность — хотя я старалась на нее не заглядываться — кишела роящимися насекомыми. Чувствуя себя все менее и менее уверенно, я в конце концов направила фонарь на его лицо. На этот раз я была более или менее подготовлена к тому, что увижу, и все же… все же заморгала, глядя на это гротескное и ужасное лицо, эту карикатуру на человеческое лицо с его вселяющим беспокойство уродством, на пронзительный взгляд из костистых глазниц, на злобу, сочащуюся из каждой поры его каменной кожи. А где-то под камнем тяжело стучало сердце, тупо и размеренно. Я сглотнула слюну. В ореоле света от фонаря вокруг скульптуры вырисовывались края деревянной рамы, местами еще покрытой сусальным золотом. Я вдруг поняла, на что смотрю. Это был короб алтаря, тот самый, на котором изначально крепились створки разрисованных панелей. Вот где первооснова тайны… и это определенно не статуя святого. — Это король троллей, — раздался позади меня голос. Я резко обернулась, невольно ослепив бывшего куратора, который заслонил рукой лицо. — Король троллей? Что это означает? — Ты не уберешь сначала свет? — Да, да, конечно… Я подчинилась. Куратор сморгнул и одернул рукава своего твидового пиджака. — Понимаешь, — объяснил он, — этот склеп был выдолблен в горе, еще в самом начале. За этими стенами, — он стукнул по ним кулаком, — лежит земля и камень Вогезов. Это я уже знала. Я с тревогой ждала дальнейшего. Статуя тролля вернулась во тьму, но я по-прежнему слышала, как бьется его сердце. Я чувствовала на себе его взгляд. Куратор продолжал: — Я так понимаю, ты уже раскрыла добрую часть истории, раз уж добралась досюда… — Не вам благодаря, — заметила я. Он не ответил на колкость и заговорил как ни в чем не бывало, словно проводя экскурсию в музее Брога: — В конце шестнадцатого века сеньор Юон де Брог обвинил свою дочь Элоизу в колдовстве. В ожидании церковного трибунала, который должен был прибыть для суда над ней, он запер ее здесь, в этом склепе. Однако девица оказалась не беспомощна. Она призвала темных существ, силы, которые зрели за стеной. Составляли единое с горой — еще до появления человека. — Троллей… — едва слышно завершила я. — Троллей, — согласился мой предшественник. — Тролли помогли Элоизе бежать из темницы, они отомстили за нее отцу… — …и они же построили для нее алтарь. Это было логично, как она сама сказала мне в ночь нашей встречи: это те, кто сработал алтарь . Темные фигуры меж пихт, одни высотой с дерево, другие величественны, как вершины гор. И все это — тролли, воплощения языческой магии, рожденные из камня, перегноя, Природы и Ночи. — Остальная часть истории еще более запутана, — двинулся дальше куратор. — Согласно церковным записям, к моменту, когда отец Элоизы встретил свою смерть, сама она уже исчезла. Но в таком случае как объяснить, что алтарь троллей попал в замок, если ее там больше не было? — Ваша гипотеза? — вопросила я с пересохшим горлом. — После смерти Юона Элоиза завладела властью в замке, выдавая себя за свою младшую сестру Жанну. — Значит, у Юона было две дочери? — Нет, не думаю. Я бы скорее сказал, что это местные жители решили, что у него было две дочери. Сила внушения алтаря… ты ведь тоже ее на себе испробовала, верно? Я кивнула. Я и вправду ее на себе почувствовала, как и все те, кто любовался этим произведением на протяжении веков. Я поняла, отчего люди Брога решили выставить панели с картинами в музее. Не дело таить такое сокровище. Еще я с пронзительной ясностью поняла, почему они так глубоко упрятали резной короб. Стоило мне разбить шлакоблоки, как злоба короля троллей расползлась по склепу, оседая липкими частицами на немногочисленной хлипкой мебели, на коробке с предохранителями, на стойке для лопат, на нашей одежде и на нашей коже. Никто не заплатил бы за подобное ни сантима. Все же жители городка могли бы мне довериться. Могли рассказать мне хотя бы о том, что алтарь так и не покидал Брога. Они могли бы сберечь мне годы бесполезных поисков. Или я когда-нибудь давала им повод засомневаться во мне? Я сжала кулаки. Неужели он и вправду считает себя намного лучше меня, мой драгоценный предшественник, в своем старом, элегантно вытершемся твидовом пиджаке? Во мраке билось сердце короля троллей. Кровь застучала у меня в висках. Меня с головой захлестнул холодный гнев. — Почему вы мне ничего не сказали? Я бы сумела сохранить секрет, я бы сумела… — Они солгали тебе, — прошептал мне на ухо ласковый голос. — Они ни за что бы не поверили тебе, потому что ты такая же, как я. Ты слишком отличаешься. Теплое дыхание Элоизы ласкало мою шею. Ее тонкие пальцы лежали на моем плече, словно перышки. Я сопротивлялась искушению обернуться. — Не слушай! — предупредил куратор. — Это не твой гнев, а ненависть короля троллей. Они с этой девушкой околдовали тебя… Элоиза не соизволила на это отозваться. — Хочешь ты отплатить им той же монетой? Хочешь пойти со мной? — Нет! — крикнул мой предшественник. Краешком губ я ответила: — Да! * * * Элоиза взяла меня за руку, и вдруг я вместе с ней оказалась снаружи, под звездным небом, на скальном выступе с видом на замок и долину Брога. Я поплотнее запахнула края своей парки. Внизу городок со светящимися окнами напоминал кукольную деревню из детского рождественского фильма. — Вон там они собираются, — прошептала девушка со звездами. — Вон там они замышляют что-то за нашими спинами. Но недолго им осталось. Я наконец обернулась к ней. От возбуждения ее бледные щеки слегка раскраснелись. Полные губы надулись в нетерпеливой гримасе. Ее красота и святого бы тронула. Но позади нее… Она придвинулась. Я отступила. За ее спиной возвышались три десятка высоких черных крестов, тех самых, что были изображены на четвертой панели алтарной композиции. На каждом из них агонизировало по ужасно изуродованному человеческому телу. В лунном свете я узнала некоторые из них. Я видела их фотографии всего несколько часов назад в поезде, привезшем меня из Кольмара. То были немецкие солдаты, перебитые во время последней войны. В реальном мире они скончались уже более пятидесяти лет назад. Их убили тролли Элоизы, и именно поэтому ни один из партизан не взял на себя ответственность за эту бойню. Но в этом переходном мирке, меж нашей реальностью и реальностью алтарной картины, они страдали целую вечность. Столетие за столетием их распинали на горе. Каковы бы ни были их преступления, я не могла не испытывать к ним сострадания. Должно быть, Элоиза почувствовала это и заставила меня повернуться к ней. — Они заслужили свою судьбу, — убеждала она меня. — Так же, как предатели из Брога заслужили свою. Ее янтарные глаза сверкали, и даже сильнее, чем при нашей первой встрече. Наконец-то я поняла, откуда в них такая живость. Это была ярость приговоренной ведьмы, дикое торжество повелевания Природой. Это было неистовство короля троллей, это его ненависть к людям и их городишкам заразила девушку со звездами. Один за другим в горе просыпались гиганты тьмы, титанические черные тролли вытягивались к небосводу. Пихты на склонах задрожали. Из лесов вспархивали стаи птиц. При виде такого зрелища я потеряла дар речи. Тролли принялись молотить по вершине перед нами. От скалистой стены отрывались глыбы камня и с грохотом сыпались на мост в долине, перекинутый через реку внизу. Под обвалом мост рухнул, а с ним вместе изрядный кусок дороги. Элоиза импульсивно схватила меня за руку. Ее жгучая энергия хлынула в мои вены. Я вдруг почувствовала на кончиках пальцев троллей, будто небывалых, чудовищных марионеток, соединенных с моими мышцами, с нервами, с кожей. Ощущение было невероятным. Я никогда не бывала такой сильной, такой цельной. — Давай же, — зашептала Элоиза, — распорядись ими. Как в забытьи, я подняла руку. Тролли напротив меня воздели руки к луне. Я сомкнула пальцы, и они в ответ сжали кулаки. Я подумала: «бей», и они во всю мощь хватили по скале. Отдача отозвалась во всем моем теле. Я отшатнулась, тяжело дыша, и чуть не упала на грудь Элоизе, а тем временем внизу осыпь захватила новый участок асфальта. Девушка со звездами разразилась смехом за моей спиной, легким заливистым смехом. — В городок! — крикнула она мне с детским ликованием. — Теперь отправляй их туда! Она схватила меня за плечо. Ее прикосновение наэлектризовало меня даже сквозь слои моих свитеров и парку. Она направляла мои движения, поворачивая меня в сторону Брога, кукольной деревни, чьи окна сверкали внизу… Тролли двинулись тяжелой поступью. Глаза Элоизы лихорадочно, нечеловечески пылали. Сердце в ее груди застучало сильнее. Я уже слыхала этот ритм — раньше, в подвале. Это уже не ее сердце, внезапно осознала я. Это сердце короля троллей. Я закричала: — Нет! Не размышляя, я изо всех сил оттолкнула ее. Она рухнула в пустоту. В следующую секунду все снова изменилось. Я снова оказалась в склепе. На земляном полу, в нескольких шагах от меня, с трудом поднималась на ноги Элоиза. Ее длинные светлые волосы упали вперед и закрыли ее профиль, копируя вторую панель алтаря. Ее прекрасное лицо под этим золотым занавесом исказила ядовитая гримаса. — Ты спохватилась слишком поздно, — усмехнулась она. — Теперь никто не сможет их остановить. Земля под нашими ногами уже содрогалась от шагов чудовищ. Позади нас сердце короля-статуи билось все быстрее и быстрее, оживленно, торжествующе. Король троллей… Я не собиралась позволять ему хохотать над нами из-под покрова тьмы. Дрожь усиливалась, тролли приближались. Шатаясь, я отправилась к стеллажу за лопатой. Не то чтобы я всерьез надеялась повредить статую лопатой для снега, но мне требовалось по чему-нибудь лупить, как-то сражаться, выплеснуть всю накопившуюся злую энергию. Я пристроила фонарь на полке и развернула его лучом в сторону ниши. Затем, схватив свое оружие обеими руками, я ударила статую так яростно, как только была способна. Удар эхом отозвался в трапециевидных мышцах, руки дрогнули. Я ухватилась покрепче, нанесла второй удар, затем третий. Ярость заглушила боль в мышцах. К моему изумлению, статуя пошла трещинами, камень поддался моим усилиям. Из ран короля потекла какая-то липкая слизь, от тошнотворного запаха которой меня затошнило. Я сдерживала рвотные позывы, не переставая колотить. Вскоре статуя развалилась до основания, обнажив внутри своей груди странный мягкий коричневый орган — вне всякого сомнения, сердце, — слабо бьющийся в луче фонаря. Я раздавила его каблуком. Сотрясения земли утихли. Тролли пропали. Город был в безопасности. Я обернулась к Элоизе. Та бросила на меня тяжелый укоризненный взгляд. Однако, когда я подошла к ней, не уклонилась. Я провела кончиками пальцев по тонким линиям ее щеки. — Ты заслуживаешь лучшего, чем вот это, — заверила я ее. Я так и не узнала, поняла ли она меня. Потому что после этого доброго напутствия усталость взяла надо мной верх. Я рухнула на землю и провалилась в глубокий сон. * * * Я пробудилась в алтарной комнате — как и несколькими днями ранее, первого января. Как и первого января, события минувшей ночи казались мне реальными лишь наполовину. Я заметила следы грязи на коленях своих джинсов и легкие царапины на руках. Плечи и руки сильно ломило. Действительно ли мне довелось увидеть пробуждение троллей в горах? Сражаться с каменным королем в склепе? А люди в городке, они-то почувствовали сотрясение земли под шагами своих кошмаров? Слишком много вопросов крутилось у меня в голове. Я отмахнулась от них. Скоро я получу ответы. Я посмотрела на своем телефоне, который час. Был полдень, воскресенье. Я вышла из музея, прикрепив на двери табличку «Закрыто по техническим причинам». Тяжело ступая, зашагала к гостинице. Когда я толкнула дверь, звякнул колокольчик. Настало время аперитива, и заведение было переполнено. Я избегала смотреть на посетителей. Прежде всего мне нужен кофе. Я уселась к стойке, мои измазанные землей джинсы бросались в глаза среди выходных нарядов. В телевизоре над стойкой показывали региональные новости. Размытые снимки рухнувшего моста, сделанные, вероятно, с вертолета. Избавив меня от необходимости заказывать, хозяин сам поставил передо мной двойной кофе. — За счет заведения, — сказал он с легкой улыбкой сообщника. Я подняла голову. Я заметила, что все посетители, все жители Брога, все мои друзья смотрят на меня. В их глазах я прочла признательность, согревшую мое сердце, и кое-что еще — некую сопричастность, взаимопонимание, которое не выразить словами. Тогда я поняла, что прошлая ночь не приснилась. Отныне я была такой же частью городка, как и любой другой местный житель. Я стала одной из них. Я вдохнула запах свежего кофе и горящих в очаге дров. За соседним столом в знак приветствия подняли бокалы учительница Сильвия с ее женихом, вскоре за ними последовали Винсент, Кристель, Матье и все остальные… С увлажнившимися глазами я подняла свою чашку в ответ. Затем сделала глоток обжигающего кофе, наслаждаясь его знакомым резким вкусом. Снаружи на горе шел снег. Внутри было хорошо. Я наконец была дома. Ямадут Кассандра О’Доннелл Тень мгновенно исчезла. Вздохнув, Леонора неторопливо двинулась по тропинке. Этот был решительно упрям, как мул. Обычно троллей бывало не так уж трудно переубедить. Они грубы, тупы и непокорны, но в конце концов всегда соглашались ступить на Бел’азат, поле душ. Только этот явно вознамерился помотать ей нервы. Леонора пыталась утешиться соображением, что это часть непредвиденных трудностей профессии. В конце концов, провожать души в царство мертвых — задача отнюдь не из легких. Особенно для ямадута [17] , еще не получившего холодного поцелуя Хелы. Ямадута, который все еще одной ногой стоял в мире живых. — Скажи, Тролль, ты точно уверен, что хочешь двинуться этой тропой? — нахмурившись, закричала Леонора. Тролль на мгновение повернул к ней голову. Он не боялся посланницы. Как и никого из ей подобных. Он давно скрывался от них. Очень давно. Ему оставалось лишь добраться до потаенного прохода, и он был бы на свободе. Его убежище находилось в двух шагах от него, с другой стороны, где посланцы Темной Богини не могли его найти. С приглушенным рыком он пустился бежать изо всех сил, а затем прыгнул в гигантскую выработку, ведущую под скалу. — Что, нет? Ты серьезно туда? — вздохнула Леонора, глядя, как он исчезает под землей. Глупый тролль, глупый, глупый тролль , размышляла юная ямадутка, не отрывая взгляда от дыры в поверхности. Нет, но что он вообразил? Что ему удастся спастись от меня, спрятавшись в норе, как обычному кролику? — Я чувствую, как бьется твое сердце в моей руке, Тролль, я чувствую связь, которая соединяет тебя с миром живых, я даже чувствую запах твоей крови, ты не сможешь от меня убежать, — завопила Леонора, бросаясь вслед за ним. Она не знала, ни где этот чертов тролль собирается укрываться, ни куда ведет этот темный туннель, но ей было все равно. Она была полна решимости во что бы то ни стало поймать беглеца. С сияющими глазами молча идя вдоль стен, она медленно двигалась в темноте и прошла не менее сотни метров до необъятной пещеры в скале. В дальнем конце ее виднелась огромная световая завеса. По завесе пробегал странный трепет. Лео осторожно подошла, подняла голову и принюхалась к воздуху. Тролль определенно здесь прошел. Инстинкт подсказывал ей, что нужно отступить, но ямадутка была слишком упряма, чтобы сдаться. — Черт побери, я чувствую себя Алисой в Стране чудес, — проворчала она, прикрывая веки и делая шаг к свету. Не успела Лео шагнуть внутрь, как у нее возникло ощущение, что вокруг что-то смыкается. Это было странное ощущение. Не то, чтобы неприятное, но странное, как будто ступаешь на подающуюся под ногой поверхность. Затем она вдруг осознала, что за ней внимательно наблюдает что-то неизвестное. Оно оценивало ее, прощупывало, словно хотело проникнуть внутрь ее души. И вдруг — ничего. Только чистый воздух и холодный, девственно белый пол. — Тролль!!! Тролль услыхал отдаленный голос Ямадута. Ясный голос. Мощный. Не в первый раз жница охотилась за ним, но впервые ему пришлось иметь дело с таким странным существом. Прочие посланницы не нуждались в кислороде и, похоже, им нечем было говорить. Они просто впивались смертоносным взглядом в свою жертву, а затем молча утаскивали ее в свою вечную тюрьму. Но они не дышали, не кричали, не угрожали и, самое главное, ни одна из них так и не смогла последовать за ним в Межмирье. По крайней мере, до сих пор... С недовольным фырканьем он взглянул на багровое небо и фантастический пейзаж, открывшийся пред его глазами. Величественные горы, стена пиков, грозящих небу, заснеженные тропы, странные деревья с ветвями, покрытыми льдом... Это было необычное место, место, созвучное его душе, место дикое и настолько промерзлое, что кровь смертных окаменевала в их жилах, а ветер вгрызался в плоть, как лезвие ножа. * * * Лео глубоко вдохнула и выдохнула, и даже не дала себе труда застегнуть куртку. Она не чувствовала холода, не пугала ее и прогулка по этому странному и примечательному мирку, куда затащил ее тролль. Она была в ярости. Не на бедное существо, отчаянно пытавшееся оторваться, а на себя. Она была Ямадутом. Она не могла позволить себе совершить ни малейшей ошибки. А то, что этот идиот тролль затащил ее в эту враждебную, неизвестную землю, несомненно, было одной из них. — Так куда же ты сбежал? — пробормотала она, приседая и разглядывая следы, оставленные существом на снегу. Затем она выпрямилась, и, спружинив коленями, запрыгнула на скальную полку четырьмя метрами выше. До тролля было еще далеко, но исключительное зрение Ямадута позволило ей увидеть фигуру, которую не смог бы разглядеть ни один человек: высокую (ростом не менее двух метров), с бледной кожей, белой шерстью, которой поросли там и тут нижние конечности и предплечья, и прилично развитой, выпуклой мускулатурой... Снежный тролль был поразительным существом, во всех отношениях отличающимся от этой здоровенной плюшевой игрушки, волосатой нелепой обезьяны, этих йети, о которых толковали люди. Сейчас он огромными шагами мерил скат, ведущий к северному склону горы. Очевидно, он решил взобраться на вершину, но зачем — непонятно. В подобной местности затаиться было невозможно. Озадаченная, она достала из кармана кусочек жевательной резинки, затем скачком спустилась на твердую землю и начала медленно продвигаться вперед. Тропинка была узкой, а по обе стороны — откосы с густыми обледенелыми зарослями. Она двинулась по извилистой тропинке и продолжала идти уже добрый час, не обращая внимания ни на спускающиеся сумерки, ни на усиливающийся холод. * * * В смятении — от сомнений и страха — мыслей тролль добрался до конца подъема. Он передвигался быстро, без труда одолевая неровности льда и земли, и наконец достиг Яш-пещеры, ведущей в нижний мир. В гигантский мир, полный тысяч подземных галерей, прорытых под мерзлой землей. Войдя в пещеру, он на несколько секунд замялся. Он редко осмеливался заходить в темные туннели. А в тех редких случаях, когда все же рисковал, он оставался вблизи поверхности и не задерживался там надолго. Как и все обитатели замерзших земель, он знал, что за существа населяют подземные ходы и их безмолвную тьму. И совершенно не горел желанием быть убитым. Но иной вариант — встретиться лицом к лицу с Ямадутом — выглядел еще хуже. Вот этот, да, этот, он должен подойти , подумал тролль, глядя на вход в один из четырех туннелей, что лежали перед ним, прежде чем в него нырнуть. А потом он зашагал в тишине. В этом мире осмотрительность предписывала тишину. Абсолютную тишину. От этого зависело его выживание. * * * Леоноре не требовался фонарь. Несмотря на темноту, она прекрасно различала форму и очертания скал. Стены пещеры — то гладкие и непрозрачные, как толстый слой льда, то шершавые и острые, как бритва, — были испещрены странными рунами, указывающими на то, что в этих диких землях живут (или, по крайней мере, жили) существа, способные обрабатывать камень и использовать магию. Интересное место , подумала она, направляясь вглубь пещеры в поисках какого угодно движения, которое могло бы указать на присутствие врага или любой другой формы жизни, но безрезультатно. Сколько она ни прислушивалась, не уловила ни малейшего звука. Одна лишь тишина. Глубокая. Нервирующая. Грозная. Тишина и стойкий запах испуганного тролля. — Ладно, за работу, старушка! — пробормотала она, принюхиваясь к воздуху, и решительным шагом направилась к одной из четырех галерей в задней части пещеры. Леонора проходила туннель за туннелем, преследуя тролля по запаху, как вдруг почувствовала за спиной чье-то присутствие. — Я не знаю, кто ты или что ты, но советую тебе держаться подальше, — проговорила она, при этом ее глаза налились странным рубиновым цветом. — Человек? Леонора повернула голову и увидела странное существо. Маленькое, с длинными руками, волочащимися по земле, широким туловищем и огромной деформированной головой, оканчивающейся чем-то вроде свиного рыла; оно могло бы показаться смешным, если бы не черные глаза без зрачков и огромные клыки, покосившие и покривившие прочие зубы. — Нет, — ответила Леонора, покачав головой. Леонора была ямадутом. С данной ей силой общаться с любым существом. В том числе и с самыми невероятными, вроде этого. — Ямадут. На лице женщины появилось выражение глубокого сожаления. — Это ешь? — Если ты спрашиваешь, не добыча ли я, то мой ответ — нет. Тварь прорычала, прежде чем рывком броситься на Леонору: — Увидеть... Леонора пожала плечами, впустила в себя силу смерти и жестом направила ее на тварь, которая тут же рухнула. — Тебе никто не говорил, что любопытство — плохая привычка? — вздохнула ямадутка. Затем она медленно провела по лбу рукой и невозмутимо продолжала свой путь. * * * Тролль, едва дыша, двигался вперед. Все его чувства были напряжены. Вонь стояла невыразимая. Землю усеивали кости и куски плоти, а отвратительные миазмы, которые хищник сеял позади себя, не оставляли сомнений в том, кому принадлежали. Ему следовало убираться отсюда. Срочно. Очень срочно. И бежать быстро, что у него было мочи. — Тролль? Тролль внезапно замер. — Ты собираешься продолжать в том же духе? Он повернул голову и встретился с насмешливым взглядом Леоноры. — Оставь меня в покое и возвращайся к себе. Это не твой мир. — Смерть гуляет по всем мирам. Ее не остановить, — ответила она, взмахом руки откидывая назад длинную прядь черных волос. Тролль долгим взглядом уставился на нее. Ребенок. Хела послала за ним ребенка. Маленького нахального человечка с большими зелеными глазами и бледным лицом. — Кто ты? Лео улыбнулась и позволила проглянуть в своих глазах горящему там раскаленному пламени. — Ты прекрасно знаешь, кто я. Он покачал головой. — Нет... посланницы — это холод, небытие, смерть... Слова тролля были не лишены смысла. Жницы походили на пустые оболочки. В них не оставалось и следа человечности. Леонора была иной. Она жила собственной жизнью, жизнью смертных... Она кивнула: — Ты прав, я хранительница душ. Не жница. Ямадутка прекрасно понимала, что она — случай особый. Хела выбрала ее, пометила и прибрала себе, словно Леонора была всего лишь заурядным предметом. Она не жаловалась. Ее силы в сочетании с силами Богини становились феноменальны, а задания, которые ей поручались, не лишены были интереса. Но она более не была по-настоящему свободна и все чаще жалела об этом. — И ты живая, — заметил он. Лео сдержала улыбку. Тролли были существами злобными и подчиненными инстинкту, неспособными, как правило, к размышлению. Но этот, несомненно, отличался от других. Он не рычал, его речь была невероятно связна, мысли сложны... Она была заинтригована. — Вне всякого сомнения, — признала она с улыбкой. Выражение физиономии тролля вдруг ясно показало его недоумение: — Как ты сумела пройти кадиш? Кадиш? — А? Ты говоришь о том забавном свете... действительно, раз ты о нем заговорил, у меня возникло внутри странное чувство. Понимаешь? Как будто кто-то за мной наблюдал. — Амаш. — Амаш? — Хранитель. Он приглядывает за этими землями и чужим запрещает сюда вход. Не всем, по-видимому , подумала она, вздев брови. — И почему же? — Этот мир был отдан древним, — сдержанно ответил он. Леонора на несколько секунд задумалась. Она где-то читала, что термин «древние» когда-то использовался для обозначения всех волшебных существ, созданных божествами, существовавшими до появления Акмалеоны, богини жизни, и Хелы, богини смерти. Но она никогда не верила во всю эту чепуху. По крайней мере, до сих пор. — Значит, если я правильно понимаю, здесь никто не умирает? — Конечно, умирают. Но наши души могут распоряжаться собой и вольно блуждать в этом мире... Леонора раздраженно нахмурилась. Вольно блуждающие души автоматически становились призраками. А призраки страдали. Ужасно. Кое-что она-то об этом знала. Такими полнились ее жилище и ее вселенная. — Вольные? Ни одна душа не может быть по-настоящему вольна, Тролль, — вздохнула она, и тут же услышала треск, а затем увидала, как под ее ногами медленно осыпается земля. — Что это? — потребовала она у тролля, прежде чем вскочить на ноги и вонзить когти в потолок каменного свода. — Энгара! — незамедлительно ответил тот, резко бросаясь в сторону, чтобы не упасть в образовавшуюся под ними полость. — Энгара? — повторила Леонора. — Скальное чудовище, — уточнил тролль, с тоской смотря, как из глубины выныривает гигантская черная лапа. Брр, это что за тварь? — подумала ямадутка, подавляя дрожь отвращения при виде чудовищного насекомого, которое медленно вырастало перед ее глазами: шесть ног, четыре черных глаза, здоровенные мандибулы и огромное волосатое тело. Изумительно! Дружочек ты ж мой, я занесу тебя в самое начало списка «домашних питомцев, от которых нужно держаться подальше» , — решила она, когда зверюга медленно повернула огромную голову в сторону фигуры, отчаянно пытавшейся спрятаться во мраке. На лице тролля, осознавшего, что тварь его заметила, промелькнул неописуемый ужас, и ямадутка буквально увидела, как напряглись мышцы всего его тела с головы до пят. * * * Леонора состроила гримаску: — Ой-ой, дело плохо... Тролль, похоже, с ней был согласен: он вдруг с криками страха пустился наутек что было мочи. Ну вот, а я что говорила? — внутренне вздохнула Леонора, глядя, как отвратительный жук немедленно бросается в погоню. — О нет, только не это! Моя охота, моя добыча, — крикнула ямадутка и, пригнувшись к земле, понеслась вслед за ними с такой скоростью, что за ней едва ли уследил бы невооруженный глаз. Она догнала их через несколько секунд. — Не хочу показаться невежливой, но мне уже надоедает гоняться за тобой, Тролль, — заявила Леонора, с любопытством разглядывая гигантскую каверну, куда она только что влетела. Небольшое озерцо, чуток растительности на земле... причем без освещения, что было удивительно. — Причудливый какой уголок, ты не находишь? — добавила она. Но тролль не обратил на нее внимания. Он был слишком занят, пытаясь отбиться от мандибул чудовища и освободиться от двух лап, прижимающих его к земле. Леонора поморщилась. Большой плоский нос тролля, выпученные глаза, белесая кожа, толстая шея и гнилые зубы были отвратительны. Но не так отвратительны, как чудовище, отчаянно пытающееся его сожрать. — Может, помочь? Тролль только выругался. — Да, я так и подумала, — вздохнула ямадутка и, улыбнувшись, запрыгнула на спину жука. Она начала с того, что впилась когтями левой руки в бок зверюги, чтобы не оказаться сброшенной, затем достала из ножен на поясе покрытый символами серебряный нож, и тут же принялась кромсать и рвать плоть своего противника с нечеловеческой силой и скоростью. Животное разразилось пронзительными криками, каждая из ран тут же начинала истекать зеленой вязкой жидкостью, но ямадутка продолжала наносить удар за ударом, пока насекомое не рухнуло совершенно. Тогда, осознавая, чувствуя, что противник представляет уже мизерную опасность, она спрыгнула на землю, оборотилась к зверю, подняла руки и одним стремительным движением оторвала ему голову. — Ну вот!... Это не так уж и сложно. Противно, — она чуть поежилась, глядя на вязкую жидкость на своей руке, — но не сложно... Затем она повернулась к троллю, который изумленно уставился на нее: — Скажи, это был уникальный образчик или...? — Нет. В туннелях их много, — отверг предположение тролль. Ямадутка вздохнула. — Как же тебе удалось продержаться так долго? Тролль пожал плечами. — Избегая их. И уважая границы их территории. Леонора не удержалась от улыбки. — Логично. А потом небрежно добавила: — Ну что, пойдем? Глаза тролля загорелись паническим блеском: — Куда? Куда ты собралась меня вести? — Зачем задавать вопрос, на который уже знаешь ответ? Тролль не пытался протестовать. Это было бессмысленно. Он уже давно перекрыл отведенный ему срок, и порядком. Ямадутка не передумает. Она вот-вот хладнокровно убьет его без малейшего сожаления. — Тогда для чего было меня спасать? Почему просто не дать Энгаре убить меня? — спросил он охрипшим от страха голосом. Она пожала плечами и лаконично ответила: — Я тебя не спасла. Он нахмурился и бросил на нее настороженный взгляд: — Не понимаю. Она возвела глаза к небу, а после указала на большое, белое, волосатое, окровавленное тело, лежащее на земле. Тролль медленно приблизился к нему, затем нервно передернулся: — Что за...? Нет. Нет, этого не может... это же не... Ямадутка скривилась и виновато улыбнулась: — Прости. Потом взяла его за руку, пока он продолжал в оцепенении смотреть на тело, и добавила со вздохом: — Но они, эти букашки, и правда очень быстры... Только плохих парней Жан-Люк Маркастель — И вы позволили ему уйти? — переспрашивал раз двадцатый, наверное, этот тип — как он там назвался? Ах да, Жавер [18] , для человека из IGN [19] другого имени и не придумаешь. Ему просто предопределено свыше было — все время задавать один и тот же вопрос. Инспектор Бенжамен Мазель, сидевший на неудобном стуле, который он обычно отводил подозреваемым, поерзал. Он просидел там уже более двух часов и в буквальном смысле отсидел всю задницу. Этот зануда, явившийся из Клермона — по ту сторону гор, два часа езды, да по скверной дороге, причем особенно надо учесть, что прошлой ночью шел снег, а все эти полупарижане приходили в панику при мысли заблудиться в «сраной глухомани» — был не в лучшем из настроений. И теперь этот хмырь за то, что отважился бросить вызов паршивому климату и явился провести пару дней с деревенщинами посреди самой что ни на есть зимы, заставляет дорого платить его, Бенжамена. Только взглянув на него — худого как палка, с поджатыми губами, — было ясно, что даже славным трюффадом [20] его не умаслишь. Желчная личность… Хуже некуда. — Не он это был, говорю вам… — устало повторил Бенжамен. Его взгляд, отвлекаясь от плоского лица и лысины приезжего, упал на окно и на мгновение устремился к белой вершине Пюи-Курни и ее одинокому кресту, храбрящемуся перед густыми облаками, отяжелевшими от снега. А приезжий, сняв толстенные очки, устроившиеся на его носу, и добросовестно протирая их влажной салфеткой в длинных исхудалых пальцах, спросил: — На каком основании вы так категоричны? Бенжамен, который от этих разбирательств начинал уставать, на миг задумался о пьянящей возможности сказать приезжему «да пошел ты» и выйти из комнаты, хлопнув за собой дверью. Взвесив полученное от этого удовольствие и навлекаемые на себя неприятности, он решил, что оно того не стоит. Ему следовало найти объяснение… что-нибудь такое, что удовлетворило бы ограниченный, приземленный умишко этого надутого придурка. А пока он его искал, память снова вернула его к событиям, разворачивавшимся сорок восемь часов назад… Эти события навсегда поколебали его устои, всколыхнули его тихий маленький мирок пьянчуг и потасовок между регбистами, где самыми будоражащими из свалившихся на него дел были какие-то исключительно идиотские преступления. Например, то, стыдливо охарактеризованное как «на почве страсти», когда обманутый муж, вернувшись из бистро, где нашел вдохновение на дне бутылки белого, взял ружье и завалил супружницу, а после взял пиво и уселся смотреть матч в ожидании, пока придут его повязать. И плюс — каждый субботний вечер — мелкие подленькие выходки каких-нибудь тупиц, которые плохо кончались… Хроники рутинной грязи, что повседневно сопровождала человечество с самого его зарождения. Только на этот раз все было по-другому… На этот раз дело вышло на уровень повыше, если так можно выразиться. Пересекло порог и поднялось на новую ступень, и отнюдь не в хорошем смысле. Тут инспектору Бенжамену Мазелю, который подустал от нетрезвых признаний привычных субботних пьяниц, изливающих душу, будто на исповеди, пришлось отрабатывать жалование… * * * Когда позвонил охотник и сообщил, что обнаружил тело какой-то девчушки, Бенжамен сразу понял, что столкнулся с чем-то серьезным — таким, что еще заставит его заскучать по субботним алкашам и ерундовым кражам. * * * Было уже почти семь вечера. Темнело, и ему хотелось одного — это вернуться домой, принять хорошего пива, может быть, заказать пиццу в «Вивале» [21] («Ларзак» с сыром рокфор, его любимую) и слопать ее вульгарно и неряшливо , как подобает закоренелому холостяку, отправив мозги в спящий режим и пялясь в очередную дебильную мыльную оперу. Но голос того малого в телефоне — взрослого мужика средних лет — звучавший так, будто тот на грани слез, расшевелил в нем инстинкт, живущий в каждом копе от Парижа до Токио. Шло к тому, что все будет скверно. Оказалось — он еще занизил планку. Он отправился на место происшествия — в лес невдалеке от старой дороги, соединявшей Орильяк с Сен-Симоном. Красивое местечко, куда забредали в основном отдельные любители прогулок да велосипедисты. Вы шли вдоль реки, мимо садовых участков с их премиленькими домиками, затем поднимались по лесистому крутому взгорку и проходили через ферму, чтобы оказаться перед симпатичным маленьким каменным замком. Здесь в любое время года можно встретить целые семьи, от патриархов до детворы, вышедших на воскресную прогулку. В будние дни здесь попадались бегуны и бегуньи, порой до позднего вечера… Никаких машин, великолепные виды, вполне достаточно подъемов, чтобы взвинтить пульс, а на обратном пути в Орийяк можно было даже сделать несколько кругов по треку на стадионе возле школы гостиничного дела. А вот Анжелике Бори уже больше не сделать никаких кругов… Она валялась в палой листве, за большим замшелым стволом, и никому бы не поверилось, что она просто прилегла вздремнуть после доброй пробежки. Ноги и руки смешались в груду, словно у ломаной куклы, остатки облегающих шорт порезаны и запутаны вокруг лодыжек, такая же искромсанная футболка стянута на шею, розово-серые кроссовки все еще на ногах, и она выглядела много более голой, чем если бы на ней вообще ничего не было. Она была прехорошенькой, Анжелика Бори, с длинными русыми волосами, перехваченными в хвост, с крепкой фигурой — пышной, но не тяжелой, мускулистой и спортивной. Однако никто из тех, кто пришел вместе с ним, при взгляде на нее жгучего вожделения не испытывал. Охотник отказался возвращаться на место преступления. Когда Бенжамен стал настаивать, у того началась почти истерика; двое из его собственных людей вообще развернулись и отошли за деревья. Даже здоровяк Кристоф, игрок в регби (когда он был не на службе), который никогда не бегал от драк, у которого всегда была наготове сальная шутка и о котором говорили, что у него чуткости как у дикого кабана, со слезами на глазах пробормотал как малое дитя, столкнувшееся с чем-то невообразимым: — О, нет, вот дерьмо. Шеф, это же… Эта бедная малышка, она… И поворотился. Бенжамен догадался, что он отправился в заросли чуть подальше, чтобы проблеваться. Он и сам чуть не сделал то же самое. Единственное, что его сдержало, — это гнев… Страшная ярость против человека или людей, которые это сделали, которые превратили полную чувств личность, женщину, молоденькую и хорошенькую, во всей ее многогранности, с ее противоречиями, страстями, мелкими неурядицами и маленькими радостями, в это средоточие ужаса, отчаяния, опустошенности… Эта разъяренность тем более усиливалась, что Бенжамен ее знал, эту Анжелику. Ну, «знал» было бы слишком сильно сказано, но он и сам любил побегать трусцой и приезжал сделать кружок от Орильяка до Сен-Симона и обратно не реже двух раз в неделю, чтобы держаться в форме. И почти каждый раз он сталкивался с Анжеликой — с ее маленькими наушничками-вкладышами и хвостом, развевающимся как плюмаж, когда она пробегала мимо. Она одаривала его улыбкой, полной жизнерадостности и хорошего настроения, и что-то такое маленькой искоркой просверкивало в ее карих глазах. Надо признаться, порой он позволял себе прогуляться взглядом по ее крепкой, ладной невысокой фигуре. Он вспомнил, как однажды чуть не упал, оглянувшись вслед пробежавшей мимо девушке, чтобы на мгновение проводить сзади глазами ее очаровательную побежку. Он почувствовал, как залил его щеки румянец, но сохранил в воспоминаниях эту прихваченную украдкой чарующую, прелестную картинку. А иногда даже, каким бы ни был Бенжамен закоренелым холостяком, полностью посвятившим себя работе, он позволял себе этакую фантазию, где решался наконец заговорить с ней, просто здоровался, а быть может, и еще что-то добавлял… Он так этого и не сделал и не сделал бы, конечно, никогда, чтобы сохранить в неприкосновенности этот чистый и невинный миг счастья. Следует ценить маленькие гостинцы от жизни, и видение бегущей Анжелики было одним из них. Но некоторые люди не умеют наслаждаться маленькими радостями бытия, ловить глазами мгновение, дар улыбки, взгляда, мимолетной мечты и довольствоваться этим… Эти некоторые, как он давно знал, получают удовольствие только портя, уничтожая и оскверняя все прекрасное… Людоеды. Именно с таким отродьем несколько часов назад столкнулась Анжелика… Бенжамен не стал вечером бегать. Он устал. Было слишком сумрачно, слишком холодно. Он поленился… И здесь и сейчас, перед изуродованным маленьким телом, над которым потрудились с усердием хирурга-садиста, он не мог не думать о том, что ничего бы этого не случилось, если бы он там был… И его бессильная злость, его печаль, его ненависть к тому, кто это сделал, только усиливалась. Он задыхался. А перед глазами стояло лицо Анжелики, всегда улыбающееся, а теперь с заткнутым ртом и широко раскрытыми глазами. Маска паники, нестерпимой боли и ужаса, запечатлевшаяся на ее лице, когда она поняла, что надежды больше нет, будет только боль, что сейчас уничтожается все, что она строила и что берегла каждый день: ее будущее, ее мечты, ее красота… В этот миг, в этом подлеске, Бенжамен пообещал мертвой девушке, что кем бы ни был этот пригородный Джек-Потрошитель, это не сойдет ему с рук… Следующие несколько часов он и его парни провели, с методичной решимостью прочесывая местность при свете фонарика, квадратный метр за квадратным метром… И чем дальше, тем меньше он понимал… За тем стволом повсюду была кровь, но что-то подсказывало Бенжамену, что это кровь не только Анжелики: ее было слишком много, человеческому телу столько не вместить… Надо думать, к ней добавилась еще чья-то… Похоже, здесь произошла еще какая-то ожесточенная борьба. Он со своими людьми нашел башмак — мужской башмак, но не нашел того мужика, который его бы носил… Он отправил башмак в лабораторию на анализ, но Бенжамен сказал себе, что он не мог принадлежать убийце. Что это за убийца, который был бы настолько туп, чтобы смотаться, бросив на месте преступления старую обувку? Если только его не заставило сбежать что-то еще. Он пришел к мысли, что здесь сражались двое типов, и один из них победил… Кроме того, нашлись еще следы в пещерке поблизости, отпечатки обычных мужских туфель, точно такого же размера, как у башмака, что они нашли, и другие — невероятного размера, 54-го примерно… Он вернулся домой только после полуночи, приказав своим людям прошерстить всю округу, весь местный криминал, все бистро в Орильяке, и искать высоких парней, очень высоких, а хотя бы и низких, неважно, но с громадными ступнями. И вот, когда в пять часов утра — а он едва успел добраться до своего кабинета после того, как снова и снова обшаривал подлесок, — Стефан, еще один его помощник, с обвисшими усами и темными кругами вокруг глаз, пришел ему победоносно сообщить, что они повязали одного типа возле въезда в Орильяк, инспектор язвительно бросил: — Еще один пьяница! Мне сегодня некогда! Но Стефан покачал головой: — Нет, шеф, я думаю, он клиент серьезный… Заметив тон и взгляд своего подчиненного, Бенжамен поднял глаза от рапорта, который писал. — Что-то связанное с малышкой? Стефан замялся на мгновение; видно было, что он не в своей тарелке. — Возможно… И, глядя на физиономию, которую он, Стефан, скроил — человека, у которого не то выдался отвратительный денек, не то который только что проглотил что-то несвежее и ему вот-вот все кишки вывернет, — Бенжамен решил прерваться со своим отчетом и последовать за помощником. Так что они, стало быть, отправились вниз. На подходе к цокольному этажу, где находились камеры и комната для допросов, Бенжамен спросил у своего подчиненного: — Кто этот тип? — Неизвестно. У него нет документов… — Где он был? — В баре «Кап-Блан». Он там пиво за пивом опрокидывал. Еще одна барная пьянь , — подумал Бенжамен, сдерживая гнев. Не алкаш расправился с Анжеликой Бори, нет, по крайней мере в этом он был уверен. Скорее, это извращенный, методичный маленький ублюдок, тративший все доступное ему время на удовлетворение собственных пороков, точно выдерживая заранее определенный ритуал… Он спросил: — Вы его взяли за то, что был пьян? Если бы Стефан ответил «да», он бы тут же развернулся и вернулся к своим досье, рапорту и телефонным звонкам… Он уже отправил образцы крови в лабораторию и с минуты на минуту ожидал результатов. Тамошние парни жаловались, что пробы к ним отправили сильно поздно, и хотели оттянуть дело до следующего рабочего дня… Бенжамен обрушил на них такой шквал ругани, что они сразу заторопились. — Что вы! Нет, шеф, нет… Он не пьян. Совершенно не пьян… Голос подчиненного и слегка отсутствующее выражение на его лице, будто в трансе, подтолкнули инспектора продолжать. — И что? — начал раздражаться он. — Он кого-то избил, оскорблял владельца, поджег бар? Что? Они уже почти добрались до цоколя, и Бенжамен заслышал смутный, нестройный гул… Это еще что, черт возьми, такое? — Нет, шеф, он ничего такого не делал. — Тогда за что вы его взяли? Последний лестничный пролет. Шум все усиливался — внизу переговаривались встревоженные голоса; походило на гам уличной толпы, столпившихся вокруг аварии зевак — краем глаза повидать настоящую кровь и прочие страсти, за бесплатно хлебнуть острых ощущений. — Ну, это… Выйдя в коридор и обнаружив небольшое сборище, скопившееся перед односторонним стеклом комнаты для допросов, Бенжамен по смущенному тону Стефана все понял. Можно было подумать, что на представление собрался весь комиссариат. — Так вы забрали его за то, что рожа неприятная? Это было последней каплей. Того только и не хватает, чтобы заполучить в зубы судебный иск за превышение полномочий — вот тогда будет полный аншлаг. Да и хрен с ним! Сегодня ему было плевать. И если для того, чтобы найти правильного подозреваемого, ему придется перехватать полгорода, он так и сделает. При появлении инспектора все развернулись к нему. Среди них он заметил силуэт Манон, их маленькой секретарши, которая появилась здесь всего полгода назад. Хорошенькая, улыбчивая, несколько коротковато одевающаяся и не без кокетливости, она заставила вскипеть кровь у половины парней и раззадорила даже кой-кого из старичья, которые принимались ворковать без умолку, стоило ей появиться в комнате. В настоящий момент в выражении ее лица смешались восхищение и что-то еще… страх… словно у мышки, зачарованной кошкой… Выражение это разделяли и все остальные, включая самых матерых, которым случалось видывать в этой комнате и других, порой тех еще субъектов… Что же до пресловутой кошки… Бенжамен, которому не терпелось узнать, что за птичку такую отловили для него помощники, повернул голову к полупрозрачному стеклу и тому, кто находился за ним… И вытаращил глаза. — Вы сказали, что нужно искать высокого парня со здоровыми ножищами, шеф. Этот вам подойдет? Бенжамен даже не обратил внимания на иронию в тоне Стефана. Каких он только физиономий не видел, и должен был признать, что порой некоторым вполне невиновным людям доставались рожи как у завзятых убийц… но это… Комната была невелика, если не сказать тесна. Три метра на четыре, простенькое полуподвальное окно из матового небьющегося стекла почти под потолком, голый стол и два стула… меблировку трудно было назвать блестящей. Казалось, этот тип уже в одиночку наполовину ее занимал… Стол рядом с ним выглядел словно изготовленный для гномов. Бенжамен так и ожидал, что жестяной стул, на котором тот сидел, в любую секунду сложится… Он, даже сидя, был высотой со стоящего человека. И отнюдь не стройняшка… Бенжамен не припоминал, чтобы ему хоть раз в жизни встречалась такая туша! Рядом с ним даже таитянский колосс, которого нанял местный спортивный клуб, выглядел коротышкой. Шея, от которой обзавидовался бы медведь. Если бы на него наткнулись рекрутеры спортклуба, они бы душу дьяволу продали, лишь бы завербовать его… даже целая команда, вцепившись ему в фалды, не сумела бы его остановить… Какого же он роста? 2,50 м — и это по самой скромной оценке… Увидав его рожу, Бенжамен понял, почему подчиненные задержали его и почему этого парня к стадиону и близко не подпустили бы, если только никто не хотел, чтобы все дети в городе в слезах сбежали с трибун. Да, видал он уродливые морды… Но таких, как эта… Да нет… нет, не могло быть на свете подобной, разве что в фильмах ужасов, с кучей грима и латекса… Этот носище, который будто киркой вытесывали, с челюстями, которыми впору булыжники дробить, скошенный лоб, волосы как прутья от метлы и надбровные дуги, которые питекантропа заставят казаться интеллектуалом… Тот самый субчик, который где-то шлялся в день, когда красоту раздавали. Однако не слово «урод» приходило на ум при взгляде на этого чудо безобразности, о нет… а скорее: бука! страшилище! Вот-вот, именно оно самое, особенно когда тебя встречают горящие желтые глаза, которые в тени будто светятся собственным огнем. Спокойными, уверенными глазами, которые тебе сообщают: «Ты — добыча, а я — охотник». И хотя за свою карьеру Бенжамен насмотрелся на всяких неприятных типчиков — натуральных убийц и полных отморозков, — разглядывая этого, он почувствовал, как по позвоночнику пробежала дрожь, унаследованная от далекого-предалекого предка, который инстинктивно угадывал природу того, с кем он столкнулся нос к носу… Кожаная куртка, кожаные брюки, вся атрибутика образцового байкера, вплоть до кожаных ботинок… конечно, мотоциклетных ботинок… ботинок невероятного размера. Не успел он об этом подумать, как Стефан добавил: — Это еще не все, инспектор, у него был громадный мотоцикл, припаркованный на стоянке, со здоровенными кофрами. Мы нашли вот это… Бенжамен повернулся, чтобы посмотреть, на что показывает ему Стефан. На жестяном столике у другой стены коридора, в пластиковом пакете… башмак… второй башмак. Он потянулся за ним и чуть не выронил, когда понял… что внутри все еще находится стопа его владельца. — Твою же мать! — выругался он. Стефан поспешил добавить извиняющимся тоном: — Простите, шеф, я не успел предупредить вас. Но Бенжамен уже не слушал. Чувство удрученности, гнев и исступление, терзавшие его с момента, как было обнаружено тело Анжелики Бори, перешагнули за красную черту. Только крепче вцепившись в вещественное доказательство и пока еще сохраняя самообладание, он не терпящим возражения голосом приказал: — Убирайтесь все отсюда! Возвращайтесь к работе. Я хочу остаться с ним один на один. Этот тон ничего хорошего не предвещал, и все знали, что лучше не околачиваться поблизости и не тянуть резину, когда он в таком настроении. Кристоф, однако, попытался, бросив последний взгляд в сторону камеры: — Точно уверены, комиссар? Оставить вас наедине с этим парнем… Хватило одного взгляда Бенжамена, чтобы он без дальнейших разговоров бросился к лестнице вслед за остальными. Оказавшись в одиночестве, Бенжамен убедился, что его пистолет по-прежнему на поясе, глубоко вдохнул и не раздумывая взялся за дверную ручку, отпер комнату и толкнул дверь. Он подошел к столу, брякнул башмак с его зловещим содержимым на столешницу и объявил сидящему за ней: — Ладно, обойдемся без обычных банальностей. Мы нашли твой мотоцикл и ногу того типа у тебя в кофрах. Так вот, я не знаю ни что это, черт возьми, значит, ни что такое сегодня произошло, но ты сейчас колешься и мне все выкладываешь. И прежде, чем гнев его улегся, а сам он осознал, что делает, Мазель закончил: — Ты расскажешь мне, что ты сделал с этой малышкой, кто этот бедолага, нога которого у меня в руках, и куда ты его засунул, или я клянусь тебе, что… что… Тот, другой, поднял голову, и его желтые глаза, которые смотрели на Бенжамена сверху вниз — хотя инспектор стоял, а этот тип сидел, — остановились на полицейском со спокойствием медведя, взирающего на мопса. Только тогда до Бенжамена дошло, что он заперт на двенадцати квадратных метрах вместе с парнем, который мог бы избить его до полусмерти, и что наручникам на запястьях у громилы того не сдержать. И все стало еще хуже, когда раздался голос — настолько басистый, что чуть не заболели уши, голос, в котором неизвестно отчего чудились каменные отголоски, словно выучился говорить валун. — Что касается малышки, я ничего с ней не делал, инспектор… — Внушительный кивок подбородком в сторону заляпанного красным башмака. — Зато вот его я сожрал. Бенжамен, ожидавший чего угодно, только не этого, чуть не поперхнулся: — Что? Он уставился на невозмутимую рожу монстра, который поверх смахивающего на кирку носа устремлял на него свой спокойный, огненный взгляд, и спрашивал себя, не потешается ли тот над ним, или… — Я его сожрал. И словно убеждая Бенжамена в правдивости своих слов, он указал одним из своих великанских пальцев на колодец из мяса, служивший ему вместо рта, и широко его раскрыл, обнажив зубы, которыми хоть гранит жуй. — Если это шутка, то очень безвкусная. — Я никогда не шучу насчет еды, — немедленно ответил монстр. По выражению его глаз Бенжамен понял, что так оно, должно быть, и есть. — И вы мне признаетесь, что совершили акт каннибализма в отношении другого человека… — выговорил Бенжамен, не в силах в это поверить. На чудовищном лице появилось скандализованное выражение. — Каннибализм? Фу! Конечно же, нет, это отвратительно! — Между тем именно так называется действие поедания одного из себе подобных. — Одного из себе подобных? — Гиганта сотряс хтонический смех; словно разразилась хохотом гора. — Вы меня хорошо разглядели? Бенжамен, которого бурное веселье собеседника вывело из себя, грохнул кулаком по столу. — Хватит играть словами. Он был человеком, и вы тоже. — Нет. — Что — нет? — Он, может, и был человеком, но я-то нет… Ну вот, приехали. Либо свихнулся, либо мифоман [22] . Бенжамен готов был побиться о заклад. — А кто же вы тогда, не сочтите за нескромность? — Только не говорите, что не догадались… Да ладно, в глубине души, я уверен, вы уже знаете… Голос громилы, смешливый оттенок в его тоне разозлили инспектора. Он хотел бы, пожалуй, того высмеять, прикрикнуть, а то и обложить бранью, но сейчас, лицом к лицу с этим кошмаром, что-то внутри нашептывало ему ответ… — Нет, не знаю… — отбился он со странным чувством, что лжет. И громила выдал ему в ответ голосом рокочущим, будто громыхание вулкана: — Я тролль. Вот такого поворота инспектор не ожидал. — Тролль? — повторил он с внезапным ощущением нереальности происходящего. Страшила кивнул с широкой ухмылкой, обнажившей полный рот зубов размером с домино, которые, надо сказать, и на самых закоренелых каторжников нагнали бы кошмаров. — Ты что, надо мной издеваешься? Колосс покачал своей невероятной башкой. — Нет, инспектор. И правда, это слово подходило ему как нельзя кстати. Захоти Бенжамен нарисовать тролля — лучшей модели, конечно, он не мог бы и пожелать… Но проглотить подобную чушь… — Так тролли теперь байкеров из себя разыгрывают… — Времена меняются… — ответил его чудовищный визави, пожав плечами. — В наши дни нужно постоянно двигаться, иначе все наконец заметят… — Что людей пожирают? — осторожно спросил Бенжамен. — Нужно как-то жить, инспектор. Вот вы, вы едите свиней. Ну так наша свинья — человек. Поэтому если мы задержимся в одном районе, все кончится тем, что о нас прознают и мы окажемся в дерьме. — Так ты собираешься мне сказать, что ел и других? Он решил встроиться в бред монстра, чтобы узнать побольше, вывести его к полному признанию. — Ну да… — Новая ухмылка, грозящая собеседнику сердечным приступом. — Но только плохих парней, я вас уверяю… Настоящих подонков… Короче говоря, инспектор, я делаю за вас грязную работу. Оказываю вам услугу. — Плохие парни… — медленно произнес Бенжамен, вытягивая второй стул и в свою очередь садясь. — Кого ты назовешь плохими парнями? Тролль (в настоящий момент Бенжамену было не подобрать более подходящего слова) ответил без колебаний: — Таких типов, как тот, которого я нынче вечером сожрал. — И он что, был плохим? — А вы разве не видели, что он сделал с малышкой? Бенжамен напрягся: — Ты, значит, утверждаешь, что это сделал он? Теперь ему стало не до смеха, оттого что на него вновь навалилось видение растерзанного тела Анжелики, лежащего на мху, среди сладковатых запахов подлеска. Он не понимал, как ему удается хранить спокойствие… но, возможно, тут как-то повлиял пылающий взгляд его визави — откровенный, без страха и притворства? Бенжамен всегда гордился своим чутьем на вранье и неискренность, он вынюхивал их, как собака вынюхивает зарытую кость, даже у самых искушенных лжецов. Когда он садился за покер, никому за столом не удавалось блефовать. В конце концов это выяснилось и никто с ним больше не играл. Но как он ни разглядывал этого типа, присматриваясь к нему со всех сторон до головной боли, — ничего… Он не мог углядеть и тени тех крохотных признаков, которые, собранные вместе, обычно ведут к уверенности… Чужак не лгал… Вернее, он не думал, что лжет. — Конечно же, он! Я смотрел, как он это делал, я все время был там… И поверьте, я бы предпочел быть где подальше… Можете говорить что угодно о моем народе… Но я все равно не знаю никого настолько омерзительного, чтобы проделывать такое с кем-то из соплеменников… Так что не знаю, как по-вашему, а для меня он точно плохой парень. — Если ты там был, почему не вмешался раньше и не остановил его? — встал Бенжамен. Чужак развел руками — по крайней мере, насколько позволяли наручники. — Это было днем. — Не вижу связи. — Вы ровным счетом ничего не понимаете из того, что я говорю! — воскликнул монстр, бросив на него возмущенный взгляд. — Или вы не знаете, что тролли, если на них падает солнечный свет, превращаются в камень? Обычно днем мы прячемся в пещере, но я не смог ее себе найти и он застал меня врасплох… — Врасплох? — повторил за ним Бенжамен, который, чувствуя поднимающийся гнев, начинал задумываться, куда заведет их все это безумие и есть ли хоть какой смысл продолжать. — День. Я весь окаменел! Это не слишком-то приятно… Невозможно пошевелиться, плюс тебя всего колет, но при этом ты еще видишь и слышишь… Значит, сначала я услышал шаги, потом приглушенные крики малышки… Потом я увидел, как он появился прямо передо мной. Он заткнул ей рот и связал руки. Толкнул ее вперед. Она упала почти мне в ноги… Потом… потом он бросился на нее сверху и… ну, вы понимаете… В глазах чудища мелькнуло странное чувство; надо думать — то, что ему в этот миг снова представилось, его не порадовало. — Вы, люди, иногда бываете хуже, чем все мы вместе взятые… Уж кое-что я об этом знаю. — Что ты хочешь сказать? — пробормотал Бенжамен, который сейчас колебался между гневом и ощущением полной нереальности происходящего. Чем закончится этот бред? А он сам, что он делал, в него погружаясь? Этот тип свихнулся, и точка. — Когда-то у меня были жена и дочь… — Молчание. Выражение, которое могло бы показаться смешным на этом чудовищном лице, только не сейчас, когда горечь сделала еще пронзительнее и без того грубые черты. — Охотники на троллей нашли их и убили… как ту малышку сегодняшним вечером. — Глубокий вздох, будто качнули кузнечные меха, затем чуть выше, чуть громче. — Я не могу сказать, что люди близки моему сердцу, инспектор, но что до меня — кем бы ни были дети и женщины, троллями или людьми, мне не нравится, когда их обижают… Нет, выражение этого страховидного лица на этой громадной голове, эта глубокая боль и эта искренность в голосе, который заставил бы задрожать бы камни, не были наиграны… в этом гранитном голосе, который все продолжал: — Так что я стал специализироваться на плохих парнях. Вот кого я ем… И верьте мне, не знаю, насколько это вас успокоит, но я никогда не голодал… Это был псих, безумец! Но пусть даже так, Бенжамен завороженно глядел в лицо громиле, чьи ярко-желтые глаза смотрели на него, словно ожидая чего-то, и почти поверил в эту историю… Почти. Невольно брошенный в сторону взгляд обнаружил прямоугольник света, упавший из припотолочного оконца и выплеснувшийся на уголок стола. Рассвело. Бенжамен, словно одного этого кусочка рассвета оказалось достаточно, чтобы привести его в чувство, сел и глубоко вздохнул. Тролль? А чего еще дальше ждать? — Нет, извини, приятель, это была хорошая попытка, морда у тебя убедительная, признаю, и я почти поверил, но я уже вырос из детства для всякой такой чуши. Поэтому сейчас я скажу тебе то, что думаю, четко и ясно… Тот, кто убил Анжелику… Слова, которые он собирался произнести, замерли у него в глотке. Там, на жестяном столе, здоровенная рука гиганта передвинулась в прямоугольник солнечного света; чудовищные пальцы, способные, казалось, шутя раздавить его руку, замерли теперь прямо под светом дня… пальцы, которые немедленно начали обесцвечиваться, сама природа которых изменялась с каждым мигом: гибкое становилось жестким, живая плоть — камнем. Менее чем в тридцать секунд живая конечность, омываемая теплой кровью, где струились токи бытия, обратилась в минерал… Каменная рука, покоящаяся на металле. Бенжамен, вся уверенность которого пошла прахом, а мир полностью перевернулся в течение нескольких ударов сердца, поднял глаза и увидел ухмыляющуюся физиономию… тролля. — Мне и голову туда нужно сунуть, или вам этого хватит? Бенжамен, стараясь отвлечься от всего, что неявно вытекало из самого существования сидящего напротив, отвечал — чтобы окончательно не потерять голову — с пересохшим горлом: — Для меня это еще не доказательство, что вы не убивали малышку. Он предпочел не размышлять, не задумываться о самой природе того, с кем разговаривал, и кто смотрел на него с веселой усмешкой ребенка, только что сыгравшего отличную шутку. — Если кто-нибудь из ваших парней произвел вскрытие тела девушки, он должен знать время смерти, верно? Неглупо… Схватив телефон и не отрывая взгляда от устрашающего лица, которое казалось еще более жутким теперь, когда он узнал истинную суть его владельца, Бенжамен набрал номер лаборатории и, как только кто-то откликнулся, потребовал позвать коронера. По тону его голоса было ясно, что сейчас не время заставлять его ждать. Его сразу же соединили. Он прямо перешел к делу: — Мне необходимо знать время смерти. На другом конце провода начали пичкать его техническими пояснениями о наличии или отсутствии каких-то там личинок, температуре почвы, времени года… Он оборвал того: — Время смерти! Это все, что я хочу знать. Коронер, явно разочарованный тем, что не может блеснуть своими знаниями, пробормотал несколько невразумительных слов, из которых Бенжамен распознал «неблагодарность» и «хамство», прежде чем ответить: — Вчера около пяти часов вечера. Это приблизительно, но с точностью до получаса можно… Бенжамен уже повесил трубку. Пять вечера… Еще светло… и вчера было солнечно… яркое зимнее солнце… а это значило… Его взгляд переместился с каменной руки на усмехающееся, уверенное лицо тролля, разглядывающего его с высоты собственного роста. Затем, упершись взглядом в громилу уже не с беспокойством, но с какой-то страстностью, он переспросил, впившись взором в глаза своего визави — дикие, горящие: — Только плохих парней? Тролль немедленно ответил голосом, подобным обвалу в горах: — Только плохих парней. Чем хочешь клянусь, что не вру… И Бенжамен понял, что тот говорит правду, чистую правду. В его голове снова промелькнул образ Анжелики, лежащей на жирном перегное, пропитавшемся ее кровью, потом — ее же, той молодой девушки, что пробежала мимо него и своей улыбкой осветила его день… Потом ботинок с ногой того типа внутри, типа, убившего Анжелику… Он обещал себе, что найдет его и заставит заплатить за сделанное… что справедливость восторжествует… Кто-то сделал это за него. Его губы растянулись в улыбке, когда они уставились с троллем глаза в глаза, и меж ними возник странный сговор, взаимопонимание, которое заменило все слова. Тролль широко улыбнулся в свою очередь, и любой другой — кроме Бенжамена — человек, оказавшийся в этой маленькой комнате, убежал бы не раздумывая. — Только плохих парней, — еще раз повторил голос с гранитным акцентом, пока Бенжамен расстегивал наручники. * * * — И что же? — снова нетерпеливо спросил тип из Клермонта. — Отчего вы так уверены в своих действиях? Неведомо откуда вдруг вылетело — отблеском не то какой-то передачи, которую он однажды видел в телевизоре, не то статьи, что он прочел в прессе… — Порфириновая болезнь. — Что? — воскликнул приезжий тип. — Этот парень, он страдал порфирией. — Видя недоуменное выражение Жавера, он объяснил не без ликования. — Болезнь, которая вызывает аллергию на солнечный свет… Я не знаю точно, как это работает, но к примеру, если выйти на солнце, это будет все равно что сунуться в огонь; ваша кожа не переносит ультрафиолета, он даже может убить вас… — И что из того? — Ну так, малышка погибла в пять часов вечера, а в это время было еще светло… Значит, он не мог ее убить… Приезжий подозрительно воззрился на него, но бесхитростное выражение лица Бенжамена не оставляло ему возможности придраться. Тем не менее он проговорил, снова надевая очки: — Как вампиры или тролли? Бенжамен растянул губы в снисходительной улыбке: — Будем немного серьезнее. И в миг, когда произносил эти слова, он вновь услышал голос Кристофа, стоявшего с ним на пороге полицейского участка, когда вчера вечером они освободили тролля и огромный мотоцикл с его колоссальным владельцем удалился в ночь. — Все равно, можете говорить, что хотите, инспектор, а он здорово пугает, этот парень. Я бы определенно сказал, что это был правильный клиент. — Не обманывайтесь внешностью, Кристоф, — ответил он. — Возьмем хоть вас, у вас под грубой наружностью золотое сердце. Когда Кристоф открыл рот, чтобы возразить, Бенжамен с широкой улыбкой закончил, пока задние фары мотоцикла исчезали в конце улицы: — Этот парень — он славный. Он гоняется только за плохими парнями… Необычайное существо Магали Сегюра Моей матери, которую я потеряла, Моему отцу, которого я открываю. Она не станет возвращаться. На этот раз она себе дала твердое обещание. С каждым шагом по пустоши ее решение становилось все бесповоротнее и бесповоротнее. Силье, в расцвете своих двенадцати лет, воодушевлялась тем, что постоянно повторяла себе: она ничего не боится. Она была дочерью Халвора Нильсена, лучшего воина в деревне. Она сразится, не боясь смерти, как он. Даже если пришлось бы столкнуться с волком, рысью или медведем, она ни за что не станет возвращаться! Силье замедлила шаг. Палка могла остановить зверя-одиночку, но девочка не была уверена, что сможет справиться со стаей волков или с тем же медведем… Разозлившись, она слишком поспешила с уходом. Ей даже нечем было развести костер, — она захватила только шерстяной плащ да нож, лежавший в ту минуту на кухонном столе. Девочка приостановилась. Зима выдалась не слишком суровой, а весна оказалась такой мягкой и ясной, что сама природа себя опережала. Дикие животные уже несколько недель как вышли из спячки. Силье предпочла убедить себя, что ни у кого из них нет причин шастать особенно проголодавшимися. Меньше всего ей хотелось порадовать мать, вернувшись с понурой головой и в очередной раз доказав, что ее бунты не стоит воспринимать всерьез. Силье перевела взгляд на подол своего осточертевшего, чересчур короткого черного шерстяного платья. Он терся о горечавки — такие же пронзительно-синие, как глаза девочки. Казалось, растение ее дразнит тем, что в этом году зацвело так рано. Как хотелось бы Силье носить бюнад [23] такого цвета! Она раздраженно фыркнула. Затем откинула назад две маленькие светлые косички, обрамлявшие ее изящное личико вместе с остальными — распущенными — волосами. И вернулась к прежнему ритму. Она была дочерью Халвора Нильсена! Она сразится, не боясь смерти, как он! Она готова даже встретиться с волком, рысью или медведем, потому что она ни за что не станет возвращаться! Чтобы покинуть фьорд, предстояло пройти долгую дорогу. Ближайшая деревня, Фюглестадватнет, лежала от нее в десяти лигах. Бесконечные каменные тропки, петляющие по пустоши, и сумрачные дорожки, протоптанные под соснами и березами — вот что ожидало ее в ближайшие несколько часов. Но у Силье был шанс добраться до тетиного дома засветло, так что усталость не имела значения. Девочка не боялась жажды, ведь все ручьи в округе переполнились талой водой. Голод ее тоже не пугал — у нее с трех лет хватало силы воли, чтобы из упрямства не есть целые сутки. Вот холод страшил ее больше. Хотя ночи становились все короче и короче, температура все еще могла меняться очень резко, даже днем. Вдобавок Силье не была уверена — стoит ли ей щадить корсаж своего бюнада: он ей жал, сдавливал ее маленькие, только появившиеся грудки, наличие которых отказывалась признать ее родительница. Девочка вновь остановилась. Она достала из чехла нож и разрезала все завязки на корсаже. Ей дела не было до того, сколько стоит кожаный шнурок; вздох, который она наконец смогла сделать, стоил всех монеток мира: она с удовлетворением освободилась из-под гнета как стесняющей ткани, так и скупости своей матери. Гнев ее частично улегся. Щеки раскраснелись и стали солоны от усилий и слез; она обернулась, чтобы прикинуть пройденный за последние полчаса путь. Долина выглядела великолепно, она никогда не была такой красивой: голые каменные скалы и пустоши пестрели необыкновенной синевой горечавок, бледно-желтым оттенком первоцветов и неброским пурпуром мытника. В лучах солнца сверкали множество водопадов, делая пейзаж еще живописнее, чем месяц назад. Заснеженные вершины лесистых гор придавали окрестностям величие, присущее вечности. При взгляде отсюда Морвика представлялась всего лишь кучкой бревенчатых домов с дерновыми крышами, сгрудившихся у самой кромки воды. Едва различимой. Нелепой. Единственное, что представляло какой-то интерес, — два стоящих на ремонте драккара. Деревня казалась дремлющей словно ленивая росомаха, пропустившая приход лета. Силье задумалась, обнаружила ли ее мать, что она сбежала. Сонья, после отъезда мужа занятая тем, что баловала младшую дочку и потворствовала всяческим капризам двух ее братьев, наверняка с облегчением восприняла бы исчезновение старшей дочери. Бабушка нашла бы аргументы, оставившие ее в деревне, но Мормор [24] умерла от сильной простуды перед самым концом зимы. Бабушка унесла с собой часть ее детства, вместе с тем лишив ее хранительницы девичьих секретов. Больше никто и никогда ей не расскажет сказочных легенд, от которых она была без ума. Силье горестно вздохнула. У нее нашлось бы еще столько вопросов к Мормор о ее богах, о неимоверно сильных йотнар [25] или об их женщинах, то самых чудовищных в мире, а то настолько завораживающих, что кружили голову самому Одину. Смерть Мормор усугубила разброд в душе девушки-подростка, которая и без того переживала преображение своего тела. И в голове, и на сердце все у нее шло наперекосяк. Лучше было покинуть эти места, слишком наполненные болью, чтобы сохранилась их магия. Ничто больше не удерживало Силье в этой деревне, пропахшей вяленым лососем и шкурами мускусных быков. Жалко будет только обнимашек с младшей сестрой Фридой, да еще… что она не успела отвесить этому придурку Кнуту заслуженную плюху за то, что прятался за грудой больших округлых валунов, чтобы подглядеть, как она купается у подножия водопада Семи Сестер. Она считала, что отец понял бы ее уход, он ведь единственный ее во всех решениях поддерживал. От него она унаследовала силу характера и неспособность довольствоваться меньшим. Когда он возвращался домой — наступали праздник и роскошная жизнь; из своих завоеваний он привозил столько сокровищ. Вот бы только он проводил дома больше, чем те два месяца в году, когда в море было не выйти! Если бы он в очередной раз не уехал, она могла бы остаться. Сонья же постоянно считала деньги. Под предлогом того, что семья, пока ее глава в отъезде, получает доход лишь от продажи гагачьего пуха, всяческие фантазии отсекались. Каждое украшение становилось мясом, шкурами и оружием, каждая золотая монета — кормом, инструментами и семенами. Но отказать в покупке платья для старшей дочери, которая за зиму выросла на три дюйма, всего за неделю до деревенского праздника — уж это было чистой воды жадностью! Ее тетя со своим собственным трактиром была не так прижимиста, и Силье была уверена, что сможет позволить себе самые красивые наряды на свете, работая у нее. Ветерок высушил белокурые локоны, прилипшие к потному лбу Силье. Девочка снова вернулась к ходьбе и чуть выше сошла с тропинки, чтобы срезать путь через группку худосочных берез. Склон поднимался так круто, что ей приходилось помогать себе руками, но она прикидывала, что сократившаяся дорога стoит сбившегося дыхания да нескольких царапин на руках. Одолев еще лигу, она оказалась среди сосен, сбившихся одна подле другой на относительно ровном клочке почвы. Земля сильно пахла перегноем, мхом и сыростью. Поверх нее были разбросаны остатки шишек, погрызенных белками перед зимой и теперь окончательно распадающихся. Достигнув большого валуна, Силье провела грязной рукой по вспотевшему лицу. Наконец-то к ней вернулось спокойствие. Но стоило ей на мгновение прислониться к покрытому лишайником камню, как земля ушла из-под ее ног. Она рефлекторно попыталась задержаться, но тщетно; руки расцарапались о мелкие шероховатости камня, рукава блузки были порваны острыми выступами, а корни покарябали ей лицо; она самым немилосердным образом полетела вниз с высоты восьми футов. Всю тяжесть приземления приняла на себя ее левая лодыжка, заставив ее вскрикнуть от боли. Сверху просыпалось немного земли, сосновых иголок и камешков. Силье на миг скорчилась от боли в полной убежденности, что сломала кость. Не сразу восстановив дыхание и как следует поохав, она наконец подняла голову и открыла глаза. Сначала перед глазами стояла лишь чернота. Затем, благодаря свету из отверстия, которое пробило ее тело, она различила стены. Девочка очутилась на груде камней. Яма, в которой она находилась, была широкой, с довольно плоским дном чуть ниже вершины груды. На расстоянии пятнадцати футов темнота становилась абсолютной; так что ни к каким определенным выводам юная беглянка не пришла. Силье с гримасой вытянула ногу, отчего с нее свалилось еще немного сосновых иголок. К своему облегчению, она сумела осторожно поворочать лодыжкой во все стороны. Нога очень болела, но, похоже, ничего не было сломано. Поразительно, но мысли Силье обратились к матери, которую она кляла всего несколькими минутами назад. Ей бы хотелось, чтобы мать была с ней. Она знала, что Сонья обняла бы ее и поцеловала, как делала это при каждом ее падении с ее первых шагов. Однако Силье отогнала воспоминание; она не хотела больше с ней общаться. И уж тем более не хотела признавать, что оказалась в ужасной ситуации всего-навсего не вынеся, что мать отказала ей в новом платье. Юная девица подняла взгляд в поисках выхода. Луч света упал ей на нос, испачканный землей и каменной пылью. Все, что он выявил, — это стена практически без зацепок. Девочка поднялась, перенеся вес на здоровую ногу, и стала наощупь искать путь наверх. Увы, ни единой щелочки. Силье и впрямь оказалась в ловушке. Как же ей выбраться отсюда? Даже если она закричит, никто не услышит. Девочка далеко отошла от пути, и что она забрела сюда, никто не знал. Ее внезапно поразило, насколько она оказалась глупа. — О богиня Фригг, не дай мне умереть в этой дыре, — в испуге прошептала она. — Помоги мне, умоляю тебя. Но богиня материнства и невинности, видимо, более не желала заниматься ребенком, который вырос слишком большим и слишком эгоистичным. Видимо, Фригг уже предрешила для девочки такую мрачную судьбу. Силье покричала, позвала на помощь, но никто, разумеется, не пришел. Следовало найти другое решение. Девочка отказывалась становиться очередной душой в царстве мертвых Нифльхейма. Однако когда она вглядывалась во тьму перед собой, ей казалось, будто она слышит голос бабушки, описывающей сырое, холодное жилище богини Хель. Осмелится ли она шагнуть в кромешную тьму, даже не зная, есть ли у нее шанс выбраться? А был ли у нее другой выбор? Силье глубоко вздохнула, чтобы набраться смелости. Разве она не дочка Халвора Нильсена? Она пока даже ни с каким существом не сталкивалась, всего лишь со своим собственным страхом. — Немного мужества, — прошептала она себе, слезая с камня. Но в какую сторону пойти? Разницы между левой и правой стороной не было. Однако когда Силье заставила себя сосредоточиться, у нее сложилось впечатление, что она слышит регулярное, очень редкое, очень слабое позвякивание с правой стороны. Возможно, это вода капала в подземный бассейн. Стоило попробовать. К тому же ей захотелось пить. Чем дальше Силье погружалась в недра земли, тем быстрее и быстрее билось ее сердце. Опираясь левой рукой на скальную стену, а правой держа нож, она шла, как можно меньше налегая на поврежденную лодыжку. Куда скорее, чем ей хотелось бы, она обнаружила, что полностью ослепла. Как ни таращила она глаза, ничего не могла разглядеть. Ее пальцы натыкались на корни, заставляя вздрагивать от неожиданности. Под руку попадались бесчисленные жучки, стоившие ей несметного количества вскриков и мурашек вдоль позвоночника. Она спотыкалась о груды камней. Путь усложняла щебенка. Но пока ей не случится налететь на чудовищного брата Хель, змея Мидгардсормена, она не остановится. Ради собственного выживания у нее не оставалось иного выбора, кроме как двигаться дальше. Пока ей позволяли силы. * * * Этот коридор проложила не природа. Силье была в этом уверена. Идя вперед, она то и дело ощущала борозды от кирки — борозды шире ее ладони, но слишком регулярные, чтобы представить себе, что их провело время. Может, это старая гномья шахта? Мормор ей рассказывала, что немало из этих существ обитало на протяжении тысячелетий в этих краях. Они обобрали все серебряные рудники до последнего куска руды, после чего отправились на юг, где двести лет назад их окончательно истребил дракон. Слабые щелчки, направлявшие Силье, стали отчетливее. С отозвавшимся в животе страхом девочка подумала, что они больше похожи на металлические удары, чем на капли воды. По земле в такт им пробегала дрожь. Неужели это из-за того, что всего несколько секунд назад она думала о гномах и шахтах? Вдруг в этом мире еще оставался живой представитель подземного народца? Впрочем, она сомневалась, что это должно как-то успокаивать. Во всех легендах говорилось, что гномы асоциальны и вспыльчивы, даже Мормор так считала. Последнее соображение заставила ее припомнить, как Кнут — с присущей ему любезностью — однажды сказал ей, что в ее жилах, должно быть, течет гномья кровь. Силье поджала губы. В этот момент она бы предпочла, чтобы юноша оказался рядом с ней, хоть бы он и говорил подобные грубости. По правде сказать, она даже согласилась бы на компанию своих младших братьев. Лишь бы не оставаться совсем одной. Ориентируясь на сотрясения и мерный нечастый шум, она двинулась вперед, приближаясь к его источнику — как можно тише и изо всех сил сжимая рукоять своего оружия. Ей потребовалась сотня с лишним шагов, чтобы убедиться, что шум действительно вызывается яростными ударами кирки, и еще столько же, чтобы различить в окружающей тьме проблеск света. Силье замерла на месте, страх ее дошел до предела. Из-за следующего поворота исходило слабое свечение. Металл ударял о скалу чрезвычайно мощно — тот, кто владел этим инструментом, должно быть, обладал колоссальной силой. Земля под ее ногами вздрагивала, словно подпрыгивала и разверзалась вся гора. Затаив дыхание, девочка проскользнула меж камней дальше и рискнула оглядеться, готовая сбежать в обратном направлении со всей возможной быстротой — несмотря на больную лодыжку. И остолбенела от увиденного. В свете большой лампы, стоявшей на полу, она увидела человека — как сначала решила — в кожаной одежде, столь же широченного, сколь и высоченного, бородатого и хмурого, возможно, даже беззубого, и на вид сварливого. Но она и представить себе не могла, что коридор, которым она пробиралась, был десяти или двенадцати футов в высоту и втрое шире, а существо, которое его прорубало, величиной было ему под стать. Устрашенная Силье рассматривала гигантскую массу мышц, стоявшую к ней спиной. Оголенная кожа, проглядывавшая между грубо скрепленными кусками старой дубленой шкуры, напоминала камень: вся в рытвинах, серая, сухая и потрескавшаяся, с осыпающейся при усилиях горняка пылью. Хотя существо за счет теней в пещере и выглядело крупнее, чем на самом деле, все же его плечи, пожалуй, были по меньшей мере раза в четыре-пять шире человеческих. Бедра и руки походили на стволы вековых дубов, что резко не сочеталось с узкими плоскими ягодицами и маленькой лысой головой. Перед Силье стоял тролль, йотун из легенд Мормор. Кирка — с рукоятью длиной в два роста девушки — медленно поднялась и с силой обрушилась на скалу. Силье показалось, что ее уши сейчас брызнут осколками, как и камень. От яростного сотрясения земли, пронизавшего и ее, она выронила нож. Стоило ей решить, что от вибрации она совсем оглохла, как лезвие ее оружия особенно отчетливо зазвякало по камню. Йотун уловил шум и обернулся. Выступающий подбородок, дряблые губы, нос шишкой и маленькие, черные, ненавидящие глазки, косо сидящие на его физиономии — как будто троллю дали по голове, отчего череп покривился на одну сторону, — и все это в облаке пыли. Силье, ничтожная букашка, почувствовала, что этот образ останется в ее памяти навсегда — если она переживет следующие несколько секунд. Ужасный вой ярости, который издало существо, ударил по ее барабанным перепонкам. Не тратя даже времени на подбирание ножа, девочка бросилась в темноту. Но хотя ужас заставил ее позабыть о боли в поврежденной лодыжке, сам сустав подвернутой ноги через пять шагов отказался ее держать. Несмотря на все свое стремление удрать, Силье растянулась плашмя на первом же повернувшемся ей камне. Но она не сдавалась, она торопливо и сбивчиво поползла, путаясь в своем плаще и юбках и разрывая их. Она слышала шаги тролля; тот собирался ее убить! Почему она не подняла упавший нож? В Валхаллу ее бы не пустили — она не была мужчиной, и впридачу безоружна, — однако перспектива присоединиться к бабушке в Нифльхейме ее не манила. Тролль подхватил свой фонарь и завернул за угол вслед за поднимающейся на ноги Силье. Он и сам по себе был буквально чудовищен, а в этом своем каменном облаке казался еще больше. Йотун опять взвыл. Девушка попятилась и рухнула чуть поодаль, не в силах устоять на ногах. На его третьем вопле она съежилась и только в страхе рыдала в рукава своей разодранной блузки. Она молилась богине Фригг. Она просила у нее прощения за свой гнев, за свой глупый побег, за свое недомыслие. Во мгновение ока перед ней пронеслись воспоминания о секретничаньи с Мормор, о гордости за нее отца, о первых невнятных словах сестрички Фриды, и даже как она хохотала вместе с матерью и своими жуткими братцами. Она никогда не доберется до деревни своей тетушки с романтическим названием Фюглестадватнет [26] . Она умрет, и никто никогда не найдет ее тела. Силье ожидала удара кирки или кулака, который размозжит ей череп. Но ничего не происходило, разве что сильно запахло пылью. Неудержимо трясясь, она осмелилась развести локти в стороны. Огромное лицо над ней заставило ее так же быстро сжать руки вместе. Но йотун по-прежнему не делал ей ничего плохого. Поколебавшись несколько секунд, она осмелилась бросить еще один взгляд. Тролль, стоя на коленях, принюхивался к ней, как будто к незнакомой зверушке. Его дыхание отдавало землей. Он сердито фыркнул, и порыв ветра разметал волосы юной девицы во все стороны, заставив ее испуганно вскрикнуть. — Почему не уходишь? — прорычало существо. Он говорил хрипло и отрывисто, невнятно и неуверенно. Словно тролль не разговаривал уже долгие века, а его мозг, придавленный сплющенным черепом, кое-как подыскивал слова. Окаменевшая от страха Силье не смогла ответить ему. Огромные пеньки зубов обнажились в новой вспышке гнева. На оголившиеся предплечья девушки, впавшей в полный ужас, капнуло слюной. — Почему ты не ушла? — повторил йотун. Он не трогался с места и не собирался исчезать. Силье не могла даже собраться с мыслями, чтобы заговорить с ним. — Или ты не боишься Хрунгнира?! Еще как! И в этом-то и была проблема! — Я повредила лодыжку, — сумела выдохнуть она. — А. Он выглядел раздосадованным, и, кажется, не представлял, что делать в этой ситуации. Так в молчании прошло несколько секунд. — Ты ведь не собираешься меня съесть? — спросила Силье тоненьким голоском, все еще укрываясь за обрывками блузки. — Хрунгнир ест корни и свежую землю. Только не кровь. Как ни странно прозвучал этот ответ, но Силье полегчало. Бабушка говорила ей, что не думает, будто йотнар плотоядные, как гласили народные поверья. Под землей не хватит пищи, чтобы они прокормились, утверждала она. Силье была очень рада, что бабушка оказалась права. — Ты не можешь здесь оставаться, — тяжело проронил тролль. — Это… моя шахта. — Я сюда случайно попала, Хрунгнир, — ответила Силье, все еще мысленно молясь богине Фригг. — Я упала в яму и не смогла выбраться. Прошу тебя, помоги мне, и я сразу же уберусь. Вялому каменному мозгу потребовалось какое-то время, чтобы уразуметь информацию. — Твое имя? — Силье Нильсен. — Забирайся на руку Хрунгнира, Силье Нильсен. Должно быть, юная девица ослышалась. Она рискнула взглянуть: тролль протягивал огромную четырехпалую ладонь. Действительно, она могла бы на ней усесться. Он что, всерьез предлагал? Тролль смотрел на нее наклонившись, без агрессии, зубы спрятались за вислыми губами. В конце концов, не настолько уж он был и чудовищным. Девушка отвела руки, открывая лицо, все еще залитое слезами. И все же отпрянула, когда тролль провел пальцем по ее щеке. Он замер на мгновение, словно подыскивая слово, но не мог его найти. А потом коснулся ее щеки. Прикосновение было грубоватым и пыльным, но не таким холодным, как ожидала Силье. Хрунгнир снял мелкую слезинку, тут же впитавшуюся в жаждущую влаги кожу. — Как ты это делаешь? — Не знаю, — ответила Силье, все больше и больше дивясь этому существу. Он снова протянул руку, чтобы подтереть очередную слезинку. Та, казалось, мгновенно испарилась с сухой кожи. Тролль потер пальцы, тщетно пытаясь отыскать ее снова. С его крошащейся кожи посыпалась пыль. — Как ты это делаешь? Силье почувствовала себя довольно неуютно. Увидев, что рука снова приближается к ней, она утерла лицо. — Не знаю, — сказала она. — Это слезы. Они появляются, когда мне больно или грустно. Прежде чем маленький каменный мозг успел додуматься до другого вопроса, девочка села прямее и спросила: — Почему так кричал, если ты не злой? Он склонил голову вбок: — Потому что гномы сказали прогонять смертных мужей. — Гномы? Они еще есть в этих горах? Хрунгнир, казалось, надолго задумался: — Не видел давно. — Моя бабушка говорила, что они покинули эти края больше двух веков назад. А еще она говорила, что тролли могут жить тысячу лет. Сколько тебе сейчас лет? Тролль, похоже, не имел представления, сколько прошло времени. — Ты продолжаешь копать шахту без гномов? Мормор мне рассказывала, что они использовали троллей как рабов. Если они ушли, зачем ты все еще копаешь? Ты свободен. Хрунгнир наморщил свои безволосые брови. Видимо, разобраться со свободой было не проще, чем со временем. Силье все еще находила тролля уродливым, но уже не таким ужасным. Его попытки размышлять заставили ее улыбнуться. Она распрямилась, прислонившись к стене пещеры, и отряхнулась. Ее плащ порвался, а бюнад находился в плачевном состоянии. Хотя она его терпеть не могла за то, что он был ей слишком мал, она бы нипочем по доброй воле не довела его до такого состояния. Теперь Фриде его никогда не надеть. Оценив количество сосновых иголок и грязи в волосах, Силье прикинула, что лицо у нее должно быть черным как уголь. Она провела по нему рукой, чтобы хоть как-то стряхнуть пыль, но безрезультатно. Тролль снова предложил отнести ее к выходу. Учитывая боль в лодыжке, Силье согласилась и осторожно устроилась в его ладони. Она оперлась на руку йотуна, чтобы лучше держаться, и при этом коснулась теплой, бугристой на ощупь кожи — одновременно плоти и камня, с постоянно осыпающимися складками. С первым же шагом тролля она почувствовала себя перышком, ее несли, словно хрупкую королеву. Хрунгнир опустил руку, только согнул кисть; ноги Силье почти касались поверхности, а сама она, казалось, летела в нескольких дюймах над землей. Хрунгнир был удивительно деликатен, пусть даже он утрамбовывал полы в шахте просто вышагивая по ним. Его лампа освещала гигантский коридор, который выглядел несравненно приятнее, чем на пути в ту сторону, несмотря на завесы паутины и торчащие корни, тщетно искавшие воду. Обратная дорога очаровала девушку. Она мысленно возблагодарила богиню Фригг за это волшебное приключение. — Ты совсем один или тут есть еще тролли? — вдруг спросила она Хрунгнира. В черных косеньких глазах промелькнула глубокая печаль. А потом, похоже, в каменном уме вдруг всплыло воспоминание, вызвавшее у тролля неуклюжую улыбку: — Когда Хрунгнир был маленький, Хрунгнир и мама смотрели, как пляшут огни в небе, ночью. Силье улыбнулась, поняв, о чем он говорит: она тоже любила разглядывать северное сияние вместе со своей бабушкой. Она не видала его уже несколько месяцев, словно с бабушкой исчезли и эти чудесные мгновения. — И гномы забрали Хрунгнира, потому что он был сильный… и Хрунгнир больше не видел маму. Лицо Силье потемнело. Хотя всего несколько часов назад она сама желала навсегда расстаться с матерью, Силье решила, что вырывать тролля из родных рук — это несправедливость. Она нашла поступок гномов чудовищным, и понадеялась, что никто из них не пережил ярости дракона, которого те потревожили в южных краях. — А ты не думал ее поискать? — Да, вот почему Хрунгнир долбит! — Ты роешь гору, чтобы найти свою маму? Тролль кивнул с довольным смешком, словно признаваясь в каком-то ребячестве, которое давно скрывал от гномов. Силье не стала обращать внимания на безобразную гримасу, радостно перекосившую его физиономию; ее ошеломило недоумие тролля. Он рыл гору, веря, что однажды наткнется на пещеру своей матери, не осознавая, насколько грандиозная перед ним задача. Даже если это была правильная гора, какие у него были шансы найти ее? — Почему бы не выйти и не попытаться найти дорогу? — Свет делает плохо. Это правда, Мормор говорила, что тролли под солнечными лучами превращаются в камень. Силье вспомнила догадки и слухи о гигантских лицах, которые можно было увидеть на скалах фьорда. Бабушка рассказывала, как тролльские боги — римтуссер — проиграли войну с богами Асгарда. Некоторым удалось спастись в кровавой бойне, которая унесла даже их отца Имира, первого из существ. Многие из них, охваченные горем при виде людского мира, созданного из его останков, ушли глубокой ночью и сели ждать восхода солнца. С первыми лучами рассвета тела воинов-великанов превратились в камень и слились с горами, чтобы земля сохранила память об их былом существовании. Боги Асгарда попытались затопить статуи, заполнив долины водой и создав фьорды, но даже когда ледники весной таяли, лица всегда возвышались над уровнем моря. — Но ты можешь поискать ночью! — воскликнула она. — А что, если Хрунгнир не найдет пещеру до рассвета? Мама говорит, что тролли выходят наружу днем, когда нет надежды. А у Хрунгнира она есть. Силье замолчала. Она не могла разрушать его мечты, доказывая ему нелепость его способа поисков матери. Однако этот разговор испортил все волшебство этой встречи. Когда Хрунгнир поднял ее наружу из шахты на своей кирке, чтобы не попадать под солнечные лучи, Силье почувствовала тяжесть на сердце оттого, что оставляла тролля наедине с его одиночеством и ограниченностью его слабого рассудка. — Спасибо, Хрунгнир! Тысяча благодарностей за эти мгновения, проведенные вместе, — сказала она, используя любимую формулу учтивости своей бабушки. — Могу ли я вернуться и навестить тебя, когда моя лодыжка почувствует себя лучше? Тот буркнул из темной глубины своей норы: — Вот еще, гномы сказали прогонять смертных мужей! Подобного ответа Силье не ожидала. Она возразила: — Но я не муж! Я девушка! Тролль, казалось, надолго задумался: — Ну, тогда да! — объявил он наконец. Силье хихикнула. — Итак, до скорой встречи, Хрунгнир! Береги себя! — До встречи, девушка Силье Нильсен! Девочка поднялась, на сердце у нее полегчало. Она не бросала Хрунгнира в одиночестве посреди его шахты. Она вернется. * * * С поврежденной лодыжкой Силье никак не могла продолжать путь в Фюглестадватнет. Судя по положению солнца, было уже далеко за полдень. Что вполне естественно, девочка отправилась назад в свою деревню. Обратный путь дался ей тяжело, и из-за крутых склонов она проделала его значительную часть на собственном заду. По счастью, ей подвернулась деревяшка, которая под конец дороги послужила вместо костыля. Солнцу наконец-то вздумалось направить свою колесницу к линии горизонта, когда в поле зрения появилась Морвика. На крыши домов, покрытые молодыми побегами травы, лег золотистый закатный оттенок. За маленькими окошками, зажатыми между толстыми бревнами, горело несколько свечей. Кое-кто из деревенских уже улегся в постель. Было поздно, даже очень поздно для этого времени года. Силье подумала, что мать наверняка накричит на нее. Знала бы она, как близка была к тому, чтобы вообще больше не увидеть свою дочь! Но все это уже было неважно. Силье ни о чем, кроме Хрунгнира, не думала, и ничего ей не хотелось, кроме одного — рухнуть на кровать. — Силье! Во имя Одина, что с тобой случилось? — воскликнул Кнут, внезапно появившись на повороте тропы. Заходящее солнце залило сиянием светлые волосы юноши, а его серые глаза с ужасом смотрели на нее. Неужели она такая страшная на вид? — Упала в яму, — проворчала она, мало расположенная любезничать с этим типом. — Ты поранилась?! Хочешь, я помогу тебе дойти до дома? Она могла бы возразить, что досюда добралась сама и могла бы и до конца дойти без него, но, честно говоря, была измотана. И мысль о том, что этот грубиян хочет быть с ней мил, не так уж ее отталкивала. Она поджала пересохшие губы, еще немного поломалась, набивая себе цену, а потом согласилась. Кнут как можно естественнее приобнял ее за талию и обвил ее рукой себя за шею. Он был всего на месяц старше ее, и ей пришлось признать, что за зиму он сильно вырос: он вытянулся на два дюйма выше ее, тогда как она всегда была выше его. Как знать, может, из него и выйдет интересный мальчик. Было бы обидно уйти, так этого и не узнав. Первые шаги они сделали в молчании. Кнут не осмеливался с ней заговорить, словно ситуация оказалась для него еще более неловкой, чем ей представлялось. — Что ты делал за околицей? Он пожевал губы, прежде чем ответить: — Я видел, как ты уходила сегодня утром вся в ярости, и ближе к ночи поджидал тебя. На это Силье не нашлась, что сказать. Простая мысль о том, что он может за нее волноваться, а не только думать, как устроить ей каверзу, казалась абсурдной. Возле камней, подложенных под домом Силье для защиты в снежные месяцы, Кнут убрал руку с талии спутницы. Несмотря на оранжевые отсветы с неба, она заметила, что щеки паренька стали красными, как вареные раки. Под конец ей стало сильно не по себе. К счастью, из дома донесся детский плач и вопли мальчишек, не желающих ложиться спать. Чтобы нарушить томительную атмосферу, шум пришелся довольно кстати. — Зачем ты тогда увязался за мной к водопаду «Семь сестер»? — напрямик спросила Силье, пытаясь вернуть контроль над ситуацией. — …Я просто хотел посмотреть, куда ты идешь, и… я не знал, что ты собираешься купаться совсем голая. — А почему ты не ушел, когда увидел, что я раздеваюсь? Он закусил губу со щекой и весь съежился, как будто одежда вдруг стала его душить. Затем, не осмеливаясь поднять своих серых глаз, признался шепотом: — Потому что ты красивая. А потом он улизнул, как бобер, спасающийся из-под падающего дерева. Силье замерла. Она не сразу сообразила, что сказал Кнут и что это значит. Стало быть, у богини Фригг в рукаве еще фокусы, если только это не богиня любви Фрейя вдруг заинтересовалась ее судьбой. С улыбкой на губах и головой, витающей в облаках, Силье поднялась по лестнице и открыла дверь. Девочка знала наперед, что немедленно ощутит — ее бабушки под этим кровом нет, — и что это будет непереносимо. Она ожидала бурных упреков от матери за опоздание, а еще больших — при виде ее платья. Она была уверена, что младшие братья, увидев, что ей трудно ходить, не упустят случая тут же дернуть ее за тонкие косички. Но этому дню предстояло стать днем перемен, и глаза Соньи, переведенные на старшую дочь, были красны от слез. Она опустила Фриду на пол как мешок и, не обращая внимания на то, что та упорно не желает засыпать, бросилась к Силье, чтобы заключить в объятья. — Что с тобой случилось? С тобой все хорошо? — тревожно спросила она, не в силах разжать рук. Силье не обняла ее в ответ и продолжала держать руки по швам. Ее привели в замешательство следы слез, которые мать пыталась скрыть, и удивляло, что два ее брата тихонько стоят в стороне. Сонья всерьез отнеслась к ее уходу; подступающая ночь заставила ее опасаться самого худшего. И Рюрик с Ингваром, хотя им было всего шесть и восемь лет и они были теми еще упрямцами, осознали всю серьезность ситуации. Самый подходящий момент, чтобы потребовать себе новое платье. Но события этого дня уже многое изменили в Силье. — Я упала в яму и подвернула лодыжку, — просто объяснила она. — Прости, мама, я не нарочно довела одежду до такого состояния. Я честно хотела, чтобы Фрида когда-нибудь смогла ее надеть. И больше того, я даже не смогу танцевать на деревенском празднике. Сонья по-прежнему прижимала ее к себе, делая вид, что не замечает, что дочь ее не обнимает. Ее материнское сердце отходило от переживаний. Утренний спор о дороговизне платья остался далеко позади. — Я его отремонтирую. Это неважно. Скорее садись, дорогая. Покажи мне свою лодыжку. Может быть, все не так плохо. * * * Подлеченная, вымытая, одетая, заплетенная, напоенная и накормленная Силье лежала в постели. Фрида уснула, свернувшись калачиком справа от нее, Рюрик и Ингвар — слева. Мальчики обычно не искали ее общества, предпочитая за компанию с Кнутом совать ей в обувь зеленых лягушек. Она провела рукой по их спутанным светлым волосам. Приходилось признать, что ее противные братья действительно очаровательны — когда спят. В доме было тихо. Сонья убирала со стола. Силье следовало бы заснуть, но у нее не выходило. Причина была не в том, что всякие прогулки на пару недель исключались, и что она пропустит деревенский праздник. У камина безнадежно пустовало кресло Мормор. Сможет ли время заполнить эту утрату? Ей на глаза навернулись две крупные слезинки. Чувствуя, как они мягко стекают по обеим щекам, она подумала о Хрунгнире. Силье ничего не стала рассказывать матери — не ей она всегда и все поверяла. Как мучительно ей не хватало женщины с веселыми морщинками. Мормор всю ночь не сомкнула бы глаз, пока не выслушала бы историю до конца. Она захотела бы вызнать все подробности и посмеялась бы над описанием сплющенной головы Хрунгнира. Силье почувствовала, как вслед предыдущим слезам покатились еще две. Зашмыгала носом, однако, не она, а ее мать. Силье повернула голову. Сонья выставила на пустой стол бутылку медовухи и наполнила пару стаканов, прежде чем вспомнила, что Мормор больше нет. Молодая женщина рухнула на скамью, уронив лицо на руки. Она начала всхлипывать, не в силах остановить поток слез, разом выплескивая все дневные тревоги. Силье не могла припомнить, чтобы ее мать когда-нибудь так плакала, даже на похоронах Мормор. Она-то думала, что она одна скучает по бабушке. Как ни старалась Силье подавить все свои чувства к матери, она не могла ту оставить в таком состоянии. Она тихонько позвала мать. Сонья подняла голову, словно ее за чем-то застукали, и вытерла лицо фартуком. — Не спишь? — Нет, — ответила Силье. — Тебе что-нибудь нужно? — Нет, — ответила она. — Тогда чего же ты хочешь? — Ты веришь в существование троллей? Сонья встала и подошла к ней. Она присела на единственный свободный край кровати. — Ну конечно, почему ты меня спрашиваешь? — шепнула она, натягивая простыню поверх ночной рубашки Силье ей до подбородка. — Ты когда-нибудь хоть одного встречала? Сонья улыбнулась — одной из тех улыбок, которые делали ее похожей на Мормор. Из ее зеленых глаз ушла печаль. — Нет. Думаю, они ушли с гномами. А если и остались, то не выходят из своих пещер. Если бы их коснулся дневной свет, они бы превратились в камень. — Откуда ты это знаешь? — До того, как стать твоей бабушкой, Мормор была моей матерью. — Но я никогда не слышала, чтобы ты рассказывала какие-нибудь истории. — Потому что Мормор как рассказчица была куда лучше меня. У нее мельчайшее слово оживало — такой был дар. И это то, что вас роднит. Ты больше похожа на нее, чем на меня. Между Силье и Соньей повисло молчание. Девочка начинала осознавать, что ее мать всегда отходила в тень, уступая первенство бабушке. — Но теперь-то что у меня осталось? — пробормотала Силье, не сдерживая новых слез, покатившихся по ее щекам. Как она могла беспрерывно переходить от смеха к плачу? Как она могла забыть все волшебство этого дня только потому, что ей больше не с кем было его разделить? От слез дочки глаза Соньи снова затуманились. — Я тут, — ответила она дрогнувшим от волнения голосом. — Но ты вечно была занята только моими братьями и сестрой, а мной — никогда. Ее мать мягко покачала головой. Эти дочкины «вечно» и «никогда» ее просто убивали. Она встала и достала из сундука какую-то одежду. Силье, которой стало любопытно, выпрямилась и при этом толкнула Рюрика, который заворчал и отвернулся, положив голову на ягодицы брата вместо подушки. Девушка наконец встала, прихватив на ходу шкуру и оставив лежать в куче одеял ораву братьев с сестрой. Сонья резко обернулась и показала наряд целиком: корсаж цвета горечавки, наполовину расшитый белыми цветочками, черную шерстяную юбку, окаймленную такой же синей тесьмой, и белый фартук с кружевной полосой поперек. — Это моя старая юбка, которую я немного укоротила. Но я ее окантовала, чтобы она выглядела как новая, — добавила Сонья, как бы извиняясь. — Делала ее целую луну по вечерам, чтобы у тебя была одежда к деревенскому празднику. Хотела сделать тебе сюрприз. Но ты ушла этим утром, и я не успела тебе ее показать. Силье не знала, что и ответить. Разве можно было почувствовать себя еще глупее? Сонья вернулась к ней, чтобы показать вышивку. Силье с восхищением провела по шитью рукой. — Оно прекрасно, мама. Следовало сказать хоть что-нибудь доброе. — Мормор оживляла сказки, а ты оживила вышивку. Почему ты не сказала мне раньше? Сонья грустно погладила ее по щеке. — Я и заговорить с тобой не могу с тех пор, как умерла Мормор. В обычной ситуации она бы на этом остановилась, но в тот вечер на душе у нее было тяжело, и она продолжила: — Ты так хорошо с ней ладила, что мне между вами не оставалось места. Ты винила меня за рождение Рюрика; ты нашла убежище в объятиях Мормор. А когда родился Ингвар, ты только с нее глаз и не сводила. Я была тебе уже не нужна. Я не стала бороться. Я обожала прислушиваться к вам, пока готовила. Маленькой я безутешно плакала, слушая сказки моей матери, когда там было что-то грустное или жестокое, но ты, даже когда у тебя наворачивались слезы, кажется, всегда находила в таких трагедиях поэзию. Я понимаю, насколько тебе не хватает Мормор, потому что мне ее тоже страшно не хватает. Голубые глаза Силье не отрывались от ласкового лица матери. Она сообразила, что впервые мать открывает ей, что у нее на сердце. Быть может, она тоже нуждалась в ком-то, кому все могла бы доверить. Две оставшиеся в одиночестве души. Ей хотелось броситься в объятия матери, но тело не трогалось с места, словно еще не было готово к такой капитуляции. Она зарылась головой в мех, окутавший плечи, ища выход из этой неловкой ситуации. — Если хочешь, я могу попробовать, поискать в памяти истории о троллях, — продолжала Сонья, чувствуя, что вот-вот снова потеряет дочь. — Но я не знаю ни одной, которая хорошо бы кончалась. Всех необычайных существ ждет трагический конец. — Нет, — ответила девочка, резко подняв голову. — Я знаю одну, которая кончится хорошо. Это история о Хрунгнире, тролле, который копал гору, чтобы найти свою мать. — Чтобы найти свою мать? — удивилась Сонья, улыбаясь бесценной возможности, которую подарила ей дочь, поделившись с ней сказкой. Она жестом пригласила дочь сесть за кухонный стол, Силье приняла предложение и продолжила: — Да. Гномы забрали его, когда он был маленьким, чтобы потом попользоваться его силой, а теперь они ушли, и он все время копает, надеясь случайно наткнуться на нее. — Но так, как сейчас, он никогда до нее не доберется, — ответила Сонья, садясь напротив нее. — Я знаю, но он этого не сознает. И я должна найти способ помочь ему. — …Что… — Да, мама, — ответила Силье, не отводя своих полных надежды голубых глаз от зеленого взгляда матери. — Это не сказка. Я действительно встретила Хрунгнира. Это в его шахту я упала. * * * Длиннее последовавших двух недель не бывало в жизни Силье. Остаться обезножившей, когда она обычно не могла усидеть на месте, оказалось ужасно. Настоящих друзей у нее не было — с ее-то сильным характером и склонностью к одиночеству; до сих пор ей хватало бабушки. Вдобавок Кнут так и не решился появиться перед ней снова. Видимо, смелость юноши вся улетучилась после того, как он сделал ей свое замечательное признание. Даже во время деревенского праздника он и шагу не сделал в ее сторону, хотя и не сводил с нее глаз. Силье пришла к выводу, что совсем не понимает мальчиков. Она заскучала по тому времени, когда ненавидела его за то, что он сыпал ей снег за шиворот; тогда все было гораздо проще. Но эти полмесяца хороши были тем, что дали завязаться их с матерью отношениям. Силье доверилась Сонье и наедине пересказала ей все свои приключения. Она даже осмелилась заговорить с ней о непостижимом Кнуте. Мать не упустила своего шанса и ни разу не усомнилась в ее словах, каждый день вознося хвалу Фригг за то, что та откликнулась на ее мольбы — уберечь дочкину жизнь. Каждый вечер, уложив спать малышню, они оставались вдвоем и нащупывали пути, как бы им обсудить материнские ожидания и подростковые надежды под прикрытием воспоминаний о Мормор, разговоров о завтрашней работе, отсутствии Халвора и, заодно, о существовании тролля. Вынужденная обратить внимание к повседневной жизни, Силье обнаружила: мать все выносила на собственных плечах, и скрывала все свои страхи, чтобы как можно меньше страхов доставалось ее детям. Помогая с домашними счетами вместо Мормор, девушка лучше поняла опасения матери, сталкивавшейся с разнообразными нуждами. Довольно скоро она даже почувствовала себя обязанной наконец-то заняться семьей. Чтобы быть полезной, несмотря на свою травму, и милой девочкой — потому как все были милы с ней — Силье взялась за шитье, ощипывание уток и чистку овощей, облегчая работу матери. Она даже приняла на себя роль отсутствующей рассказчицы для своих братьев и сестры, в очередной раз сообразив, что не она одна страдает от отсутствия бабушки. Силье оказалась настолько искусна в пересказе легенд, что вскоре почувствовала, что обрела статус мудреца, к которому надлежит прислушиваться. Причем настолько, что, когда ее лодыжка смогла выдерживать определенный вес, она даже предложила присматривать за младшими у воды, чтобы дать им возможность искупаться днем. Правда, когда братья принялись плескать в нее водой, ей по старой привычке захотелось их утопить, однако дело кончилось тем, что, по примеру Фриды, она лишь громко хохотала. Шел день за днем, и хотя Силье постоянно избегала физического соприкосновения с матерью, в ее душе поселился покой. Когда вечером она подходила к камину и садилась в кресло Мормор, поглаживая подлокотники, словно это были руки ее бабушки, не всякий уже раз в ее глазах вставали слезы — порой ее сердце согревали приятные воспоминания. В день, когда ее лодыжка зажила настолько, что позволила ходить по нескольку часов кряду, Силье снова отправилась в сторону Фюглестадватнета. Девочка не чувствовала уже себя прежней. По ее ощущениям, миновал целый год — настолько далекими и неважными казались ей чувства, которые владели ей, когда две недели назад она подымалась по этому склону. Сонья изо всех сил старалась не выдать своей тревоги, отпуская дочь снова увидеться с йотуном — конечно, дружелюбным, но не слишком умным и крайне сильным. Она помогла ей подготовить дорожную сумку, посоветовав взять веревку, чтобы легче было спускаться в шахту. Девочка перекинула длинную веревку через плечо, факел и огниво сунула в сумку, а заодно с ним два больших, мягких и тяжелых мешочка в подарок троллю. Поднимаясь по склону, Силье улыбалась; пожалуй, даже сияла, несмотря на тяжесть сумы и веревки. Она еще раз обернулась, чтобы полюбоваться долиной за спиной. Морвика все еще казалась ей маленькой, но деревня чудесно вписывалась в пейзаж. Как только ей взбрело в голову уйти отсюда навсегда? Она убедилась, что за ней никто не идет, затем свернула с дороги и вошла в рощицу чахлых берез. Найти вход в шахту было несложно. Куда больше времени ушло на то, чтобы разобраться, как закрепить веревку и спуститься вниз. Она озаботилась надеть свою старую, грубо заштопанную юбку, чтобы не бояться порвать новую, как и свой слишком тесный жилет. Однако из кокетства она прикрепила к корсажу цветочек горечавки; и вот Силье без особой оглядки соскользнула вниз вслед за сумкой. Там она встретилась с той же темнотой и безмолвием, что и при первом появлении. Она запалила факел и с колотящимся сердцем двинулась по огромному подземному коридору. Силье знала, что ей предстоит долгий путь и что тролль наверняка продолжал копать с тех пор, как она впервые попала сюда, но чувствовала себя немного тревожно. Что, если он ушел другим коридором? — Хрунгнир! — позвала она под конец. Она совершенно не представляла, каким образом искать йотуна. Пока Силье выздоравливала, она не думала ни о чем, кроме этой новой встречи, и только сейчас у нее вдруг возникло подозрение, что этому может что-нибудь помешать. Вдруг вмешается бог Один? Боги Асгарда расправились с богами троллей. Легко можно было предположить, что дети этих богов тоже станут объектом их ненависти. — Один, прошу тебя, смилуйся над ним. Я просто хочу помочь ему найти свою мать. Словно в ответ на ее молитву, вдалеке послышались удары кирки. Хрунгнир был там. Силье воздержалась от бега, чувствуя, что ее лодыжка может не справиться с валяющимися на земле камнями, но все равно ускорила шаг. Расстояние казалось бесконечным. На последнем повороте, увидев массу дубленой кожи и серой мускулатуры, она возблагодарила всех богов Асгарда без разбора. — Хрунгнир! Тролль остановил работу и обернулся. Силье обрадованно признала скошенные на одну сторону глаза и отвисшую до подбородка губу. Хрунгнир, кажется, на мгновение задумался, следует ли ему кричать или нет. Но его разум вовремя припомнил, кто она такая. — Силье Нильсен. Девочка с облегчением кивнула. Затем, как учила ее бабушка, она добавила с лучезарной улыбкой: — Благодарю тебя за прошлый раз. Я принесла тебе подарки. Тролль резко отложил свою кирку на огромный мешок из дубленой кожи с обломками, которые предстояло выкинуть. Он тяжело уселся перед гостьей, скрестив ноги. Пыль так и полетела от его шелушащейся кожи, когда он вытянул свои гигантские руки и энергично закивал скособоченной головой — совсем как Фрида при виде предмета, которого она так долго хотела и наконец получила. Силье хихикнула, отложила факел и порылась в суме, чтобы достать два внушительных мешка. — Вот пожалуйста, надеюсь, они тебе понравятся. Большие, неуклюжие руки схватили подарки. Среди складок сухой серой кожи оно вдруг показалось крошечным. Силье даже сказала бы — мелочью, хотя спина у нее все еще болела от их тяжести. А потом оказалось, что гигантским пальцам не удается распутать завязки. Йотун издал жалобный стон; Силье подхватила мешок, открыла его и высыпала содержимое в свободную руку тролля. Там была земля. Бурая земля, свеженакопанная и перебранная. В другую руку Силье высыпала более светлую, влажную и песчаную землю. Тролль посмотрел на небольшие кучки: так в человеческой пригоршне смотрелась бы щепотка соли. — Прости, что так мало. Я думала, получится больше. Это земля, которую я взяла с огорода моей матери, и земля с побережья возле моей деревни. Я не знала, какую ты выберешь. Йотун по-прежнему молчал. Силье не знала, понял ли он в тот момент — такое изумленное было у него лицо. Потом он поднес руку к губам и деликатно слизал первое подношение. Восторженный вздох, что он издал, наслаждаясь новым вкусом, успокоил Силье. Тролль проделал то же самое со вторым гостинцем и вздохнул с не меньшим удовольствием. — Она восхитительна, и та и другая, — с благодарностью произнес он. — Я никогда не ел такой вкусной земли. Спасибо тебе, Силье Нильсен. — Право, не за что, — ответила юная девица, гордая собой. Они с мгновение помолчали, глядя друг на друга; Силье сотни раз представляла себе эту вторую встречу, но правильные слова больше никак не выстраивались в голове. Она уже не знала, как перевести разговор на интересующий ее вопрос, поэтому задала его напрямую: — Помнишь ли ты форму гор вокруг тебя, когда ты выходил из пещеры своей матери? Йотун склонил голову набок, так что его глаза расположились вертикально — один над другим. Он уставился в пространство, похоже, задумавшись. Силье невольно тоже наклонила голову. — Там было острое, рядом плоское, а потом острое, острое и острое, — сказал он через мгновение. Силье предпочла бы описание поточнее. — Эти острые, они были все одна гора или несколько? Тролль выпрямил голову, пожал массивными плечами и опустил их, отчего взвились клубы пыли. Он видел этот пейзаж разве что ночью; горы просто вырисовывались силуэтами на фоне звездного неба. — Острые одинаковой высоты? — спросила девушка. Спрашивала она без особого воодушевления, поскольку все зависело от расстояния, которое ночью оценить невозможно. — Не знаю, — ответил тролль. Силье перебрала способы описать родные места йотуна, но, похоже, с ее описаниями северного сияния и звезд дело ладилось плохо. А камни, березы и ели попадались повсюду. Через полчаса девушка наконец уселась, немного удрученная. — Почему Силье Нильсен грустная? Она собирается делать слезы? — Нет, но я бы хотела помочь тебе найти мать. К сожалению, я тебе, наверное, вряд ли смогу помочь. — Почему ты хочешь помочь Хрунгниру? Силье Нильсен потеряла свою маму? Силье покачала головой. Нет, но она не смогла бы сказать — было ли это хуже, чем потерять бабушку. Она не осмелилась признаться ему, что в ту, первую их встречу как раз убегала от матери. — Хрунгнир найдет маму, надо только набраться терпения. Силье подняла лицо к огромному существу, не зная, жалеть его или завидовать. Она решилась задать вопрос, который уже некоторое время не давал ей покоя: — А ты сумеешь ее узнать после стольких лет? Моей бабушки нет в живых уже почти три месяца, и я начинаю с трудом вспоминать ее лицо. Я все еще помню ее улыбки, взгляды, но боюсь потерять ее образ, — пробормотала Силье. — Ты еще помнишь лицо своей матери? Тролль убежденно кивнул. Он сунул руку в карман своего поношенного кожаного одеяния и вытащил комок ткани, старой, как само время. — Однажды Хрунгнир нашел гномский камень в форме мамы. Хрунгнир с тех пор его прятал. С невероятной для таких гигантских рук деликатностью он расправил грязную ткань, словно лепестки цветка, и обнажил миниатюрный серебряный самородок внутри. — Можно мне взять и посмотреть? — спросила девочка. Тролль, с засверкавшими при виде своего сокровища глазами, согласился. Силье взяла кусок чистой руды и уважительно покрутила его. Кусок блеснул в свете лампы тролля. Он был размером с палец девочки и вдвое его толще. На две трети его длины он был весь в буграх, а оставшаяся треть выглядела волокнистой и растрепанной, как будто боги, когда создавали эту руду, ухватились за кончик и тянули. Чтобы увидеть в нем женственную фигуру, требовалось изрядное воображение, если только она не состояла исключительно из здоровенных асимметричных ягодиц, более чем внушительных грудей, столь же непропорциональных, и огромной массы волос над этим всем. Не то чтобы особенно безобразная, мать Хрунгнира уж точно не принадлежала к числу тех йотунских женщин, которые вскружили бы голову богу Одину. Но Силье воздержалась от того, чтобы высказывать это замечание вслух. Перед ней был кусок минерала, который чудесным образом вызывал в памяти его владельца женщину, и она с удовольствием тоже заимела бы такой волшебный камень или что угодно другое, чтобы образ бабушки являлся ей не только во сне. Мормор похоронили по деревенскому обычаю, со всеми ее вещами, с которыми ей предстояло жить после смерти, как при жизни. Кроме кресла перед камином от нее ничего не осталось. Силье положила драгоценный кусок породы обратно в его матерчатое вместилище. Как сумел Хрунгнир подобрать такую маленькую вещицу такими большими пальцами, когда впервые нашел? Должно быть, ему потребовалось немало терпения, чтобы взять ее, решила она, когда увидела, с каким трудом он укутывает старой тканью свое сокровище, прежде чем убрать его. — А твой отец? — Его забрали гномы до рождения Хрунгнира. Все же у Силье настолько худо с семьей дело не обстояло. По крайней мере, с отцом она время от времени виделась. Заодно они обсудили, чем у кого бывали заняты дни. Жизнь тролля проходила в рытье скалы киркой, выбрасывании камней в подземную пропасть, а потом поедании кореньев перед тем, как в одиночестве улечься на землю в маленькой пещере глубоко в горах. Девочка рассказала о своей семье и признала, что ее жизнь, если сравнивать, протекала живо и захватывающе — даже когда ей было до смерти скучно. — Это цветочек? — неожиданно спросил Хрунгнир, указывая на горечавку, заткнутую за корсаж Силье. Девушка вынула растение и протянула его ближе к глазам йотуна. — Мама Хрунгнира говорила, что цветочки бывают разноцветные. Один раз она сорвала несколько и принесла в пещеру при свете факела. Это какой цвет? Он как глаза Силье. Хрунгнир уже не помнит. Ей и в голову не приходило, что в мире троллей встречаются лишь оттенки серого, черного и бурого. — Синий. Это горечавка, — сказала она. — Пожалуйста, я и тебе подарю. Она приподнялась и пропустила цветок между двумя кусками кожаной робы тролля. Крошечная синяя точка была почти незаметна среди массы серых мышц и потертой кожи. Хрунгнир наклонил голову набок, чтобы полюбоваться ею; его глаза снова встали друг над другом по вертикали. — Синий, — повторил он. — Синий, как горечавка. Синий, как глаза Силье Нильсен. Девочка улыбнулась. Она оправила на себе тесноватый корсаж и слегка зарумянилась. Ей часто говорили, что ее глаза цветом почти как горечавки, но никто и никогда не говорил этого с такой непосредственностью и искренностью. — Мне лучше вернуться. Я обещала маме быть дома к обеду. В следующий раз я принесу тебе букет из горечавок. Они повсюду, и в этом году они ранние. И другие цветы принесу тебе тоже. — Как мама Хрунгнира? — Да. Если тебе хочется. — Да, Хрунгниру бы очень понравилось. Хрунгнир вспоминает, что мама часто находила цветы рядом с семью реками, которые падали с неба. Число заставило Силье застыть. — Ты говоришь о водопадах? — потребовала она. Йотун, похоже, не понимал этого слова. — Где вода падает с горы? — уточнила она. Хрунгнир кивком одобрил. — Семь водопадов рядом друг с другом? Выпяченная челюсть шевельнулась в знак подтверждения, не понимая, что из этого следует. Силье запрыгала от радости: — Это водопад Семи Сестер! Он совсем недалеко от моего дома! Я обожаю туда ходить! А ты сможешь найти к себе дорогу, если я тебя туда отведу? Тролль вроде бы поразмышлял и ответил: — Пещера мамы Хрунгнира рядом. — Рядом?! Силье не могла поверить в такое совпадение. Она лазила под этот каскад водопадов тысячу раз. Она вдруг вспомнила, что около одного из водопадов есть вход в пещеру, но ее никогда не тянуло разбираться, чтo в ней; она всегда предпочитала соскальзывать по скале вместе с водой водопада, чтобы влететь в бирюзовую волну. То есть, это до тех пор, как Кнут не спрятался за грудой камней, чтобы подсмотреть за ней, но она предпочла не вспоминать об этом досадном инциденте. Силье вдруг страшно разволновалась. Она-то искала гору, где могла находиться мать Хрунгнира, и вовсе не предполагала, что та окажется так близко! Она захлопала в ладоши и закружилась вокруг себя. — Я знаю, где искать твою мать! — радостно воскликнула она несколько раз, не переставая жестикулировать. Хрунгнир смотрел на нее, водя головой в такт ее танцу. — Значит, Хрунгнир скоро найдет маму? — сообразил он. — Да!!! — воскликнула она. — Хрунгнир скоро найдет маму, — весело скандировал тролль. — Хрунгнир скоро найдет маму! Вся шахта заполнилась его голосом, и девочка зажала уши руками. Но и Хрунгниру вдруг захотелось похлопать в ладоши и покружиться. Силье мгновенно поняла опасность, почувствовав, как дрогнула земля от первой пары шагов тролля. А когда увидела, как от мощи тролля взлетает вихрями пыль, то отступила назад, прикрывая глаза. — Остановись, Хрунгнир! Не прошло и пары секунд, как одно массивное плечо врезалось в стену пещеры, а другое ударом снесло несколько пластов породы. Стоило раздаться первому треску, как потолок, пол и стены пошли зловеще раскалываться. Силье рефлекторно бросилась в галерею. В горе закряхтело, девочка прибавила ходу и не раздумывая бросилась в темноту. Она и знать не хотела, выдержит ли ее лодыжка такой забег, а просто молилась всем богам Асгарда, чтобы не переломать себе кости. Позади себя она услышала мощный оползень, вскрик тролля, и ее обволокло огромное облако пыли. От страха Силье потеряла равновесие и самым плачевным образом полетела на землю. Пыль, казалось, проникла в каждую пору ее кожи, заполнила ноздри и рот, набросилась на легкие. Силье едва не задохнулась, скрючилась на ноющих коленках и закашлялась, закрыв руками рот и нос. Девочка тщетно пыталась вдохнуть. Каждый хрипящий вдох приносил ей больше боли, чем облегчения, ее легкие горели: она кашляла, сипела, ее чуть не вырвало, она задыхалась и отплевывалась. Она извивалась на полу, как выброшенная из воды рыба, безуспешно старающаяся вернуться обратно. Она решила, что вот-вот умрет, и спасло ее только то, что она рефлекторно не убирала руки от лица. Пыль долго не оседала, а Силье, чтобы успокоить дыхание, потребовалось времени еще больше. На губах у нее стоял привкус крови и камня, и безумно хотелось пить. Она вспомнила свою мать и ее страхи перед силой тролля в опасном сочетании с недостатком сообразительности. Но Хрунгнир, он-то где? Силье открыла глаза, похлопала ресницами, чтобы смахнуть с них остатки налетевшей каменной пыли. Вокруг не слышалось ни звука, не горело ни лучика света. Жив ли еще тролль — Силье не понимала. Не в силах окликнуть его, потому что горло пылало, она принялась взывать шепотом в ткань рукавов: — О Фригг, умоляю тебя, я знаю, где его мать. Не дай ему умереть, не увидев ее снова. Я тебя прошу, я тебя умоляю. Под конец девочка разрыдалась. Она сплюнула и по привкусу во рту поняла, что слюна все еще смешана с кровью и пылью. Воздухом снова стало можно дышать, но ее раздраженные легкие побаливали. Силье выпрямилась. В кромешной тьме она чувствовала, как при каждом движении вокруг нее снова разлетается пыль. Плохо понимая, в какую сторону ей идти, девочка отчаянно старалась восстановить голос, чтобы позвать тролля. Сначала она скорее кашляла, чем звала, но потом у нее все же прорезался голос — хриплый и прерывистый. В промежутках между кровавым кашлем она двигалась вперед наугад, спотыкаясь о камни, и молилась, чтобы хоть какой-то отзвук указал ей верное направление. Богиня Фригг, казалось, вняла молитве девочки: вдруг послышался стон. — Хрунгнир! — радостно вскричала Силье. — Хрунгнир! Тролль был жив. Судя по его бурчанию, он скорее пытался очнуться, чем страдал от боли. При звуке падения камней Силье остановилась: гора, похоже, больше не собиралась обрушиваться, но было бы обидно получить по ногам каменюкой, пока йотун освобождался от заваливших его глыб. — Ты ничего себе не сломал? — спросила она, держась на достаточном, как она надеялась, расстоянии. — У Хрунгнира болит голова, — ответил тот раздраженным голосом, расталкивая камни. — Хрунгнир сделал глупости, и Хрунгниру придется все разгребать. Несмотря на кашель, Силье не смогла сдержать облегченного смешка. Очевидно, гора обрушивалась на тролля уже не в первый раз. — Извини, я тебе помочь не смогу. — Силье не сможет помочь Хрунгниру найти маму? — А, ну это я смогу! Но только если ты не обрушишь снова гору. Я куда хрупче, чем тролль! Она услышала, как неподалеку от нее сдвигаются камни, и почувствовала рядом хриплое дыхание, отдающее землей. Должно быть, йотун присел перед ней. Он прошептал ей: — Хрунгнир обещает быть осторожным с Силье. * * * Полчаса спустя юная девица выбралась из пещеры тролля, моргая глазами, чтобы приноровиться к яркому полуденному солнцу. Она все еще сильно кашляла, а кожа и одежда были того же цвета, что и у йотуна, но улыбалась она, как никогда прежде. Она потеряла сумку и факел, зато отыскала свою веревку. У первого же ручья она с облегчением утолила жажду, понимая, с другой стороны, что от ледяной воды у нее долго будет побаливать горло. Силье попыталась оттереть лицо руками, но только стала хуже выглядеть — настолько черной была вода, стекавшая по блузке. Она отряхнулась, не добившись особенных успехов, и, окончательно забыв обо всех этих мелочах, отправилась в обратный путь. Хотя старейшина деревни и двое ее соседей потрясенно проводили ее взглядами — как будто непотребство какое увидели! — лишь Кнут спросил ее, что случилось. Силье остановилась, поравнявшись с ним, и мгновение помедлила, прежде чем отвечать. Юноша за две недели не перемолвился с ней и словом, и теперь выглядел взволнованным. Она пожала плечами, посмотрела ему прямо в глаза и пошла дальше как ни в чем не бывало, оставив Кнута в расстроенных чувствах. Сонья тоже изменилась в лице при виде дочери. Она бросила свою лохань с грязным бельем — к восторгу Фриды, которая тотчас кинулась в нее. — Я знаю, где искать, мама! — крикнула Силье, не дав ей времени задать вопросы. — Мать Хрунгнира возле водопада «Семь сестер»! — Кто такой Хрунгнир? — тут же спросил Рюрик, появляясь из-за юбки Соньи. — Представляешь, водопад Семи Сестер, — продолжала Силье, не обращая внимания на брата. — Это знак богов! — Кто такой Хрунгнир? — появляясь в свою очередь, потребовал Ингвар. — Что с тобой стряслось? — только и смогла сказать Сонья, пытаясь вытащить младшую дочь из лохани со стиркой. — Кто такой Хрунгнир? — продолжал расспросы Рюрик. — Пустяки, — ответила Силье, отмахнувшись от объяснений. — Хрунгнир был так счастлив, что ему захотелось потанцевать в шахте, и потолок пещеры обрушился. Я могу его отвести сегодня ночью! — Пустяки? — выкрикнула Сонья, выхватывая из белья Фриду. — Этот тролль может убить тебя, даже не заметив того, а ты говоришь — пустяки! — Тролль? — воскликнул Рюрик. — Ты видела тролля? — вторил ему Ингвар. А Фрида поверх всего добавила свои вопли, потому что ей хотелось снова залезть в грязное белье. Силье спрашивала себя — и зачем она вернулась объяснять, что собралась делать. Впервые она испугалась, что мама будет переживать из-за ее опоздания, а в результате ей пришлось столкнуться с неодобрением своих планов и домогательствами братьев, которые желали знать, какого роста тролль и чем он питается. Обсуждение превращалось в кошмар. Сонья отпустила Фриду, чтобы та перестала орать, и потребовала от мальчиков прекратить прыгать туда-сюда. Силье воспользовалась этой возможностью: — Но это был несчастный случай, мама. Он понял. Я ничего не беру и больше не вернусь в пещеру. Хрунгнир расширит мой лаз в шахту, как только сядет солнце, а я буду только направлять его. Он большой. Хоть ночи сейчас короткие, мы легко доберемся к водопаду до рассвета. О, скажи «да», мама, скажи «да», я тебя умоляю! Он не видел свою мать уже по меньшей мере двести лет! А я знаю, где ее искать. — Я хочу пойти с тобой! Я хочу увидеть тролля! Хочу узнать, такой ли он, как говорила Мормор! — Я тоже, я тоже! Рюрик и Ингвар мнили себя уже в пути. Можно было с уверенностью сказать, что наутро новость об этом разнесется по всей деревне. Фрида хлопала в ладоши вместе с ними в своей постирочной лохани. Все были готовы отправляться вдоль фьорда в самую темень, но мать громким криком заставила всех замолчать: — И речи быть не может, чтобы кто-то выходил из дома посередь ночи, даже чтобы помочь троллю! Проигнорировав немедленное поднявшееся нытье, она добавила: — И даже возвращаться к этому не будем. По ночам здесь бродят полчища волков и медведей. И их любимая пища — дети, потерявшиеся в темноте. Если Рюрик с Ингваром этому аргументу вняли, то Силье не сдавалась. Она была уже достаточно взрослой, чтобы в одиночку разгуливать днем, не боялась темноты и умела ориентироваться в ночи с факелом! Она знала дорогу наизусть! Тролль защитит ее от любых ночных зверей! Она зашла слишком далеко, чтобы останавливаться. Сонья понимала желание дочери, но в глубине души чувствовала, что все не может быть так просто. Встреча с троллем оставалась исключительным событием, она не могла произойти случайно. Сонья страшилась, что три Норны соткали темную судьбу для ее дочери. Она боялась силы тролля, боялась его наивности, боялась хрупкости Силье, боялась жестокости богов. — Я отпущу тебя повидаться с ним и посмотрю, в каком состоянии ты вернешься. Я не могу быть во всем полностью уверена, — ответила она. — То есть ты не можешь во мне быть уверена, — тут же подчеркнула девочка. — Ну что ты, иначе я бы тебя не отпускала на встречу с ним. — Поэтому, пожалуйста, скажи «да». Он рассчитывает на меня, я буду осторожна, он будет осторожен, я в нем уверена. Сонья хотела бы снова сказать «нет», но прикосновение ладони девочки, сжимающей ее руку, чтобы убедить ее, заставило ее растаять. Силье могла остаться в пещере до ночи, могла пойти к водопаду, ничего ей не сказав. Сонья прекрасно понимала это. Пожалуй, это был первый раз, когда юная девица не просто делала первое пришедшее в голову, не задумываясь, что другие могут волноваться. Она должна была довериться ей. — Пожалуйста, мама. Сонья опустила свои зеленые глаза долу и сдалась. Дети радостно закричали, а Фрида даже вывалилась из лохани. * * * Небо окрасилось в оттенки оранжевого, а щеки Силье — красного. Девочка карабкалась по склону к пещере тролля, спеша изо всех сил. Она не стала переодеваться, поскольку не хотела рисковать своей новой одеждой — даже если не собиралась спускаться в пещеру. Она просто, сняв одежду, как следует вытряхнула ее, расчесала светлые волосы — скорее чтобы смахнуть пыль, чем уложить их, — и вымыла лицо и руки, чтобы лучше выглядеть. Чувствуя тревогу матери, Силье, чтобы успокоить ее, подробно расписала все, что собиралась делать. То, что она накинулась на пищу как людоед, хотя после смерти бабушки совсем потеряла аппетит, похоже, подбодрило Сонью больше, чем ее объяснения. Путешественница нагрузилась навряд ли легче, чем с утра. Она надела толстый шерстяной плащ, а тяжесть веревки сменилась весом трех факелов, засунутых за спину, и фляги, перекинутой на ремне через плечо. Мать, однако, настояла на том, чтобы она зажгла факел перед тем, как отправиться в путь, и постоянно держать его в руке было утомительно. Сонья хотела видеть, как движется по склону ее дочь, и прежде всего — убедиться, что она избежит в сумерках неприятных встреч со зверями. К счастью, мотивации у Силье хватило, чтобы ее не смущали уставшие руки. Девушка добралась до пещеры тролля как раз к тому моменту, когда последний луч солнца скрылся за горизонтом. Она в тысячный раз перекинула факел из руки в руку и наклонилась над отверстием. — Я здесь! — крикнула она. — Хрунгнир тоже! — к огромному удовлетворению услышала она в ответ. — Солнце зашло! Тебе можно выходить! Она резво отскочила подальше назад, и когда раздался удар кирки, похвалила себя за своевременность. Земля раскололась и обрушилась, поглотив камни и почву вокруг дыры. Троллю потребовалось не более трех ударов, чтобы расширить вход настолько, чтобы он сам смог пройти. Осыпь образовала в его шахте откос, и тролль выбрался по нему наружу. Сердце Силье бешено колотилось. У йотуна же выход из подземелья родил столько эмоций, что что они словно изливались из всего Хрунгнира настоящим водопадом счастья. Он смеялся. Смеялся, касаясь земли в сосновых иголках, смеялся, лаская кору и ветви сосен, смеялся, глядя, как на небе одна за другой загораются звезды, смеялся от удовольствия, когда снова пробуждались детские воспоминания, уходящие в прошлое по меньшей мере лет на двести. Он был красив, несмотря на массивное тело, огромные руки и перекошенную голову. На этот миг время остановилось, и в мире, окружающем тролля и девочку, не оставалось более места для печали. Затем к Силье протянулись четыре огромных пальца. Она запаниковала, боясь быть по неосторожности раздавленной ими, но они подхватили ее с бесконечной бережностью. Силье позволила поднять себя к самому лицу тролля. Она ставила на кон свою жизнь, позволяя обращаться с собой таким образом, а он играл со смертью, согласившись последовать за ней прочь из укрытия своей шахты. Факел Силье осветил покрытую толстым слоем пыли физиономию, на которой читалась вся благодарность мира. Йотун не мог найти слов, чтобы выразить свои чувства. — Спасибо, — просто сказал он. — Не за что, Хрунгнир, благодарю тебя за прошлый раз. Проводить тебя доставит мне радость, — ответила она. Он опустил ее на землю и запалил свою потрепанную лампу, чудом уцелевшую при обвале. В свете лампы среди камней проглянули горечавка с первоцветом. — Синий, — сказал Хрунгнир, довольный своими знаниями. Силье подтвердила, а когда он спросил ее, какого цвета второй цветок, она ответила: — Желтый. А листья — зеленые. Он не смог сорвать растение, и Силье сделала это за него. Она вдохнула его аромат и передала троллю, чтобы тот сделал то же самое. К удивлению девочки, тролль наклонился, понюхал и втянул в ноздрю цветок. Силье захихикала, но резкий чих тролля сбил ее с ног. Она вытерла лицо с легким чувством брезгливости от землистых брызг, и у нее пропало желание знакомить тролля с запахами цветов. В качестве извинения йотун подставил ей ладонь как удобное сидение. Силье чуть покашляла и уселась. Она забыла о слюнях и снова превратилась в принцессу. — Отпусти ее! — внезапно крикнул кто-то из ночи. Силье узнала голос Кнута. В бледном свете ее факела и лампы тролля появился побледневший и дрожащий юноша, который, невзирая на страх, осмелился противостоять йотуну с простым ножом в руке. Девушка удивилась, но испытала странное чувство гордости, сообразив, что Кнут решил спасать ее от чудовища, хотя так с ней и не заговорил. Он все же не был лишен мужества. В кои-то веки она стала настоящей принцессой, как в сказках Мормор! На раздраженное рычание Хрунгнира Силье спокойно положила руку на каменное предплечье тролля и успокоила его: — Он друг. Его зовут Кнут. — Он смертный муж, нет? — Почти что, но он не в твоей шахте. Тебе не обязательно его прогонять или пугать. Лицо йотуна отвернулось от юноши, все еще перекошенное, но уже менее агрессивное. Затем Силье обратилась к Кнуту: — Я в безопасности. Ты не должен ему угрожать. — Но это же тролль! Он собирается тебя сожрать! — Он питается только землей и кореньями. — Но он тебя свалил с ног? — воскликнул Кнут, которому было трудно все это понять. — Это было недоразумение. Хрунгнир очень сильный, но он не желает мне зла. Я провожу его домой. Мы пойдем к водопаду «Семь Сестер». Там ждет его мать. Кнут не убрал ножа и не ослабил бдительности. Он не мог позволить Силье уйти с этим чудовищем. Его тело напряглось туже тетивы. — Кнут, все то время, что я трачу на твое убеждение, — это время, потраченное впустую вместо того, чтобы добираться до пещеры его детства. Благодарю тебя за заботу, но сейчас ты должен нас пропустить. Силье призвала Хрунгнира продолжить поход. Кнут, набравшись отваги, готов был последовать за ними, но Силье, минуя его, сказала: — Нет, не ходи за нами. Тебе это будет неинтересно: я не собираюсь купаться в водопаде, — добавила она с легкой улыбкой. Кнут замер. Его щеки запунцовели, а плечи при этом опустились. Он повесил голову, убрал нож за спину и пропустил йотуна и его провожатую. В трех шагах от него Силье с наслаждением поджала губы, глядя на устыженного, застывшего на месте Кнута. У него, конечно, хватило незаурядной смелости, чтобы бросить вызов троллю, но ей противостоять он был не в силах. Нельзя сказать, чтобы ее это расстроило. * * * Чтобы добраться до водопада Семи Сестер, следовало спуститься в долину и пройти по краю фьорда. Путь будет недолгим, но все же непривычным для тролля. На поверхности земли ему было беспокойно, и ноги щекотала трава. Ему преграждали путь деревья, и он поскальзывался на склоне. Силье пришлось вести его по самым крупным тропкам, чтобы он не сломал себе шею. На мгновение она испугалась, что идти будет труднее, чем ожидалось, и что Кнут догонит их, передумав, но юноша уважил ее пожелания. Йотун отметил для себя новые путевые вехи, чтобы снова перейти на тяжелый, но уверенный шаг. Он даже отставил лампу, чтобы кончиками пальцев сорвать большой пучок трав. — Хрунгнир хотел бы показать маме, что он не забыл, какие бывают цвета, — сказал он. Девушка выбросила мысли о Кнуте из головы. Желание тролля порадовать маму тронуло ее больше, чем она смогла бы выразить. При свете факела она разобрала этот пучок у себя на коленях и смогла подыскать для него фиолетовый цвет — раздавленные цветы мытника, и белый — сплющенные его пальцами анемоны. Но ей не удалось найти ничего оранжевого или красного. Тролль удовлетворился тем, что вызвал в памяти пять нашедшихся цветов. Его неустойчивое внимание отвлекали и свежий воздух, и деревья, и уханье сов и истончившийся полумесяц. А когда на фоне белеющей груды камней показалась тень волка, убегающего прочь при их приближении, Хрунгнир еще сильнее, чем когда-либо, напомнил для Силье Фриду. Первый ручей, что они пересекли, едва не заставил его позабыть о времени. Лишь напомнив ему о том, как коротки ночи в это время года, Силье удалось оторвать его от ножной ванны и и рыхлой земли, которой тролль принялся с наслаждением объедаться. Эта ночь принесла обоим аромат возрождения, открытий, вкус простых удовольствий и милых воспоминаний. Когда небо озарило северное сияние, Силье почувствовала, как на глаза навернулись радостные слезы. Она не видела его с тех пор, как умерла ее бабушка. Такие представления в вышине обычно случались среди глубокой зимы и были крайне редки в это время года. Тролль на мгновение замер перед волнующимися зелеными колоннами, исполинскими потоками поднявшимися в воздухе. — Зеленый и… красный, — прошептал он, узнав цвет, мерцающий на боковинах ночного марева. — Да, именно так, — ответила Силье, тоже негромко. — И еще там розовый. Оба были ошеломлены, заворожены, ослеплены грандиозными движениями зыбких завес. Они, казалось, не зависели от ветра, вздымаясь, словно колеблющиеся столбы, на колоссальную высоту. Даже Хрунгнир почувствовал себя крошечным на фоне этого зрелища. — Мормор говорила мне, что это танцуют мертвые девы. Они приходят, чтобы предупредить людей о важных событиях. Неужели именно смерть подарила им эту прозрачную, эту нереальную красоту? Во всяком случае, казалось, что их переполняет истинное счастье, и они танцевали медленный, величественный танец, озаряющий небо, развертывали световые вуали и переливающиеся полотнища цвета. Несколько минут прошли в абсолютной тишине, пока огни не исчезли, как и появились. — Может быть, они танцевали для нас, — пробормотала Силье. — Чтобы отпраздновать возвращение домой. Хрунгнир ничего не понимал, он все еще оставался стоять с задранным в небо носом. Только когда его спутница подала знак, что пора идти дальше, он сообразил, что замечтался. Он снова отправился в путь по долине, повторяя про себя, как колыбельную, все заново выученные цвета: синий, как глаза Силье, белый и желтый, как цветы, зеленый, розовый, сиреневый и красный, как мертвые девы. Стоило тролля заинтересовать, и он оказался сообразительнее, чем девочка представляла себе вначале. Силье, сидя на ладони Хрунгнира и мягко покачиваясь в его гигантской руке, слушала его и улыбалась. Они прошли вблизи Морвики. Деревня погрузилась во тьму и в сны, и в глазах Силье промелькнуло что-то вроде нежности, словно она смотрела на уснувшего ребенка. Девочка была счастлива показать троллю свой мир, пусть даже с расстояния: драккары, гагачью ферму, вешалы с вялящимся лососем, шкуры овцебыков — место, в котором прошло ее детство, которое она хотела покинуть, оттого что со смертью бабушки оно для нее опустело, и которое она так увлеченно расписывала для тролля этой ночью. В окне ее дома горел свет, и она подумала о матери, которая, несмотря на свои тревоги, позволила ей пережить это фантастическое приключение. И внутренне поблагодарила ее. Затем тролль и его спутница двинулись вдоль фьорда. Хрунгниру довелось — к его великой радости — несколько раз окунуть ноги, при этом он едва не свалился в глубокую воду. Силье должен был уже сморить сон, но ею владело чрезвычайное волнение. Она услышала шум воды, а затем увидела отражения света от семи водопадов, стекающих по обрыву. Тогда она спрыгнула с руки Хрунгнира на скалистый склон. Она довела тролля в целости и сохранности и уложилась во время: не виднелось никаких признаков наступления рассвета. Она воздала хвалу всем богам Асгарда, воскликнув от радости, словно сама увидела вновь свою мать после долгих веков разлуки. Несколько тюленей, устроившихся на ночлег на скале у подножия водопада, спрыгнули в воду, чтобы через несколько саженей снова высунуть свои возмущенные и любопытные мордочки. Силье рассмеялась, увидев их, и подошла поприветствовать. Она повернулась к Хрунгниру, чтобы научить его названию этих животных, когда заметила, что тролль так и оставался неподвижен в нескольких шагах позади. На мгновение ей показалось, что его сковала радость, что он ослеплен количеством горечавок вокруг. Она вернулась к нему, и свет лампы выхватил отразившийся на его искаженном лице ужас. Он смотрел на груду камней, за которой несколько недель назад прятался Кнут. — Хрунгнир, что происходит? — обеспокоенно спросила она, придвигаясь к нему поближе, чтобы лучше его понять. Когда же она подошла вплотную к троллю и посмотрела в ту же сторону, что и он, то все поняла. Она никогда не примечала, во что складываются эти камни. Обманутая красками дня, которые подчеркивали другие линии, она не осознавала смутно женственного облика их, собравшихся вместе. Она никогда в жизни не видела женщины-йотуна, пока не взяла в руки серебряный самородок Хрунгнира. По ее телу пробежала дрожь страха, когда она узнала стоящее перед ней окаменевшее существо: мать Хрунгнира. Безмерная радость, охватившая ее несколько мгновений назад, сменилась ощущением небытия, несправедливости и боли. Она обратила свои испуганные синие глаза к Хрунгниру. Ей хотелось сказать ему, как все внутри нее рухнуло и как она опечалена за него, но слова не шли с языка. Ей вдруг стало страшно холодно. Она знала, через что ему пришлось пройти. Смерть бабушки встала перед ее глазами. Ее глаза затуманились. Она почувствовала, что боги ее предали. Силье ожидала, что тролль закричит от боли, как вопила она сама, узнав о смерти Мормор. Она даже подумала, что он разнесет все вокруг, включая ее саму, но в его глазах не шевельнулся гнев, на щеках не показалось ни слезинки. Он лишь прошептал, будто маленький мальчик, потерянное «мама», которое разорвало сердце Силье на кусочки. А потом тролль поднял лампу и свободной рукой провел по камням, осторожно убирая мох и лишайник, облепившие каменную статую. Он высвободил сноп волос, которые, как на куске руды, стояли длинной, мощной, разделяющейся на волокна стеной, затем тяжелую, асимметричную грудь, литые четырехпалые руки и гигантские бедра. С каких же времен она сидела здесь, прижавшись к горе, и смотрела на восходящее солнце? Она говорила сыну, что тролли остаются снаружи, когда нет надежды. Непохоже, чтобы день застал ее врасплох. Неужели гномы, забрав сына, отняли у нее желание жить? Силье винила себя, что ни разу не замечала ее у водопада. Хрунгнир провел не одну минуту, отскабливая камень. Поскольку его толстые пальцы не могли забраться в каждую трещину, девочка взобралась на соседние скалы и помогла ему очистить лицо от заполонивших его нахальных растений — пусть это стоило ей сорванных ногтей. Появились черты лица, о которых Силье никогда бы не догадалась: печальные, нежные и такие же перекошенные, как у ее сына. Девочка прикусила губу, чтобы больше не реветь, но ее слезы наконец привлекли внимание тролля. Он провел шершавым пальцем по щеке Силье и вытер ее. — Мне так жаль, — прошептала она. Он ничего не ответил. Медленно отвернувшись, он сел рядом с матерью, прижался головой к ее груди, с таким же затуманенным, как у нее, взглядом. Повернув глаза в ту же сторону, Силье заметил, что небо проясняется, что на горизонте синева ночи понемногу тает. Рассвет не заставлял себя ждать. Она дала йотуну еще несколько минут на скорбные размышления, а затем соскользнула со своего камня и вернулась к нему. — Хрунгнир, тебе следует скрыться в пещеру твоей матери, скоро начнется рассвет. Тот закрыл глаза. — Хрунгнир, скоро рассветет. Ты… сможешь вернуться и увидеть ее завтра вечером. Он не пошевелился. Силье почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Она чувствовала себя виноватой. Она должна была оставить его в своей горе со своими безумными надеждами. — Хрунгнир, я тебя умоляю. Не оставляй меня в одиночестве. Он наконец приоткрыл один глаз: — Силье не одинока. У Силье есть отец, мать, братья и сестра. У Силье есть Кнут. У Хрунгнира больше нет надежды поговорить с мамой, поэтому Хрунгнир останется снаружи тоже. Я увижу дневной свет. — Нет, я умоляю тебя, — не унималась она, стискивая руками огромный пыльный палец. — Я хотела, чтобы ты нашел свою мать, но я не… Он повел головой, его глаза опять выстроились в горизонтальную линию: — Хрунгнир ее нашел, благодаря Силье. Хрунгнир копал не в том направлении, Хрунгнир не искал ее снаружи. Хрунгнир никогда бы не нашел ее без Силье. Да, все так. Только она отказывалась принять такой конец. — Но ведь Хрунгнир может остаться в живых и по-прежнему дружить с Силье, — предложила девочка тоненьким голоском. Он ничего не ответил, не найдя слов, чтобы объяснить ей, что им не место в одном мире, что его поиски окончены, что все эти годы он жил только для того, чтобы снова увидеть свою мать, что он не представляет себе жизни без нее. Тролль без надежды — всего лишь камень. Он достал из кожаной робы грязный матерчатый сверток и протянул его девушке: — Хрунгниру это больше не нужно. Подарок для Силье Нильсен. — Нет, нет, нет, — отвечала она, поняв, что это прощание. Нехотя она подобрала выпущенную им ткань. Он не слушал ее, увлеченный небом, которого никогда не видел таким бледным. Горы, ограждающие фьорд, были далеко, преграда из них выходила неважная; солнце, должно быть, уже поднялось над горизонтом: длинные облака окрасились во все цвета рассвета. — Розовый, сиреневый, желтый, — негромко сказал тролль. — А там, это какой цвет? — спросил он, указывая на гребень горы, где полыхали вечные снега. Крепко прижимая к сердцу большой ком ткани и маленький кусок руды, что в нем содержался, девочка прошептала: — Оранжевый. — Оранжевый. Он тоже красивый… Тысяча благодарностей за этот миг, проведенный вместе. Хрунгниру было очень приятно познакомиться с Силье Нильсен. Береги себя. Это были его последние слова. Учтивые фразы, как в сказках Мормор. Он вымолвил их, не дожидаясь даже, пока его коснется солнечный луч. От яркого дневного света кожа тролля превратилась в настоящий камень. Не было ни боли, ни крика. Он застыл, на его отвислых губах застыла улыбка с легким оттенком безмятежности, а сплющенная голова склонилась к столь же скособоченной матери. Силье оставалась неподвижной, сжимая комок тролльей тряпки, чтобы придать себе сил стоять среди горечавок прямо. Смерть оледенила ее, хотя вокруг под оранжево-желтым светом дня просыпалась жизнь. Радостно перекрикивались птицы и тюлени. Водопады сверкали и переливались, соскальзывая по черному камню и зеленому мху. Девушке казалось, что она выпала из времени. Она все еще не могла принять жестокого и трагического конца своего приключения. Звук шагов заставил ее повернуть голову. На мгновение она подумала о Кнуте. Но это был не он, а Сонья. С ней не было ни братьев, ни сестры девочки. Силье поняла, что та пришла за ней, и только за ней. По испуганным глазам матери она поняла, что та стала свидетельницей всей сцены прощания с троллем, а может быть, и всей этой короткой весенней ночи. Силье бросила на нее полный отчаяния взгляд. — Это было необычайное существо, — сказала она прерывающимся голосом. — Ты права, они все заканчивают трагично. Сонья закусила губу при виде явного горя дочери. Она шагнула вперед. — Лучше бы я ошибалась, моя милая. Она не решалась раскрыть объятия, убежденная, что дочь будет винить ее за то, что она с самого начала не верила, что все закончится хорошо. Но Силье по собственной воле прижалась к матери и крепко обняла ее. Разрываясь между радостью от того, что дочь наконец-то пришла в ее объятия, и страданием от осознания того, что она несчастна, Сонья обняла ее в свою очередь. Объятия были долгими и крепкими, словно этот жест мог заглушить боль в ее сердце. — Боги были жестоки к Хрунгниру, — простонала Силье через мгновение. Сонья ласково провела рукой по светлым волосам дочери. — Нет, — ответила она. — Мать Хрунгнира, конечно же, дала себе умереть давным-давно. Богиня Фригг сжалилась над тщетными поисками Хрунгнира и поставила тебя на его пути, чтобы он смог узнать, что стало с его матерью. Она знала, что только ты осмелишься без страха позаботиться о тролле; Мормор рассказала тебе столько легенд, что ты смогла сама прожить одну из них. По щекам Силье потекли слезы, и она вновь обратила свои синие глаза к матери. Все-таки однажды именно Сонья нашла красоту в печальной истории. Может быть, потому, что она сама была матерью и могла легко понять отчаяние от потери единственного ребенка? — Я чувствовала себя такой одинокой после смерти Мормор. Как ты думаешь, Фригг хотела еще, чтобы я поняла, что я не сирота, как Хрунгнир? — Ты совсем не одна, — пробормотала Сонья, позволяя захлестнуть себя эмоциям. — Ты совсем не одна. Твоя бабушка покинула нас, но мы вместе найдем способ утешить друг друга. * * * Солнце успело подняться высоко в небо, прежде чем Силье и Сонья уняли свои слезы. Они вернулись домой обнявшись, готовые разделить память о потерянных ими, чтобы она стала бальзамом для их сердец. * * * У подножия водопада «Семь сестер», в окружении света и горечавки, два каменных йотнар покоились, прильнув друг к другу среди своих богов, бросая вызов времени и забвению. Тролль ее жизни Адриен Тома Она встала задолго до него; чувствуя легкую тошноту — последствия вчерашней попойки, — пошатываясь, добралась до ванной, где и заперлась. Там, стоя перед зеркалом, она старательно избегала взглядов полуголой молодой женщины, укоризненно посматривающей оттуда на нее, и сделала долгий вдох, пытаясь успокоить дурноту. Она знала, что если заявится на работу в таком виде — от начальника не жди ничего хорошего. Она скинула старую серую футболку, которую натянула после того, как парень заснул рядом с ней, и, ежась, забралась в душевую кабину. Горячая вода с шелестом обдала ее разламывающийся череп и вызвала ужасную мигрень, зато в то же время расслабила ноющие от слишком долгих танцев мышцы. Пребывая в состоянии квантового опьянения («ни достаточно трезва, чтобы помнить события вечера, ни достаточно пьяна, чтобы не жалеть уже о них»), она тщательно намылилась, затем вылила титаническое количество шампуня на копну своей рыжей шевелюры, и стала решительно втирать его, чтобы избавиться от отвратительного запаха дыма, пропитавшего волосы. Она ополоснулась холодной водой — испытанный и проверенный способ проснуться окончательно — и задрожала, кутаясь в халат. Притронувшись к двери, она подумала о парне, спящем в ее постели, — или его разбудил шум душа? Она уже не могла вспомнить, как он выглядел. Ночь была… довольно приятной, вспомнила она. Он был нежен, внимателен… Но что-то там было такое еще. Какое-то чувство, какое-то впечатление, которое не давало ей покоя, какая-то не сходящаяся деталь… Как она ни крутила в голове проблему, никак не могла определить, что именно. Со смесью любопытства и тревожного предчувствия она повернула дверную ручку и щелкнула выключателем в спальне. Внезапный яркий свет разбудил спящего, который сел в разобранной постели, поморгал и сладострастно потянулся. Она нахмурилась. Он был довольно красивым парнишкой — прогресс к лучшему после посредственных его предшественников — с длинными черными волосами и большими голубыми глазами, которые выгодно оттенялись очень бледной кожей, обтягивающей упругое, мускулистое тело. Он одарил ее всесокрушающей улыбкой, и она почувствовала, как ее защита растаивает. Он был красив… поистине красив… и ей было так хорошо с ним… Она медленно приближалась к нему, а глубоко внутри нее разгоралось пламя, побуждая ее подойти к нему, коснуться, ощутить его… Мужчина встретил ее сиянием улыбки… которая тотчас исчезла, как только девушка крепко приложила его кулаком в челюсть. — Ай! — запротестовал он. — Да ты больная! Что на тебя нашло? Она не слушала его. Она усердно лупила себя по лбу, параллельно читая себе нотации: — Но какая же дура… где была моя голова… — Эй! — настаивал мужчина. — Ты меня слушаешь? Почему ты меня… — Одевайся и проваливай, придурок, — неожиданно ледяным тоном прервала она. — Что… пардон? — Ты меня слышал. Ты бросаешь свои штучки и сваливаешь из моего дома. Прямо сейчас. — Но… что я такого сделал? Я не понимаю, ты же не хочешь… — Ты меня за новичка принимаешь или как? Думаешь, я не распознаю вампира, если с ним столкнусь? На миг опешив, мужчина вздрогнул, но затем на его лицо вернулось игривое выражение: — Ладно, ты распознала, кто я такой, — промурлыкало существо с зубастой ухмылкой. — Тогда ты, наверное, знаешь, что тебе будет не так-то просто заставить меня уйти, пока я сам не реш… А это что такое? Молодая женщина выставила вперед маленькую серую пластиковую коробочку, которую она направила в сердце вампира. — Дистанционный пульт от моих электрических штор. Я тебе предоставляю выбор: либо ты покидаешь мой дом сейчас и по собственной воле, либо уйдешь чуть позже, когда я пойду вытряхивать мешок из пылесоса. Вампир обернулся и бегло оглядел сомкнутые алюминиевые пластины, перекрывающие окно. Обаятельная улыбка бессмертного сменилась разочарованной гримасой, и он, пожав плечами, встал, чтобы подобрать свою одежду, разбросанную по комнате. — Ты будешь скучать по мне, — предупредил он ее. — Каждую ночь ты будешь тосковать по моим объятиям, а все дни изводиться вопросом, где я сейчас… — О, об этом не беспокойся, — улыбнулась она в ответ. Девушка на мгновение скрылась в ванной, а затем вышла оттуда с внушительным аэрозольным баллоном, содержимое которого распылила по всей комнате. Вампир зашелся в жестоком кашле и поспешно прикрыл футболкой рот, прежде чем спросить ее: — Это что за штука? — Отменитель. Уничтожает мерзкие феромончики, которые ты разнес по всей квартире, чтобы подсадить меня на крючок. Она знала о методике охоты Пиявок все. Как правило, они никогда не кусают в первую же ночь — какие джентльмены — и чаще всего предпочитают строить со своей жертвой отношения доминирования и эмоциональной зависимости, используя арсенал химических соединений, которые выделяют, чтобы промыть мозги своей добыче. В результате жертвы сами искали компании своих мучителей, которые затем выпивали их понемногу так, что жертвы продерживались несколько месяцев, пока их не одолевала анемия (в лучшем случае) или буйное безумие (в худшем). Вампиры перестали убивать после ратификации Конвенции о Вуали [27] , вскоре после окончания Второй мировой войны. Что, по мнению молодой женщины, не обязательно было к лучшему: труп становился поводом к расследованию и позволял наказать виновного, чего нельзя было сказать о многочисленных физических и психических расстройствах, вызванных вампирическим господством. Кровопийца с досадой посмотрел на аэрозольный баллончик и поморщился, сознавая поражение. Он закончил одеваться и вышел, не взглянув на нее, из квартиры. Она слышала, как он набирает номер на мобильном телефоне — вероятно, чтобы позвонить в клинику и вызвать «скорую помощь» с затемненными стеклами. Вампирами в Париже руководила их матриарх, Иляна. Королева местных кровососов управляла роскошной клиникой Сен-Луи — на самом деле главным логовом Пиявок столицы, — в которой никого особенно не удивляли многочисленные спонтанные акции по сдаче крови, организуемые дирекцией. Иляна заботилась о своих: когда через несколько минут девушка вышла из своей квартиры, вампира уже не было. К тому времени, когда лейтенант Тиа Морчезе вышла из здания и открыла дверцу своего старого, неописуемо потасканного автомобиля, она уже позабыла о кровососе, с которым провела ночь. * * * — Привет, Шарли! Босс прибыл? Тощий молодой человек поприветствовал свою коллегу улыбкой и молча кивнул. Шарль Торе, доктор судебной медицины, был единственным — кроме нее — сотрудником подразделения по контролю над популяцией металюдей, к которому принадлежала Тиа. По крайней мере, единственным, о существовании которого она знала. Они с Шарли разделили обязанности: он занимался научным анализом улик и криминалистикой, а на Тиа легла оперативная работа. Но это составляло лишь часть их задач: лейтенант Морчезе кроме этого должна была следить за тем, чтобы металюди-иммигранты были должным образом зарегистрированы и адаптировались к французским законам, а доктор в первую очередь отвечал за мониторинг эпидемий металюдей (массовая децеребрация [28] 2002 года, магическое заражение, вызванное сиренами, посеяла во Франции хаос, что могли засвидетельствовать телепередачи того времени, равно как их зрители). Дверь кабинета открылась прежде, чем Тиа успела присесть. Как раз вовремя , подумала она, входя в кабинет своего начальника под хмурым взглядом последнего. Капитан Исидор Трежан, пятидесятилетний здоровяк с эбеновой кожей и пышной седеющей шевелюрой, не питал восторгов по поводу существования параллельного подразделения, состоящего из Шарля и Тиа, которым он, тем не менее, был обязан руководить. В основном парижские Мета-люди вели себя спокойно: у Тиа было более чем достаточно времени, чтобы создать себе репутацию копа, с которым не стоит связываться, даже если у тебя есть клыки, когти или какие-то магические способности. Правонарушения, в которых оказывались бы замешаны народы Вуали, случались редко, а преступления — еще реже. Однако, несмотря на свое явное неодобрение самого наличия специальных сил, к которым принадлежали Шарль и Тиа, капитан Трежан придерживался в их отношении того же распорядка, что и с другими подчиненными ему бригадами, а именно раз в месяц совещался с ними, обсуждая текущие дела. — Что нового в этой истории с женщинами-змеями? — спросил начальник, как только их задницы коснулись неудобных кресел напротив его стола. — Мелюзинами, — мягко поправил Шарль. Капитан метнул в него грозный взгляд. — Мы завершаем ликвидацию их группировки, — вмешалась Тиа. — Большинство членов семьи бежали в Германию и по нашему указанию были задержаны местными властями. Основная часть их продукции конфискована, а лаборатория уничтожена. Трежан нахмурил густые брови: — Как вам удалось уничтожить такую группировку всего вдвоем? — Благодаря феям, мой капитан, — ответила Тиа. — Они доминируют на рынке магических наркотиков в Париже, и им не слишком понравилось, что мелюзины топчут… ну, ползают по их делянке. — Мы предложили им возможность нанести смертельный удар по бизнесу их конкурентов, и они за нее ухватились, — подхватил Шарль. — Мне не очень нравится, когда мои офицеры сотрудничают с наркобаронами, — угрюмо заметил их начальник. — Мы уже обсуждали это, капитан, — вздохнула Тиа. — Если вы готовы расширить нашу службу еще на десяток человек, мы могли бы навести порядок в парижской Вуали, не заключая сделки с дьяволом… — Всего лишь фигура речи, конечно, — улыбнулся Шарль. — Эта сделка уже заключена давным-давно. Капитан Трежан уставился на доктора круглыми глазами, не в силах понять, шутит тот или нет. Он вздрогнул и сцепил руки за спиной: — Вы же знаете, с каким риском связано увеличение количества персонала, вовлеченного в эту… область, — проворчал он. — В наше время строгих бюджетных ограничений я не могу выделить больше ресурсов на ваше подразделение… Тиа сдержала вздох: она знала эту речь наизусть. Разговор быстро перешел на какие-то мелкие текущие дела, а затем совещание подошло к концу. Тиа взглянула на часы: встреча длилась меньше четверти часа. Капитану Трежану всегда удавалось свести к минимуму время, которое члены специального подразделения проводили в его комиссариате. Чтобы избежать лишних вопросов со стороны, по его словам. — Пока вы не ушли, лейтенант Морчезе, — придержал он ее, когда та взялась за дверную ручку. — Я, гм… получил для вас посылку. Тиа обернулась и сдержала удивленное восклицание. Ее начальник протягивал ей предмет, выглядящий несообразно в его руках из-за резкого контраста с его безупречным серым костюмом и начищенными туфлями. Это была статуэтка ростом около шестидесяти сантиметров, явно увесистая, изображавшая маленькую бородатую, смеющуюся фигурку в красном колпаке и небесно-голубом костюмчике. — Эээ… садовый гном, мой капитан? — спросила она, поколебавшись. — Прибыл на прошлой неделе, — подтвердил Трежан. — Можете представить себе мою реакцию — а также ваших коллег, — когда эту штуку доставили в мой кабинет… Тиа в замешательстве покраснела и взяла гнома из рук капитана под веселым взглядом Шарля. Пока ей пришлось со статуэткой под мышкой пересекать весь полицейский участок, гордо держась под заинтригованными или насмешливыми взглядами его обитателей, она и вовсе побагровела. Наконец Тиа добралась до своей машины, где Шарль галантно открыл перед ней дверцу, чтобы она смогла водрузить гномика на пассажирское сиденье. Доктор кивнул ей и развернулся на каблуках, оставив коллегу в одиночестве. Тиа устроилась на водительском сиденье, пристегнула ремень безопасности и заинтригованно посмотрела на фигурку. Она вовсе не находила прелести в старомодном и вульгарном виде кричаще размалеванной статуэтки и не представляла, кто ее мог прислать ей. На мгновение ей пришло в голову, что это магическая ловушка, но ее враги прекрасно знали, что колдовство на нее не действует… Она внимательно осмотрела каменное создание, однако не обнаружила в нем ничего необычного. — Это просто паршивый маленький гномик, совершенно уродский и отстойно выряженный, — раздраженно пробурчала она. — Я бы попросил, в конце-то концов! — обиженно ответил гном. — Разве я вам говорил в лицо, что от вас разит перегаром, как от дохлого кабана? Тогда Тиа окончательно поняла, что день у нее не задался. * * * — Значит, он настоящий? — Да. — Вы же сами видите! — Ты уверена? — Я же тебе говорю! — Она же вам говорит! Тиа бросила на карлика испепеляющий взгляд, недвусмысленно давая понять, что ему лучше помалкивать. — Я думала, гномы исчезли? — обвиняющим тоном воскликнула она, повернувшись лицом к стоящей перед ней женщине. — Ты ведь меня именно этому учила? Елена Морчезе, с мгновение пристально поглядев на дочь, спокойно кивнула: — Именно так мы и думали. Никто больше ничего не слышал о гномах после истребительных походов троллей в Норвегии, в середине шестнадцатого века. Мы полагали, что этот вид вымер. — Потерялся! — хрюкнул в бороду гном, спрыгивая со стула. Невысокое существо поморщилось и обстоятельно потянулось — уже в пятнадцатый раз с тех пор, как вышло из своей окаменевшей формы в машине Тиа. — Мышцы совершенно онемели, — пробурчал гном. — Я думал, вы раньше заглянете в полицейский комиссариат… Тиа его проигнорировала и вновь обратила взгляд к матери, которая уже отвернулась, чтобы свериться со своими книгами. Елена была высокой, красивой женщиной пятидесяти четырех лет, с суховатыми манерами и строгим выражением лица. Ее длинные черные волосы были стянуты в тугой пучок, а чувственные губы без малейших следов косметики — с обеих сторон подчеркнуты жесткими складками. Вот уже двадцать пять лет она железной рукой правила парижским ведьмовским Конвентом и ближайшими друзьями считала сотни книг в своей библиотеке. Отношения с матерью Тиа поддерживала если не горячо любящие, то, по крайней мере, теплые. Елена Морчезе, глава одного из самых могущественных колдовских родов Европы, очень тяжело переживала, когда ее прямая наследница решила добровольно отказаться от своих магических способностей и поступить на службу в полицию. Однако после нескольких сумбурно прошедших лет она наконец простила Тиа и согласилась время от времени употреблять свой огромный опыт по части заклинаний и чар на благо расследований ее дочери. — Ты уверена, что он не просто заколдованный садовый гномик? — Мне бы этого хотелось, поверь, — вздохнула мать, отложив древний гримуар, который она листала. — Мне придется переписать десятки исследований и заметок, чтобы актуализировать наши знания… — Не напоминай мне, — проворчала Тиа. — Вносить новый метачеловеческий вид в международные реестры — тот еще подарок… — Пожалуйста, не надо! — в панике запищал гном. — Нам меньше всего нужно, чтобы весь мир узнал о нашем существовании! По крайней мере, пока! Тиа помассировала переносицу и сделала долгий вдох, после чего наконец перевела свое внимание на маленькое существо: — Я вам даю один, и только один-единственный шанс объяснить мне без околичностей: чего вы хотите, зачем вы себя отправили в полицейский комиссариат и почему я, как коп, должна позволить вам оставаться на нелегальном положении вместо того, чтобы зарегистрировать вас насильно или, что еще более вероятно, бросить в Сену, дабы сэкономить себе кучу бумажной работы. Я вся внимание. Гном, совершенно равнодушный к угрозе, серьезно кивнул: — Меня зовут Снорри Фергюссон из клана Фергюссонов. И я нуждаюсь в помощи — и благоразумии — французской полиции по следующей веской причине… * * * Старое авто лейтенанта Морчезе остановилось на пустынной стоянке, и гнусавый голос Эксла Роуза [29] в нем стих — к величайшему облегчению гнома. Когда Снорри выразил Тиа свой протест по поводу этого «отвратительного шума», последняя твердо заявила, что тому, кто носит голубую курточку и красный колпачок, следует избегать обсуждения чужих вкусов — в чем бы то ни было. Тиа облокотилась на руль и угрюмо уставилась на ночной клуб — уродливое квадратное здание из бетона и хромированного металла. Зеленая неоновая вывеска, уныло мигающая под нависшими парижскими облаками, гласила «Le Pont» [30] . — Сидите тут! — приказала Тиа гному. Снорри собрался было запротестовать, но взгляд лейтенанта отговорил его. Тиа вышла из машины, пересекла асфальтированную площадку, обогнула здание и подошла к металлической двери сплошь в заклепках и без наружной ручки — вероятно, служащей для доставки грузов. Она постучала по створке, которая через мгновение приоткрылась. — Мы закрыты, — проворчал гортанный голос. — Возвращайтесь, как стемнеет. — Уголовная полиция, — твердым голосом отвечала Тиа. — Открывайте дверь. Она почувствовала, как замялся охранник, затем услышала, как он отступил в темноту, прежде чем чуть открыть дверь еще на несколько сантиметров. Тиа проскользнула в щель и оказалась лицом к лицу с одним из самых внушительных типов, каких она когда-либо встречала. Вышибала, одетый в черный костюм-тройку, обладал бледной кожей, бритой головой и подбородком размером с кирпич. Троллей было достаточно сложно отличить от людей, если не считать их бледной, иногда сероватой кожи и склонности превращаться в камень при прямом контакте с солнечными лучами — это объясняло, почему вышибала держался на почтительном расстоянии от луча света, проникающего через полуоткрытую дверь. Этот вид нашел способ выживания в ладу с современным человечеством, захватив ночной мир: в Париже наиболее разумные из троллей, происходящие от древней касты шаманов, заправляли огромным количеством баров, дискотек и других ночных заведений, что позволяло им избегать солнца и приглушать меловой оттенок своей кожи бледным неоновым светом или цветными прожекторами. За исключением выходцев из бывших мудрецов, превратившихся в бизнесменов, большинство троллей были довольно тупы и полагались в основном на свою физическую силу в ущерб интеллекту. К последним явно принадлежал и представший перед глазами Тиа. — Послушайте, вам все равно придется оставить нас в покое, — неприязненно пробормотал он. — Вы ничего не можете нам сделать: у вас нет никаких улик, связывающих наше заведение с торговлей наркотиками… — Если бы я пришла что-то обсуждать с мелкой сошкой, уже бы тебе сообщила, — сухо отрубила Тиа. — Но не в этот раз. Отведи меня к месье Соренсену. Вышибала нахмурился, и его и без того крупная грудь, казалось, раздулась еще больше, придав своему обладателю откровенно угрожающий вид. Эти тролли , — с досадой подумала Тиа. — Если мне придется упрашивать еще раз, — спокойно предупредила она, — я вернусь с экспертом из научного отдела и попрошу его поискать следы пыльцы фей в этой крысиной норе как следует, начиная с твоего костюма. Капиче ? [31] Упоминания о наркотике, взлетевшем на пик популярности в недрах парижской Вуали, хватило, чтобы массивный громила сдулся, как воздушный шарик. Он на мгновение замешкался, затем раздраженно хмыкнул и жестом пригласил девушку следовать за собой. В несколько шагов он пересек пустынный танцпол и открыл скрытую дверь в стене, обитой мягкой кожей. — Ждите здесь, — велел он Тиа, исчезая в потайной комнате. Через несколько мгновений он появился вновь и отступил в сторону перед лейтенантом, приглашая ее войти. — Добро пожаловать в «Мост», — поприветствовал ее радушный голос. — Вальдемар сказал, что вы хотите поговорить со мной? Сандер Соренсен был патриархом одной из самых влиятельных семей троллей в Париже, одним из «мудрецов», правивших солидной сетью клубов, баров и отелей. Это был высокий, стройный мужчина с зачесанными назад серебристыми волосами, сверкающими белыми зубами и пронзительными голубыми глазами. В безупречном костюме пастельных тонов и с манерами энергичного человека средних лет, только что вернувшегося после игры в гольф, он напоминал Тиа модель из рекламы страхования жизни. Рядом с ним стоял рослый молодой мужчина невероятной красоты, с квадратными плечами, очень светлыми волосами и голубыми глазами, похожими на глаза патриарха — сын Соренсена, Свен. Тиа не удержалась и бросила на него оценивающий взгляд; молодой тролль из галантности сделал вид, что этого не заметил. Тиа села на стул, который предложил ей Свен. — Лейтенант Морчезе, отдел уголовного розыска, — начала Тиа. — Я хотела бы задать вам несколько вопросов о ваших… поставках. Старый тролль спокойно улыбнулся и откинулся в кресле. — Могу заверить вас, мадам, что мое заведение никоим образом не связано с торговлей или распространением наркотиков, и что… — Я пришла не для того, чтобы обсуждать наркотики — мы оба знаем, что я не смогу подать на вас в суд за хранение пыльцы фей, поскольку согласно Конвенции о Вуали карается только доказанное употребление, а у меня нет никакого желания возвращаться в ваш ночной клуб, чтобы следить за вашими клиентами, когда они выходят в туалет. Я пришла поговорить с вами об алкоголе. Патриарх наморщил веки. — Вы не могли бы уточнить, что имеете в виду? — Все очень просто, месье Соренсен: я хотела бы взглянуть на все ваши счета за покупку и поставку алкоголя в ваше заведение… В конце концов, у вас ведь есть лицензия-IV [32] , верно? Свен Соренсен, казалось, вздохнул свободнее: — Если это все, что вам требуется, лейтенант, я могу поискать для вас эти отчеты. У молодого тролля был приятный голос, как и у его отца, но более твердый и не такой медово-сладкий. Тиа слегка склонила голову: — Да, я была бы признательна. Свен кивнул и, обойдя стол отца, направился к двери. Наблюдая за реакцией патриарха, Тиа небрежно добавила: — Прихватите сюда все, что связано с виски и пивом, будьте добры. Молодой тролль чуть удивленно поднял брови и вышел из комнаты. Его отец, напротив, заметно напрягся: — Могу я спросить, что вас больше всего интересует в алкоголе, который мы подаем нашим клиентам, лейтенант? — Обычная проверка, — любезно ответила Тиа. — Департамент желает убедиться в законности сделок, которые заключаются в заведениях, связанных с Вуалью. Тролль прищурился, затем отрывистым жестом отослал своего телохранителя. — Давайте выложим карты на стол, лейтенант Морчезе, — вздохнул он, когда они остались одни. — Я знаю, зачем вы сюда пришли. — Подпольная винокурня и восемнадцать гномов-рабов, которых вы незаконно эксплуатируете в подвале своего заведения? — спокойно ответила Тиа. — Признаюсь, меня это весьма интересует, да. Удар попал в цель, но Соренсен все же не потерял самообладания. — Гномы исчезли почти пять веков назад, лейтенант, — невозмутимо возразил он. — Истреблены нашими предками. Их вид так и не был включен в реестры, а их представители, что логично, так и не ратифицировали Соглашения о Вуали. С юридической точки зрения гномов, о которых вы говорите, — даже если ваше обвинение вполне обоснованно, — не существует. — Совершенно верно, — подтвердила Тиа. — Я не могу заставить вас освободить тех, кого не существует, и не могу преследовать вас в этом направлении. Старый тролль, кажется, слегка расслабился. — С другой стороны, как полицейский офицер, я могу привлечь вас к ответственности за незаконное изготовление и перепродажу алкогольных напитков и распорядиться немедленно демонтировать вашу подпольную винокурню, — продолжала Тиа. Глаза патриарха забегали, он обдумывал варианты. — Вы сказали, что работаете в… Департаменте по регулированию метачеловеческих видов, не так ли? — промурлыкал старый тролль. — Именно так. — Подразделение-призрак во французской полиции, засекреченное в соответствии с Соглашеним о Вуали, и вы являетесь, по моим сведениям, его практически единственным представителем в Париже… Тиа почувствовала угрозу в голосе патриарха, но решила продолжить дуэль: — Вы хорошо осведомлены, месье Соренсен. — Живя в Вуали, полезно знать сильные и слабые стороны своих союзников, равно как и врагов, — заметил он. — Я могу только согласиться с вами. — Значит, вы признаете, что подкреплений вам ждать неоткуда, лейтенант? — Абсолютно, — спокойно ответила Тиа. Соренсен задумчиво кивнул. Внезапно он резко напрягся и бросился на молодую женщину, протянув руки к ее шее. Но ухватил один пустой воздух: Тиа вскочила, опрокинув стул, и легко уклонилась от внезапной, но неуклюжей атаки старого тролля. Она схватила Соренсена за руку и с силой завернула ее назад. — Вальдемар! — диким голосом вскричал старик. Дверь с мягкой обивкой распахнулась, и массивный вышибала ворвался внутрь… только для того, чтобы замереть перед разверстым дулом револьвера. Одной рукой Тиа прижимала патриарха к полу, а другой угрожала головорезу. — Да вы никак решили, что тролля можно остановить обычной пушкой, — прорычал Соренсен, прижатый щекой к натертому паркетному полу. — Тогда какое счастье, что эта крошка — не пушка, а улучшенная версия фонарика, идеально воспроизводящая солнечный свет, — ответила лейтенант. — Прикажите своему мастифу отступить, не то мы с вами сыграем в одну маленькую игру, которая вас совсем не порадует… — Какую… какую еще игру? — процедил патриарх. — Вы когда-нибудь слыхали считалку «раз, два, три — солнце, взойди»? * * * Читать отчет лейтенанта Морчезе о расследовании, где расписывались показания гнома в красном колпачке, обвиняющего тролля в современном рабстве, было для капитана Исидора Трежана мукой мученической. Ему уже пришлось с неохотой поставить свою подпись рядом с подписью лейтенанта Морчезе под документом, подтверждающим на международном уровне, что гномы действительно существуют, и это поколебало решимость трезво смотреть на вещи, которую ему удавалось сохранять на протяжении вот уже семнадцати лет. Однако Трежан был хорошим копом: даже в нестандартных ситуациях он не терял способности к размышлению и в конце концов догадался, что именно беспокоило его в этом документе — помимо собственно темы, главных действующих лиц и бесчисленных последствий, о которых он, разумеется, отказывался задумываться. — Объясните мне, лейтенант, — выговорил он дрогнувшим голосом. — Насколько я понимаю, этому… месье Фергюссону удалось сбежать и добраться до… моего кабинета… Капитан глубоко вздохнул и на мгновение закрыл глаза, пытаясь сохранить спокойствие при мысли о том, что целую неделю он делил свой кабинет с окаменевшим гномом. Наконец ему удалось произнести вопрос: — Как… как тролли могли быть в неведении о побеге… месье Фергюссона? — Для остальных видов гномы все похожи друг на друга, — ответила Тиа. — Простите? — Ответьте честно: вам случалось отличать одного садового гномика от другого? — Э-э-э… — Вот-вот. Поскольку вокруг винокурни постоянно крутилась пара десятков гномов, тролли и не заметили, что один из них исчез. — Несомненно, — пробормотал капитан, опускаясь обратно в кресло. Капитан продолжил читать отчет, затем снова поднял глаза на лейтенанта, которая спокойно ждала: — Вы уверены, что вышибала не был сообщником? — Никто из пленников не смог подтвердить, что видел его за время плена, — ответила Тиа. — А Соренсен-сын? — Как ни удивительно это покажется, но он тоже не имеет никакого отношения к этому делу. Полагаю, старик избегал ситуации, когда сын свидетельствовал бы против него. Капитан Трежан нахмурился. — Вы абсолютно уверены? — Вы ставите под сомнение выводы моего расследования, мой капитан? — Я просто отметил, что вы покраснели, когда я упомянул этого месье… Соренсена, — сухо ответил тот. — Я хочу убедиться, что вы — пока еще — не клюнули на одного из этих… созданий Вуали, как с вами регулярно случается, и тем самым не поставили под угрозу свой нейтралитет как следователя. — Уверяю вас, мой капитан, мои способности полностью под моим контролем. — Очень хорошо. И я полагаю, что он, со своей стороны, тоже не поддался вашим чарам и что вы не планируете больше встречаться с этой личностью вне рамок своих обязанностей? Тиа слегка поерзала, испытывая неловкость, но затем с улыбкой призналась: — Должна признаться, капитан, что до этого тролля — не думаю, что дам ему остаться… таким каменным. Лейтенант Морчезе выскочила из кабинета своего начальника, едва уклонившись от скомканного в шар собственного рапорта, который пролетел прямо у нее над головой. Миф пещеры Габриэль Кац Мало-помалу дорога превратилась в тропинку. Тропинку, затерявшуюся в тени крон, устланную ковром палых листьев. Все еще мокрая от дождя земля пар и т, и запахи подлеска стоят у меня комом в горле. Я ненавижу это месиво грязи, мха, грибов и мертвых веток. И это небо — слишком низкое, слишком серое, слишком тяжелое… Я ненавижу эту страну, и все же она моя. Моя душа осталась в другом месте, под солнцем Иерусалима, с каждым из красных камней Иудейской пустыни. Уже десять лет… Десять лет прошло с тех пор, как я в последний раз вкусил сладость святого города, его звездных ночей, десять лет прошло с тех пор, как я в последний раз ложился в постель женщины с медной кожей и глазами, подведенными черным. Всякий уходящий час я задаюсь вопросом, чего ради я вернулся. — Ангерран, ты забрался слишком далеко! Нам налево. Услыхав свое имя, я усмехаюсь. Теперь меня называют Рубилой, как будто это кто-то другой — впрочем, я и есть кто-то другой. Ангерран де Салль для меня умер, он перестал существовать в тот день, когда стал просто Ангерраном, в тот проклятый день, когда у меня отобрали титул, земли и рыцарские шпоры. А все потому, что я, похоже, зарезал нескольких добрых христиан в монастыре. Разве я виноват, что тамошние христиане выглядят в точности как неверные? У этих идиотов были такие же тряпки и такие же бороды, как у тех, что открывают вам дорогу в рай. — Налево, — повторяет Гвен с легкой нетерпеливостью. Если он так говорит, значит, налево. Гвен долгое время был у меня разведчиком, сотни раз спасая жизни мне и моим людям, что в лесах Германии — куда более обширных, чем эти, — что в лабиринте венецианских переулков. За десять лет он почти не изменился: те же заплетенные в косу волосы, та же тощая фигура, то же костлявое лицо, отмеченное друидской татуировкой, с которой он часто сходил за язычника. Татуировка досталась ему от матери, которую сожгли за колдовство, когда он был еще мальчиком. А лук подарил ему я после взятия Сен-Жан-д’Акра. Он вырезaл зарубку после каждой головы, а когда место кончилось, предоставил сосчитывать остальных Богу. Я следую за ним по другой тропинке, затерянной в зарослях, такой узкой и темной, что я ни за что бы ее не заметил. Позади меня отдаются тяжелые шаги Эймерика, который тоже ничего не заметил бы, потому что его зрение не улучшилось с возрастом — ему, должно быть, уже пятьдесят, — и прежде всего потому, что он никогда ни на что не обращал внимания. Эймерик — исполнитель. Самый лучший, самый храбрый, самый надежный, но исполнитель. Возможно, именно поэтому он согласился последовать за мной, хотя он единственный из нас, у кого есть жена, ферма, собака и трое детишек. Когда он увидел меня в старой залатанной кольчуге, с мечом на боку и шлемом на поясе, он улыбнулся, и эта улыбка означала готовность. Я знаю, что его жена осердилась на него, что она угрожала ему адскими муками, а ему все равно. Как подумаю о том, что в пору своего величия и славы я отказался посвятить его в рыцари по причине нехватки у него инициативы, до сих пор виню себя. Не суди я свысока, стоял бы сегодня Эймерик во главе небольшого феода, а не ковырялся в земле, сажая репу. — Вот же слякоть, — бурчит он в свою кустистую черную бороду. — Кому бы ты говорил! Я сам в ней по колено. Там, у нас, такой бы погоды не было! — Ну, может, и не было, но мы бы умирали от жары и жажды, и нас бы жрали их паршивые москиты. — Ты никогда не любил жары, Эймерик. — Нет. И холод мне нравится ничуть не больше. Чуть поодаль разражается хохотом Сулейман. Телосложением — на пару с Эймериком — схожий с дубом, он с трудом пробирается под листвой, с такой же бычьей шеей, о которую я бы мог обломать свой меч, не причинив ему особого вреда. Но на этом параллели заканчиваются. Если бы Сулейман не был новообращенным неверным, он давно стал бы рыцарем. Он собственной единой персоной опроверг все мифы: и о врунах-сарацинах, и о вероломстве сарацинов, и даже о сарацинах как блестящих наездниках. Он ездит верхом, как монахиня, выстоит против кого угодно и дерется на дуэли при первом слове поперек. Его кривой меч стоит десяти наших мечей, и я видел, как посреди баталии он улучал момент подвесить на пояс головы противников. И это они меня называют Рубилой… Нынче Сулейман торгует в городе пряностями, но закрыл свою лавку ради подвернувшегося случая — наверняка, последнего — снова выступить вместе. Меньшего я и не ожидал. — Ни холода, ни жары, ни своей страны, ни моей, ни вина, ни женщин… Ничего ты не любишь, старик! — заявляет он массе мускулов, шагающей перед ним. — Я люблю Бога, — ухмыляется Эймерик. — Только без взаимности: он тебя сотворил уродливым и тупым. — Ба. Тебя он сделал сарацином, уж куда лучше. Их вечные ребяческие подтрунивания напоминают мне о наших славных былых деньках. Мне тоже хочется поперешучиваться, но я себя сдерживаю. Даже здесь, посреди леса, я опасаюсь чутких ушей, тем более что тут не все свои. Есть еще и Жеон, а он нас совсем не знает. Подобного рода шутки, которые вызывают смех на краю света, могут дорого обойтись в наших дождливых краях. У нас людей сжигали на костре за гораздо меньшее. — Заткнитесь, парни, вы напугаете малыша Жеона. — Такой мелочью меня не напугаешь, — парирует Жеон, настолько уверенный в себе, что я начинаю жалеть о том, что привлек молодого: они, как всем известно, первыми кидаются в атаку и первыми гибнут. Жеон — парнишка из моей деревни (я говорю «парнишка», но весит он столько же, сколько Сулейман и Эймерик вместе взятые), за которым по всей округе начинает ходить репутация храбреца. Правда это или нет, но история о десяти разбойниках, которых он, как говорят, перебил голыми руками на дороге в аббатство, становится уже легендой. Для меня это неважно; я вижу лишь огромного, заплывшего жиром детину ростом с церковную паперть, с руками как весла и с топором дровосека в них. Должен признаться, нелегко было заставить остальных членов команды принять его: он не видел ни Святой земли, ни поля боя, а от его хвастовства и самому чадолюбивому из нас хотелось бы отправить его обратно к Создателю, и по частям. Но нам требуются лишние руки. — Как вы зовете этого, ну, зверя, которого нужно убить? — Тролль. — Тролль, как в сказках? — В каких сказках? — Ну, в тех, которые нам рассказывали наши мамки! — Если так хочешь — да. Гвен поворачивается ко мне со своим ироническим взглядом, который мне так хорошо знаком. Да, я знаю, это я завербовал этого идиота Жеона, и да, его вопрос, как и он сам, совершенно дурацкий. Не говоря уже о том, что он задавал его уже три раза и только сейчас понял ответ. Стоило ли выползать из пеленок, чтобы все мерить на мамочку? От тропы уже мало что осталось. Без Гвена мы бы наверняка заблудились, но он не замедляет шага. Старые рефлексы живучи, он идет пригнувшись, насторожен, раздувает ноздри, словно в поисках засады. Мне трудно поверить, что этот прирожденный разведчик, этот чудесный охотник теперь работает конюхом в трактире на северной дороге. — Да бывают ли эти тролли? — продолжает Жеон, чей разум не сразу пережевывает полученную им пищу. — Тебе лучше в это поверить, — отвечает с легкой улыбкой Сулейман. — Нет, — отрывисто отвечает Эймерик. Я ничего не говорю. Существуют ли тролли или нет, но где-то в этом лесу водится нечто, которое терроризирует окрестности уже достаточно давно, чтобы барон, который не славится своей щедростью, выложил на стол сорок фунтов. За такие деньги я готов убить Дьявола, потому что устал продаваться тому, кто больше заплатит, натаскивать в боевой подготовке молодых неумеек и охранять купцов по дороге на большие ярмарки. И нет, я не пойду в городские сержанты или солдаты: я слишком стар, чтобы сносить, что на меня смотрят как на бездельника люди, и вполовину не настолько благородные, как я. — Уж конечно они бывают, — вмешивается Гвен не оборачиваясь. — Если бы хватило сказать, что зла не бывает, чтобы оно отправилось обратно в ад… — Значит, это правда, — бормочет малыш Жеон, которому, как и подобает хорошему мальчику, остается просто поверить. — Вот потому не следует соваться слишком далеко в лес или подниматься слишком высоко в горы. Тролли все еще там, это их территория… Наши предки прогнали их с равнин, но истребить их не удастся никому. — Разве что нам, и не далее чем сегодня! — смеется Сулейман, который верит в троллей не больше, чем в Непорочное Зачатие. Правда в том, что никому ничего не известно. Все, кто осмеливался охотиться на троллей — если это были тролли — так и не выходили из леса. Хотя говорить, что это доказательство… Конечно, да, есть пахарь, который видел, как мимо пронеслось огромное, жуткое существо, покрытое засохшей кровью… Двое детей, которые клянутся, что за ними гнался гигант, плюющийся серой… Фермер, чей загон был изломан когтистой пятерней, пастух, чьи овцы были разорваны на куски адским созданием. И смерти, порядком смертей: одиноких путников, пастухов, ребенка, священника… Слухи стали распространяться как саранча, и барон был вынужден как-то откликнуться. И лишился престижа и своего лучшего капитана, который ушел во главе небольшого отряда и больше не вернулся. Пятнадцать человек исчезли, не оставив ни малейшего следа. Ныне барон предпочитает платить, поскольку это ему пока ничего не стоит. Кто принесет голову тролля — тем сорок фунтов, а остальным — месса по-быстрому. — Мы подходим к поляне, — говорит Гвен вполголоса, словно тролль уже наблюдает за нами. Пресловутая поляна. Именно здесь нас должен ждать единственный человек, способный обозначить пещеру, где обитает предположительный тролль. Как раз Гвен и откопал этого приятеля в таверне предместья, где тот рассказывал всем желающим, что нашел, пока промышлял браконьерством у большого водопада, логово монстра. Но сидит на пне и ожидает не браконьер. Это девушка, миленькая брюнетка лет двадцати, с волнистыми волосами, смеющимися голубыми глазами, в крестьянском платье со слишком узким корсажем — кстати, красивая грудь, надо сказать. — Ого, а это я правильно сделал, что пошел, — гыгыкает Жеон, который еще никак не сообразит, насколько он безобразен. — За неимением троллей у нас есть фея, — перебивает его ставки Сулейман, забывая, что он вдвое старше этого ребенка. Но она смотрит не на них. Кто бы знал почему, но это ко мне обращены хлопающие, словно у загнанной лани, ресницы. — Милорд рыцарь, я уже начала думать, что вы совсем не появитесь… Я так боялась… — Разве браконьера здесь нет? — Мой отец не браконьер, — сказала она, покраснев: ну конечно, браконьерство карается смертью, — он собирает грибы. — Промысел такой, да? — удивляется Жеон. Я подаю знак придурку заткнуться, а девушке — продолжать. — Он нездоров, — говорит она, одаривая меня взглядом, способным растопить статую. — Но он поручил мне показать вам дорогу. — Это немного опасно для молодой девушки, — говорю я, выпячивая грудь. — Давай я отведу тебя домой, а ты расскажешь Гвену, как добраться до пещеры. — Тут желательно получше знать эту часть леса, мессир рыцарь; и к тому же теперь, когда вы здесь, я больше не боюсь. Эта улыбка… Она так чертовски привлекательна, остальные задыхаются от зависти. — Значит, все время держись рядом со мной, дамозель. — Не зовите меня дамозелью, — улыбается она и жмется ко мне. — Я всего лишь служанка… — И меня не зови рыцарем: я Рубила, главный в этом маленьком отряде. — Ты не рыцарь? — Теперь уже нет. — А-а… Это, значит, и потерять можно? Немного уязвленный ее внезапной фамильярностью, я решаю поставить ее на место. — Да. Как твою девственность. — Если оно как моя девственность, ты, должно быть, давно его потерял. Теперь все вокруг смеются, и мне хочется дать ей пощечину. — Примолкните там! А ты, если не хочешь, чтобы я использовал тебя как приманку для монстра, показывай нам дорогу, и тихо! — Да, мессир рыцарь, — отвечает она с легким смешком. За моей спиной Эймерик шепчет, что, будь он на моем месте, попользовался бы этой маленькой нахалкой ради забавы на дармовщинку. Я ничего не отвечаю, или точнее — отвечаю, что не в настроении для таких детских игр, а это такая вопиющая ложь, что не миновать мне за нее чистилища. На долю мгновения я было решил, что в моем возрасте, со своей гривой спутанных кудрей, бледными близорукими глазами и исчерканным рубцами телом ветерана, я все еще могу вызвать интерес у женщины, не сунув ей ни монетки. Неважно. С наградой в кармане я позволю себе самых красивых девчонок в банях, и, по крайней мере, они сделают вид, что я им нравлюсь. — Эй, девица! Ты его видела, тролля? — спрашивает малыш Жеон, которому явно трудно окончательно определиться с мнением. — Нет. Но вот мой отец — да. — На кого он похож? — Мой отец? Невысокий, неказистый, бородатый, с волосами до плеч. И снова общий взрыв хохота. Если бы я не был уязвлен, я бы тоже хохотал; собственно, я хохочу, а как же — потому что чувствую пристальный взгляд Сулеймана, а никто не знает меня лучше, чем он. — Я говорил о тролле, — удрученно поясняет Жеон. — Про тролля я не знаю. По-моему, это какой-то великан. Внезапно раздается рев. Или рык. Или что-то другое, чему нет названия, — глубокий, горловой басовый гул, от которого дрожит листва. — Мы уже близко, — замечает Гвен, которого я никогда не видел потерявшим самообладание и который не намерен начинать и сегодня. Моя рука инстинктивно сжимается на рукояти меча. Я жалею, что так и не заштопал эту рваную кольчугу, не подновил подбородочный ремень шлема. Со временем я окончательно решил, что единственные битвы, достойные этого названия, происходят в Святой земле; боюсь, как бы сейчас это глупое убеждение не стоило мне жизни. За поляной — подлесок, из которого постепенно проступают глыбы серой, влажной, покрытой мхом породы. Ковер из опавших листьев кажется мне тоньше, а облака, что виднеются над верхушками деревьев, сеют мелкий моросящий дождь. Лес мельчает, чахнет и редеет. Вскоре остаются только камни, их формы настолько искажены, что в любом из них видится животное или лицо. Мне одному кажется, что этот скалистый гребень между двумя высокими деревьями похож на девичью грудь? Наверное, да. — Мы почти пришли, — говорит она. Она теперь бледна, и ее дерганые движения выдают ее страх, хотя она изо всех сил старается его скрыть. Куда же девалась ее замечательная уверенность? Она немного походит на тех солдат, что сыплют шутками перед первым боем: когда приходит время обнажать мечи, они уже не такие умники… Лес обрывается, как будто его опушку обрубили топором. Перед нами с обрыва открывается долина. Если бы я меньше нервничал, то нашел бы его великолепным, этот открытый вид на равнину, крыши замка на горизонте и городские трубы, дым которых теряется в серости облаков. И море на заднем плане — с пеной, вычерчивающей длинные белые линии. — Не свалитесь там, — выпаливает Жеон, который держится у кромки леса, готовясь в случае оползня схватиться за первую подвернувшуюся ветку. — Ну, ты и правда прекрасный советчик, — ехидничает Эймерик, а остальные смеются. А я больше не смеюсь. Не потому, что меня поддразнила какая-то девчонка, и не потому, что рядом что-то так ревет, что трясется земля, а потому, что там есть люди. — Мы не одни, — говорит Гвен, указывая на скалистый массив на краю обрыва. В кои-то веки я увидел что-то раньше него. В этой группе скал, выступающих из леса, есть вход в пещеру, а перед пещерой стоят двое мужчин. Возможно, трое. А то и еще больше, за прикрытием скал. — Сколько их? — раздается у меня за спиной голос Сулеймана. — Десять-двенадцать, — отвечает Гвен. Однако, так и есть. Пока маленький отряд подступает к пещере, отовсюду показываются вооруженные люди, и среди них монах, монах в грубой рясе и сандалиях — что заставляет задуматься, откуда они пришли, а главное, как им удалось забраться так далеко. Если бы они шли тем же путем, что и мы, они бы пообломали ветки, а на земле после них остались бы следы. Это ведь не вооруженные крестьяне. Тут кольчуги, шлемы, копья и клепаные кожаные доспехи. Я насчитал тринадцать человек, в том числе не менее трех рыцарей. — Откуда они взялись, эти вот? — ворчит Эймерик. — Скоро узнаем. Я выступаю вперед с натянутой улыбкой. На вооруженных людях нет никаких отличительных знаков, скорее всего, это наемники. Что до трех рыцарей, то двоих из них я знаю, по крайней мере, по репутации. Тот, что с тремя кабаньими головами, — Робер, младший сын из рода Кермадеков, которого барон, по слухам, изгнал от себя за темную историю с изнасилованием. Тот, у кого щит отмечен двумя вертикальными красными полосами, — некий Обен, фанатик турниров, который, как говорят, весьма силен в поединках. У последнего — герб с двумя воронами, обращенными друг к другу, и о нем я ничего не знаю. — Приветствую вас, братья, — бросает монах, опираясь на свой тонкий деревянный крест как на трость. — Привет тебе, монах. Я удивлен, что здесь так много людей… — Возблагодарим Господа! Чем больше нас в борьбе с лукавым, тем больше шансов победить его. — Аллилуйя, — подхватывает насильник. Я бегло оглядываю своих спутников, которые выглядят такими же озадаченными, как и я. Уверен, Сулейман уже подсчитывает, что останется от награды, если нам придется делить ее с этими людьми. — Я вполне согласен, но сорок фунтов делить на двадцать… — О, мы занимаемся этим не ради денег, — ответствует монах. — Наше дело благородно и не терпит отягощения грязью. — Прекрасно, — говорю я не моргнув глазом. — В таком случае, приступим! Пусть грязь останется нам. Рыцарь с двумя воронами, молодой человек с ясными глазами, издает негромкий смешок. На мой взгляд, он опасен, хотя бы из-за необычной манеры носить меч наискось. — Господь вознаградит верных, — соглашается монах. — Я брат Мэтью, а это сир Робер, сир Обен и сир Гильом. — Весьма приятно. Я — Ангерран де Салль, а эти люди — мои друзья. Я впервые за десять лет представляюсь именем, которым назвался бы когда-то, но что-то подсказывает мне, что эти дворяне вовсе не пожелают делиться своей победой с Рубилой. Вдобавок я опасаюсь, как бы кто не задался вопросом о моем ветхом снаряжении, но каким-то чудом в пещере поднимается страшный рев, отражающийся от стен, как звон колокола. — Думается, он все ближе, — морщится Обен, побуждая своих наемников с тревогой вглядываться в черную дыру. — Я тоже так думаю, — ворчит Эймерик, отцепляя свой большой топор. Лезвие за лезвием вынимается оружие, чуть ли не робко, словно незнакомые бойцы не могут бок о бок скрестить мечи с неприятелем. Наблюдая за тем, как обе стороны настороженно смотрят друг на друга, я как будто вижу юных девственниц, переживающих перед первым разом. — Предлагаю, чтобы нападение возглавил я, — говорит насильник со всем самодовольством родовитого отпрыска. — У меня есть опыт! Не могу удержаться от смешка. Если я не ошибаюсь, Робер де Кермадек никогда не отходил от отцовского дома дальше чем на десять лиг. — Что тут забавного? — сухо спрашивает он. — Если говорить об опыте, то я участвовал в крестовом походе в Святую землю. — И что? Речь идет не о том, чтобы убить нескольких неверных, а о том, чтобы противостоять созданию Дьявола. — Так ты, значит, привык к дьявольским созданиям. — Как и ты, рыцарь де… — Ля Салль. — Что ж, рыцарь де ля Салль, я жду, что ты докажешь мне, что подходишь лучше меня, чтобы вести отряд в эту пещеру. Сулейман смотрит на меня, и в его взгляде — послание, если не сказать упрек: «Не спорь с этим дураком». Я киваю, этот сарацинский дьявол всегда прав. — Хорошо, Робер, нет нужды тратить на это весь день. Я оставлю за тобой командование. — Хороший выбор, рыцарь, — одобряет монах, которого никто ни о чем не спрашивал. Глубины извергают еще один рев. Тролль там или нет, но тварь уже недалеко… И вот последние клинки покидают ножны, в том числе и клинок Робера, который кричит «ко мне, Храбрец!», потому что, как добрый родовитый отпрыск, он считает себя обязанным дать своему мечу имя. У моего тоже было имя, унаследованное от моих отцов, но он оказался на дне канала в одном из городков Окситании — это еще одна длинная история. Тот, что я ношу сегодня, не окрещен, он называется мечом, и тот, кому он воткнется в глотку, волен дать ему имя по своему вкусу. — К оружию! — кричит наш новый предводитель. — Простите, у меня есть вопрос, — неожиданно вмешивается Сулейман, и все вокруг поворачиваются к нему. — Чего хочет твой мавр? — спрашивает меня Робер с брезгливым выражением. — Не знаю, спросите его. Сулейман играет отсветами на лезвии своей изогнутой сабли. — Мы не обсуждали этой темы, мессиры, но, чтобы получить награду, мы должны отнести голову тролля барону. У вас ведь это не встретит возражений? — Не может быть и речи! — кричит монах. — Она будет выставлена в церкви святых Петра и Павла, в реликварии искупления. Молчание. — Нет, — вмешиваюсь я. — Голова — нам. Возьмите руку, ногу, сердце… Мне казалось, что вы в свои раки кладете всевозможные части. — Ты смеешь сравнивать мощи мучеников с головой этого существа? — Нет, брат, конечно, нет. Обен шепчет что-то на ухо рыцарю с двумя воронами. Повидав сотни людей перед битвой, я готов поклясться, что они обсуждают распределение трофеев. — Достаточно, — отрывисто произносит Робер. — Командую я, и голова наша по праву. — Ну-ну. — Мне кажется, что право на решение принадлежит старейшей четверти дворянства [33] , — рискует выступить Сулейман, который знает рыцарские обычаи лучше нас. Раздосадованный насильник тут же пускается в генеалогию Кермадеков, но Обен, профессионал турниров, прекрасно владеет геральдикой. Он смущенно качает головой. — Робер, боюсь, он тебя обошел: сеньоры де ля Салль — одна из старейших семей в округе. — Действительно? Мне кажется, я слышу тяжелые шаги, доносящиеся из пещеры. Но это может быть и ветер, гуляющий по краю пропасти. — Вот только он больше не рыцарь, — говорит тоненький вредный голосок. Все головы поворачиваются к девушке, которая с ухмылкой искоса поглядывает на рыцаря с двумя воронами. Одним камнем двух ворон, даже трех ворон: он дворянин, красавчик и не намного старше ее. Эта зараза своего не упустит. — Что ты можешь знать, ты, крестьянка? — спрашивает Робер. — Она права, — говорю я со вздохом. — Я потерял свой титул в Святой земле. — Славный крестовый поход, — усмехается Две-Вороны. — Не говори о том, чего не знаешь! — прорычал Эймерик. Монах отступает, почуяв запах смерти. — Идите домой, — кричит он, размахивая крестом. — Оставьте это рыцарям Христа! — Я был рыцарем Христа, монах, не они. Твои рыцари — всего лишь детвора, нарядившаяся бойцами. — Это мы дети? Сейчас увидишь! Сулейман снова мечет в меня взгляд. Если сейчас же не ослабить напряжения, нас ждет катастрофа. — Мессиры, — говорю я, воздевая руки. — Мы начали не с той ноты… Давайте не будем забывать, что в этой пещере находится злобная тварь, тролль, демон, великан, и на данный момент это единственное, что имеет значение. Робер колеблется, затем улыбается, острие его широкого меча опускается книзу. — Ля Салль прав. Мы разберемся с дележом, когда тролль будет… Он не успел закончить фразу: воспользовавшись затишьем, этот дремучий идиот Жеон хватает Двух-Воронного и швыряет его в провал с криком: «Ко мне, сотоварищи!» — Измена! — ревет Обен, обрушивая меч на Жеона, чей огромный череп раскалывается, как грецкий орех. Я пытаюсь вмешаться, сказать им, что не знаю, какая муха укусила этого осла, но уже поздно, они бросаются на нас с криками, и поздно им объяснять, что они не правы. — С нами Богородица! — кричит монах во всю мощь своих легких. Я не знаю, с ними ли Богородица, но я бью первого подвернувшегося человека, который разворачивается и рушится. И я продолжаю, как в старые добрые времена, слыша только собственное дыхание. Второй боец разваливается надвое, и его кровь хлещет мне в лицо, как порыв дождя. Его шлем катится по камням, я слышу рев Эймерика и думаю про себя, что скучал по всему этому даже больше, чем по пустыне, звездам или медовым лепешкам. — За мной! — кричит Робер-насильник, вертя мечом. Несколько человек кидаются за ним, в том числе и какой-то бородач, который тут же жалеет об этом, хватаясь рукой за горло, пронзенное стрелой. Потому что Гвен — не потерявший хватки — обрушивает на них ливень металла. — Сарацин упал, — рычит Эймерик. Я не хочу ему верить, но он прав: я вижу поодаль скрюченное тело. — Сулейман! Держись! Я бегу что есть сил, но держаться уже бессмысленно, от сарацина остался лишь торс без головы — та, наверное, уже укатилась в провал. Его сабля валяется отдельно в крови, его или в чьей-то еще. Гвен тоже только что упал, истыканный Робером и его громилами. Почти не осознавая этого, я воплю — диким, гортанным, безысходным воплем. Это моя вина, все, что происходит, — моя вина, это я призвал этих людей. И потому я бью, яростно, не размышляя, не выстраивая плана боя, загипнотизированный глухим стуком моего клинка о тела, криками, звоном оружия. Я умираю и снова живу одновременно, я смеюсь, я плачу, слезы почти ослепляют меня. Я бью, это все, что у меня осталось. С такой жестокостью, что раненый боец, как и подобает трусу, предпочитает скорее броситься в провал, чем встать на моем пути. Дева Мария с ним, вне всякого сомнения, сопровождает его в падении, заключает в свои утешительные объятия — это так поможет ему, когда он рухнет вниз. Тупой стук тела о камни, и вот уже карканье ворон… Смертельно раненный Обен пошатывается и валится со звуком сминаемого металла. Эймерик улыбается мне, прежде чем упасть лицом вниз. Мертвы, все они мертвы, мои друзья, мои враги, девушка, монах, все они. А те, кто еще не умер, не задержатся с вознесением на Небеса, ведь до долины больше двух часов пешего хода. И я сам, с этой раной в бедре… И еще одной в боку, которой я и не почувствовал… Интересно, скольких я убил, уж видимо многих, судя по тому, как с меня капает… Разведя руки в стороны, я чувствую себя кровавым деревом [34] . Внезапно слышится еще один рев. Такой мощный, что заставляет гравий перед пещерой раскатиться по сторонам, а траву — спрятаться в щелях скал. — Выглядишь сейчас просто ловкачом, — бросает мне насильник, который еще не окончательно мертв, но лицом уже стал серее неба. — Заткнись и подыхай, Робер. Он прав, я действительно и есть тот ловкач ловкачом. Долю мгновения я стою лицом к пещере, пошатываясь на раненой ноге, размахивая безымянным мечом, будто герой, чего уже и в помине нет. Затем я позволяю себе опуститься на землю, потому что головокружение начинает брать надо мной верх. Я улыбаюсь. И закрываю глаза, ибо — в свете последних событий — уже знать не хочу, как выглядит тролль. Скрытое зло Патрик МакСпейр Элигия, моя прекрасная возлюбленная... Без тебя мое существование теряет всякий смысл. Сколько тебе пришлось выстрадать, прежде чем ты наконец обрела покой вечных снегов. Будь проклято это тупое, извращенное, кровожадное чудовище. Я представляю себе твои ужасные муки, его жестокую улыбку, его мерзкую радость, когда огонь пожирал тебя. Огонь... любимое оружие этого ненавистного отродья. Мы с тобой знали, чем рискуем. Но наши предосторожности ничего не дали. Он изловил тебя во время моей короткой отлучки. Это отучит меня заботиться о других. Я хотел, чтобы местные относились к нам еще лучше. Да и ты сама подтолкнула меня пойти и очистить зараженный источник, который вызвал эпидемию в деревне. Что может быть лучше, чем вписаться в окружение, используя свои мистические таланты целителя? За исключением того, что этот глупый поступок не дал мне вмешаться, когда ты так во мне нуждалась. Знал ли демон о моем отсутствии, когда заставлял своих рабов окружить нашу хижину? Или мне следует винить злой случай? Пока я не знаю. Только пока, моя любовь, моя милая. Потому что я поймаю его, обещаю тебе. И прежде чем уничтожить, я заставлю его заговорить. И кричать так же, как кричала ты в своем отчаянии. Как только я выберусь отсюда... Я не понимаю, где я нахожусь или как я здесь оказался. Я не различаю ничего, кроме клочьев белой мглы насколько видит глаз: передо мной, позади меня, по сторонам. У меня чувство, будто я иду по облакам, а земля под моими подошвами бесплотна. Я направляюсь прямо к существу, которое сидит, скрестив ноги, и с любопытством наблюдает за моим приближением. Я бросаю на него быстрый взгляд. Мне не привыкать. Когда-то я был искусным охотником, пока наши земли не поддались скрытому злу, втянувшему наш народ в беспощадную борьбу. Увы, пусть даже мне довелось убить многих из этих коварных монстров, доблестной битвы оказалось недостаточно. Недостаточно перед лицом врага, способного принять убаюкивающий настороженность облик человека. В течении нескольких лет демоны и их приспешники уничтожили наш клан. Поначалу мы не понимали. Мы думали, что противостоим завоевателям, жаждущим новых территорий. Как же мы ошибались! Они ненавидели нас за одно то, кем мы были — что бы мы ни делали, какие бы ни предлагали перемирия. В глазах демонов не было места ни совместному владению, ни примирению. Они хотели завладеть всей нашей землей. И они забрали ее. Мы с тобой, как единственные выжившие, обречены были бежать из страны в страну, из королевства в королевство. Ты первой поняла это, Элигия, и вскоре путь скитаний стал нашим последним прибежищем. Но что толку тонуть в этих воспоминаниях? О да, конечно, я знаю... Потому что в каждом из них вижу тебя, потому что они поддерживают в моем разбитом сердце подобие жизни. Поговорим после, моя прекрасная любимая. Я должен потрудиться над местью за тебя. Существо не двигается с места и не сводит с меня взгляда. Несмотря на совершенно уродливое лицо и длинные волосы, покрывающие его тело, я не чувствую в нем ненависти. Хоть он с виду ехиден и не слишком дружелюбен, однако он не из демонов. Что не избавляет меня от определенного недоверия к нему. — Меня зовут Рольф, — говорю я, старательно демонстрируя ему свои безоружные руки. — А меня — Тир. Тебя интересует, где ты находишься, верно? — И действительно. Ты можешь мне что-нибудь рассказать об этом странном месте, Тир? — Ты блуждаешь в Лимбе, пришелец. Лимб? Меня подстрелили и убили, когда я выслеживал демона, а я этого и не заметил? Нет. Я отказываюсь признавать эту мысль. Я хочу жить, чтобы отомстить за тебя, Элигия. Мне нужно узнать все наверняка, расспросить существо, не вспугнув его. — В некотором роде — в стране мертвых? — Вот еще! — отвечает, смеясь, Тир. — Разве я похож на покойника? Я тут живу и мне нравится, даже если в этих вечных туманах частенько скучаю. Лимб — это промежуточный мир, где встречаются заколдованные смертные из твоего и моего рода, а также посланцы богов и дьяволов. Здесь нет ни начала, ни конца, ни входа, ни выхода, ни прошлого, ни будущего. Только противоборствующие магии Фомори и Туата Де Дананн. — Демоны и боги древней кельтской религии? Я порой слышал рассказы насчет них... — Что касается меня, то проведя здесь столько времени, я знаю и все их уловки, и секреты их бесконечной войны, которая выгнала нас из мира смертных. Лимб — это несравненный наблюдательный пункт. К счастью... Без него — что бы я делал? — А кстати... Ты не заметил группы людей, проходившей впереди меня? Их предводитель — демон, спрятанный в обличьи человека. Я выслеживал его, когда меня накрыл густой туман. — Почему ты его ищешь? — Потому что сегодня утром он заживо сжег мою подругу. Я обнаружил ее обугленное тело, когда вернулся из соседней деревни. Ее убийца и его слуги возвращались в свое логово. Я пустился в погоню, когда тропинка исчезла из виду. Если ты их видел поблизости, не пытайся их защищать. Они не заслуживают никакой жалости. — Мне нет дела ни до смертных, ни до демонов, пришелец. Разве что они меня забавляют или отвлекают. Что касается тебя, то тебе следовало бы действовать решительно. Если твои враги скрываются в тумане, ты должен найти их быстро. Потому что, я полагаю, ты здесь надолго не задержишься. Если только я не открою второй портал и не затащу тебя снова сюда, если ты окажешься занятным. — Откуда тебе знать, сколько времени я здесь пробуду? — Ты попал под действие могучего заклинания, которое направлялось не на тебя. Смотри, под нами. Нет, не туда! Правее... Я прослеживаю глазами направление вдоль указательного пальца Тира. В трех метрах подо мной молодой темноволосый мужчина привлекательной внешности переговаривается с... деревом? Увлекшись разговором, он и не подозревает, что за ним шпионят две пары глаз. Неважно... Он один из тех, кто терзал мою любимую Элигию. Зачем мне на него указывают? — Это вон того парня, ты говоришь, заклинали? Какое отношение он имеет к тому, что происходит со мной? И с кем он спорит? — Не обращай внимания на Эрка — клоуна, который только что превратился в дерево. Он хвастун, который считает, что стоит двух таких, как я. Лжет, конечно! — К делу! — Я к этому веду! Сосредоточься на задиристом молокососе... Чувствуешь исходящую от него ауру? — Да. Кто он? — Это Наследник, потомок магов, созданных богом Лугом для борьбы с силами тьмы. Он собирался похитить у Луга еще одну юную Наследницу, для того-то Гермес Трисмегист и применил камуфлирующее заклятие. — Никогда не слышал ни о Наследниках, ни о Супер-заклинателях. И уж тем более об этом Гермесе... — Как я рад за тебя, пришелец. Гермес — фоморский сановник, один из самых агрессивных, просто поверь мне. — Я верю тебе. Тем не менее, мне плевать на эти истории, а ты так ничего и не объяснил... — Я как раз объясняю! Луг и его союзник Мерлин-Чародей сейчас пытаются разрушить чары Гермеса. Они не оставляют попыток найти Наследницу, чьи силы они собираются использовать. Тебя привели сюда токи противоборствующих мистических сил. Возможно, потому, что ты пробирался недалеко от зоны обитания девушки. — Мы с подругой три месяца назад обосновались в графстве Бургос. Молодая девушка, про которую ты говорил, — она там и живет? — Бесполезно мне называть места, где живут смертные. Если смотреть из Лимба, все местности выглядят одинаково, и можно наблюдать за любым из них... Голос этого говорливого существа вдруг затухает в моих ушах. Перед глазами снова сгущается туман. Голова кружится, как раньше, во время погони за демоном. Вернусь ли я сейчас на землю и найду ли его там? Элигия, любовь моя... Я плачу, представляя твою нежную плоть, пожираемую пламенем. Как долго выстрадала ты, одна, в окружении этих чудовищ! Мне жаль, что я не смог спасти тебя. Прости, прости, прости... * * * Тир был прав. Колдовство, вознесшее меня, продержалось недолго. Тем не менее я потерял несколько часов, и скоро наступит ночь. И я узнаю этот замок, возвышающийся в полумраке. Он принадлежит Родриго Лёрду, графу Бургоса, члену могущественной семьи Трастамаре. По словам жителей деревни, это мужчина жестокий и развращенный. И, возможно, заключивший договор с демоном, прикинувшимся человеком, ведь именно под его крышей скрывается палач Элигии. Проникнуть в эту крепость будет непросто. Все же я не сдамся. Твой убийца умрет мучительно, моя возлюбленная. Я клянусь в этом. А вот и заходящий внутрь патруль. Они меня не замечают за кустами. Сейчас я дождусь, пока последний из всадников проедет в пределах досягаемости, бесшумно вышибу его из седла и займу его место. В наступающей темноте никто не встревожится. Но... кто эти солдаты, вырывающиеся из-под прикрытия деревьев? Ночной штурм! Они атакуют замок, воспользовавшись опущенным разводным мостом [35] . И эти громовые раскаты... удары бомбарды. Вот идеальная возможность выкурить демона из его убежища! Пушечное ядро разрушило одну из боковин западной башни. Превосходно. Я иду, демон, я иду. Я сумею замаскироваться не хуже тебя. В любом случае, и нападающие, и защитники будут слишком заняты, чтобы выделять одного из многих. Хотя... не все, как выясняется. Этот пылкий молодой красавчик решил перегородить мне вход в брешь. Идиот. Ему бы лучше разбираться с теми, кто успел вторгнуться в его замок. Без шансов, парень. Я уже бывал в драках, когда ты сосал свою кормилицу, и твоими предсказуемыми уколами меня не удивить. Вот так. Уклонение, удар снизу вверх и все. Может считать себя счастливчиком, если отделается сломанной ключицей и доставшимся мне клинком. Право слово, стреляют повсюду! Сколько бомбард привезли нападавшие? Двор замка кишит незваными гостями. Их больше, чем я думал. Откуда они взялись? Связаны ли они с диким зверем, который обманывает своих сородичей, принимая облик человека? А... вот и второй, который заметил меня. И он не из защитников. Это хорошо. Мне нужно выяснить, имеют ли отношение эти воины к демону. Этот доставит мне больше проблем, чем пацан. Кинжал и меч вперед, парирование скрещенным оружием... Ветеран. Неважно. Даже с одним клинком я его сделаю. Ух ты... Его удар справа едва не задел мое бедро. Спасибо, что предупредил, солдат. Теперь я знаю твой заученный прием, который ты пускаешь в ход первым. Я слышу вокруг себя сколько выстрелов, столько же и криков боли. Утром на этих булыжниках будет много трупов. Пускай. Пусть они улаживают свои ссоры без меня, если меня это не касается. У меня есть дела поважнее, чем драться с незнакомцами. Кинжал ветерана кувыркается в воздухе от удара моей ноги. Теперь мне остается только воспользоваться открывшейся возможностью. Прости, приятель, тебе следовало распознать мой выпад. Пронзенной руки оказывается достаточно, чтобы обезоружить его... и, судя по всему, утихомирить. Хорошо. Теперь мне остается только схватить его за воротник и оттащить в эту нишу, на время спрятав от всех. Требуется дать ему понять, что я тороплюсь и не буду шитить. Выражение моего лица и острое лезвие, прижатое к горлу, должны сделать свое дело. — Я ничего не имею против тебя, и мне нужна информация. Вот две причины, по которым я решил тебя пощадить. Но имей в виду: если не пойдешь навстречу, я с радостью тебя прикончу. — Я... я простой солдат! Что ты от меня хочешь? — заикаясь, произносит он, глядя на приковывающее его к месту железо. — От кого ваш главный получает приказы? — От королевы Маргариты Австрийской лично! — Жены Филиппа III? — Да. Теперь ты знаешь, против кого пошел, невежа! Освободи меня и... — Тут я требую! За кем она охотится? — Она хочет покончить с графом Бургоса, марионеткой герцога Лермы. — Кто такой Лерма? — Любимый министр короля. — Если он любимый министр короля, почему королева нападает на его друзей? — Герцог и граф — символы коррупции, которая разъедает нашу прекрасную монархию. Королева убедила короля Филиппа... — И это все, солдат? — Это все. — Тогда иди и позаботься о своей руке. Он уходит, втягивая голову в плечи. И правильно делает, этот ублюдок. Мне остается только последовать его примеру. В моих ушах сто и т свист пуль. Это нападение не имеет ничего общего с монстром, за которым я гонюсь. А бомбарды не прекращают изрыгать поток железа и огня. Пробита еще одна стена. Если бы я не бросился на землю, огреб бы изрядную порцию обломков. Та девушка внутри, за раздробленной стеной... Я чувствую ауру, похожую на ту, что исходила от юноши в Лимбе. Она и есть та самая Наследница, о которой говорил Тир. Вот, значит, где она обитает. Она меня не видит. Она слишком занята тем, что тащит своего дружка, которого скосило взрывом, в безопасное место. Я понимаю, отчего: неподалеку хранятся бочки с порохом. Может взлететь на воздух все крыло замка. Я чувствую безмерное горе этого подростка. Дружок мертв, без сомнения. А она любила его. Она потеряла свою любовь. Как я потерял свою. Но что, если я ошибаюсь? Что, если вполне ожидаемый пожар на складе уничтожит все здание, а не только одно крыло? Убираться как можно быстрее... Я бросаю Наследницу на произвол судьбы, хоть бы она происходила от магов, сражающихся с силами зла, как это чаще всего бывало со мной. Я хочу жить, но не из желания влачить это мрачное существование, а чтобы отомстить за тебя, моя милая Элигия. Должен ли я умолять Тира забрать меня из этого места до всеобщего взрыва? Он утверждал, что может вернуть меня в Лимб. Я бы вернулся сразу после катастрофы, чтобы узнать, выжил ли демон. И если бы он выжил, я бы медленно убил его. Нет. Больше никаких колебаний. Я собираюсь испытать судьбу до конца. По соседству с местом, где горюет девушка, я замечаю логово своего врага. Именно за этими дверями кривится в ухмылке скрытое зло. * * * Они не увидели меня. Мои глаза быстро привыкают к этому зловещему мраку. Демон здесь, глубоко в своем логове. С тремя окружающими его солдатами. Но их будет недостаточно. Он больше не торжествует, в его глазах не горит ненависть. Его лицо искажает страх перед смертью. Но горло ему перережет не какой-нибудь наемник, посланный королевой. Это я отомщу ему за тебя, Элигия. Он заплатит за твои мучения. Вот и все. Они заметили меня. Солдаты изготовились. Они принимают меня за одного из захватчиков, они знают, что я не защитник замка. Они попытаются окружить меня. У них нет огнестрельного оружия. Отлично. Сначала я обезврежу того, который с пикой. Потом я... Что это был за жуткий грохот?.. Как я и боялся, взорвались бочки с порохом. Меня смело на землю. Мне... мне больно. Моя спина, ноги... они как испеклись. Пожар. Одна из боковых стен логова обрушилась. Огонь со склада рядом перекидывается на все деревянное. Он разрастается с каждой секундой, преграждая путь к дверям. А другого выхода из этой комнаты нет. Больно... Больно... Я больше не могу сосредоточиться. Выжил только один из солдат. Он встает на ноги. И демон тоже, поднимается по лестнице. Тщетная надежда. Пламя все время взбегает выше, чем он. И все же для успокоения совести я останавливаю его броском кинжала. Нетрудно, даже раненному. Я был лучшим метателем в своем клане. Пригвожденный за запястье к перилам, он ждет, пока мы доберемся до него, огонь и я. Солдат крепок. Капающая со лба кровь наполовину ослепляет его. Только наполовину. Я замечаю, что он напуган моим видом. К счастью для меня, потому что паникующий воин совершает ошибки. Его ошибка заключалась в том, что он небрежно провел финт низкой атаки. Он заспешил и хотел закончить побыстрее. Но завершил наш поединок я, пронзив его горло закрученным выпадом. Смерть за смерть. Эти трое были частью отряда, сопровождавшего демона сегодня утром, я узнал их. Этот черный дым душит меня. Мне больно, Элигия. И все же я испытываю лишь малую часть твоих страданий. Какой ужас! Как можно причинять подобные мучения живому существу? Какому чудовищу доставляет удовольствие смотреть, как страдает невинная? Сейчас я спрошу тебя, демон, глядя тебе в глаза. Вперед... нужно двигаться. Огонь уже почти добрался до лестницы. Я должен подняться туда, пока есть возможность. Разглядев меня, он прекращает попытки вытащить кинжал, застрявший в перилах. У него бы все равно не вышло. Ему пришлось бы разодрать предплечье. А палачи, которым доставляет удовольствие мучить других, часто слабодушны, как я знаю из опыта. У этого не хватило духу изувечить себя. Я не удивлен. Его судьба решена. И снова я читаю ненависть, смешанную со страхом, в его гримасе. Но он меня не признал. — Назад, приспешник Сатаны! —кричит он. — Демонесса вызвала тебя перед смертью, да? Да проклянет тебя Король-Христос! Да истребит тебя его светом! — Это ты проклят за невинную кровь, которую пролил! Та, кого ты оскорбляешь, была моей спутницей. Кто известил тебя о нашем существовании? И почему ты пытал ее именно сегодня? Ты знал, что меня нет дома? — А, так ты был ее самцом! Ты выступаешь не пряча лица после того, как осквернил образ человека, созданного Богом! И ты смеешь угрожать моей душе, ужасное, уродливое демоническое чудовище? Я — прелат и борец со злом, где бы оно ни скрывалось! Само собой разумеется. Огонь и боль лишили меня способности сохранять человеческое лицо и тело, подобное его собственному. Я кажусь ему отвратительным, тщедушным и болезненным, таким, какими нас видели люди с поры пришествия распятого демона. До того мы были прекрасны в глазах тех, кто поклонялся нам как сильным, мирным гигантам. Нет. Не всегда мирным, я это признаю. Но наш клан и я сам никогда не вмешивались в дела людей. Мы жили уединенно в огромном лесу и с благожелательностью принимали дары наших почитателей. Пока приспешники демона не стали преследовать нас, пока его учение не отучило людей верить в нас. Теперь это уже не имеет значения. Элигия мертва. И я пристально смотрю на ее убийцу. — Почему именно сегодня? Отвечай! — Потому что мы должны были отвлечь внимание от растущих обвинений в коррупции, пока не вмешалась королева! Проведение священной кампании против еретиков по душе и монархам, и нищим! Ба... Какой смысл обсуждать политику с отродьем Сатаны? Иди гореть в аду! — Ты изжаришься первым, демон. Почему именно нас? Мы старались быть как можно более незаметными. — А ты как полагал? Крестьяне болтливы. Я уже несколько недель только и слышу, что о ваших безбожных «чудесах» с целительством. Колдунам и язычникам место на костре! Лишь Бог творит чудеса, лишь Бог решает судьбу своей паствы! Сегодня или завтра вас все равно постиг бы Божий гнев! Добро победит зло! — Как можешь ты притворяться человеком добра, совершая подобные злодеяния? Я уже видел, как людей сжигали на костре, демон. Я видел, как твои братья-убийцы ликуют, глядя на то, как мученики корчатся в пламени. Нет-нет, ты не от добра. Ты наслаждался злом, прикрываясь красивыми словами. Теперь все кончено. Теперь моя очередь наполнить уши твоими воплями. Я переступаю через него, чувствуя, как пламя опаляет волосы на моих икрах. Огонь настигает нас. Я приютился на вершине того, что люди называют кафедрой. Внизу темнеет от жара большой железный крест, царящий над алтарем. Этот символ, лелеемый демоном, исчезнет вместе с ним. Я усаживаюсь и стараюсь сохранять спокойствие. Я жду. Жду недолго. Он извивается и стонет, когда пламя охватывает его ноги. Надеюсь, ты сможешь увидеть его, Элигия, из своей обители вечных снегов. Если так, насыться его смертью. От боли он наконец решился разорвать предплечье. Он освободился, но теперь он не более чем живой факел, спускающийся по лестнице. Ты отомщена, любовь моя. И я скоро присоединюсь к тебе, потому что ад приближается ко мне. Тем лучше, потому что прошлое ускользает от меня навсегда. Я ненавижу настоящее, которое украло тебя у моей любви. Шестьсот лет назад ни один демон не посмел бы оскорбить тебя на норвежской земле. Мы были Троллями, и это слово увенчивало средоточие благородства. Затем Олаф II обратился к скрытому злу, став первым в длинной череде монархов, подчинившихся распятому демону. Имя нашего клана обрело тягучесть слюны — во рту, перекошенном ненавистью. Но это никогда не мешало нам с гордостью вспоминать, что мы принадлежим к Малому Народу. А это немало... К 1617 году зло торжествовало во всем королевстве. Люди по-прежнему будут с трепетом совершать мессы в тех лживых логовах, которые они называют «церквями». По крайней мере, в этой никто уже не станет на колени. Надеюсь, ты меня слышишь... У меня щиплет глаза, и я с трудом дышу. Я страстно любил тебя, и мои последние мысли будут с тобой, слышишь ли ты меня, Элигия? Дым ослепляет меня, огонь все ближе. Дым... Он переходит из черного в белый... Белый? * * * Много позже того, как Тир открыл друидический портал, чтобы спасти меня от огня, я узнал, что он принадлежал к клану Гномов, населявшему леса, далеко отстоящие от лесов моей родной Скандинавии. Знал я и то, что он находил меня... занятным, как он выразился. Особенно когда он обнаружил меня в истинном обличьи, а не под камуфляжем представительно выглядящего человека. Он не винил меня за то, что я скрыл от него свою сущность при первом знакомстве. Напротив, его, похоже, забавляет идея полностью завладеть моим обществом, что очень раздражает Эрка, его соперника из клана Лепреконов. Я, со своей стороны, постараюсь найти общий язык с каждым. Мы можем бесконечно сравнивать культуры наших предков, которые так отличаются друг от друга, ведь теперь мы оба принадлежим невидимому миру. Признаюсь тебе, Элигия, я устал прятаться и убегать. Я останусь в сердце этих волшебных туманов, которые привечают меня по воле одного из своих хозяев. Последний из Троллей оставляет землю злу. Тир болтлив. И я тоже, я и сам знаю. Но мои безмолвные речи всегда обращены к тебе, моя прекрасная любовь. И так будет до того момента, когда мой внутренний голос умолкнет, когда Лимб принесет забвение моему обессмыслившемуся существованию. С этого дня я возьму на вооружение мрачный девиз одной безутешной дворянки, с которой мы однажды встретились: Ничто для меня более, и более ничто. [36] Старая Краска Меган Линдхольм (перевод с английского Ирины Нечаевой) Когда это случилось, мне было всего девять, так что некоторых деталей я могла не запомнить. Но я помню суть, а суть – единственное, что имеет значение в подобных рассказах. Я росла в небогатой семье. В первой половине века часто случались скудные годы – наверное, я переносила их легче, чем мама, но в целом 2030-е не баловали никого. Мы с мамой и братом обитали в муниципальном жилье в той части города на «Т», что зовется Новой Такомой. Впрочем, тогда этот район уже не был новым. В Такоме всегда приходилось непросто. Мама говорила, что ее дедушка держал ее на коротком поводке и она это пережила, а значит, переживем и мы. Все знали, что у нас самая строгая мама в доме, и жалели нас. Мы отличались от большинства обладателей муниципальных квартир. Мама стыдилась нашего жилья. Это была единственная вещь, которую она согласилась принять от правительства, и мне кажется, будь она одна, она предпочла бы улицу. Существовали мы на то, что она зарабатывала в доме престарелых, и еле сводили концы с концами. Мама готовила по старинке – из сырых продуктов, а не из полуфабрикатов. – штопала нашу одежду и ходила в благотворительные магазины. Мы с братом год за годом носили в школу одни и те же мятые контейнеры для еды в грязных рюкзаках. Мобильные телефоны у нас были старые и громоздкие, компьютер – один на всех. О машине не шло и речи. А потом умер мой прадедушка. Мама не видела его много лет, а мы не знали его вовсе, но он вписал ее в завещание. Она получила все, что оставалось на его банковском счету (не слишком много), и старую мебель из его квартиры – в основном всякую дрянь из ДСП. Мне понравилось древнее кресло-качалка и еще керамические баночки в виде грибов. Мама сказала, что это и впрямь антиквариат: она помнила и то и другое со времен своего детства. Единственной крупной вещью, оставшейся от дедушки, оказалась машина. Последние двенадцать лет, с тех пор как у него забрали права, она пылилась на парковке. Это было настоящее ретро – не в лучшем смысле слова. В 2020-х все кинулись производить новые энергоэффективные автомобили, похожие на старые, жрущие бензин. Людям хотелось прежнего рева и вместительности, но на солнечных батареях или другом альтернативном топливе. Наверное, прадедушка в свое время был серфером, потому и выбрал машину, имитирующую универсал. Когда мы впервые зашли в гараж посмотреть на нее, Бен, мой старший брат, застонал и спросил: – Что за хрень у нее по бокам? Это типа дерево или что? – Или что, – рассеянно произнесла мама. Она нажала кнопку на брелоке сигнализации, но батарейка давно села. Тогда она открыла машину древним способом, сунув ключ в дырку на ручке. Я была очарована и горда: какие вещи умела делать моя мама! Снаружи автомобиль покрывал тонкий слой пыли. Но внутри он был безукоризненно чистым. Мама посидела в нем немножко, положив руки на руль и делая вид, будто разглядывает что-то впереди. Она улыбалась. Потом сказала: – Лучше всего будет ее продать. Если внутри все чисто, двигатель наверняка тоже в отличном состоянии. Она наклонилась и дернула какую-то маленькую ручку. Мы с Беном подпрыгнули, когда капот резко открылся. – Мам, по-моему, ты ее сломала, – заявил Бен, – наверное, не надо ничего трогать, пока механик не посмотрит. Бену было четырнадцать, и он почему-то считал, что, если он чего-то не знает, мама тем более не может этого знать. Она только фыркнула, вылезла из машины и открыла капот до конца. – Господи, – тихо проговорила она, – а ты заботился о нем, старик. Я не знала, что она имела в виду, но хорошо помню: моторный отсек выглядел идеально чистым. Мама захлопнула капот, отключила машину от вспомогательной зарядки и смотала провод. У нее были права, и она умела водить, потому что ей приходилось этим заниматься в доме престарелых. Я удивилась, когда она снова села на место водителя и повернула ключ. На руле стояло противоугонное устройство, и мама, поколебавшись, приложила к датчику указательный палец. – Здравствуй, Сюзанна, – глубоким голосом сказала машина, – как ты поживаешь? – Отлично, – тихо ответила мама, – отлично. Бен растерялся. Мама заметила это и улыбнулась. Похлопала по рулю. – Дедушкин голос. Он любил настраивать все системы под себя. Она кивнула на заднее сиденье. Бен открыл дверь, и мы оба залезли внутрь. И увидели ремни безопасности. – А подушки? – недоверчиво спросил Бен. – Они есть. Но, когда машина была новая, использовалось и то и другое. В ней вам нечего бояться. Иначе я бы не посадила вас сюда. Мама вдруг сомкнула веки и сжала губы, как будто хотела заплакать. Потом открыла глаза и поплотнее взялась за руль. – Поехали, – громко и четко сказала она. Двигатель завелся – он работал намного громче любого другого. Маме пришлось повысить голос. – Когда она была новая, в машины ставили не только электродвигатели, но и двигатели внутреннего сгорания. И они производили гораздо больше шума, чем сейчас. – То есть она работает на бензине?! – в ужасе воскликнул Бен. Мама покачала головой. – Звуковой эффект. И внутри слышно лучше всего. У дедушки было чувство юмора. Она погладила приборную панель. – Столько лет прошло, а он не удалил мои данные из системы безопасности. – Насколько умна эта машина? – требовательно спросил Бен. – Он довольно умен, – ответила мама. – Может сам доехать до заправки и записаться на смену масла. Чувствует, когда сдуваются колеса. Раньше он умел говорить с механиком, но я не знаю, работает ли еще симулированный интеллект второго поколения. Меня он временами обманывал. Дедушка очень сильно изменил все его настройки, установил в него образовательные программы. Он говорит по-французски. Гонял меня по урокам всю дорогу до школы. И знал мои любимые радиостанции. – Мама покачала головой. – Люди тогда хотели дружить с машинами. И он действительно был моим другом. – Трындец какой, – объявил Бен. – Нет, было чудесно. Мне очень нравилось. Я его любила. – Я тебя тоже люблю, Сюзанна, – ответил автомобиль. Говорил он глубоким баритоном. – Мам, продай его, – с умным видом посоветовал Бен. – Да, наверное, – сказала мама, но по ее голосу я сразу поняла, что теперь у нас есть машина. Бен считал себя мужчиной в доме, поэтому начал доказывать маме, что нужно продать этот автомобиль, добавить полученные в наследство деньги и купить нормальный. Она посмотрела на него и сказала: – По-моему, это я получила наследство, а не ты. Я оставлю его. Так и вышло. Она открыла маленькую клавиатуру и ввела наш адрес. Дернула ручку, и автомобиль поехал назад. От страха я задержала дыхание, но мы ни во что не врезались. Мама остановилась, снова дернула ручку, и мы плавно двинулись вперед, выбрались из гаража и оказались на улице. По дороге домой она нажимала кнопки и болтала с автомобилем. В нем не было мгновенного доступа к Интернету, но зато с потолка опускался экран. – И что толку? Чтобы на него смотреть, нужно ехать сзади, – пожаловался Бен. Мама наклонилась и открыла ящик под сиденьем. Там оказались древние DVD-диски в плоских пластиковых коробочках. – Это фильмы, – объяснила она, – развлекать детей на заднем сиденье. Экран расположен так, чтобы водитель не отвлекался. Она вытащила всю стопку и стала перебирать ее, грустно улыбаясь. – Я их все помню, – тихо сказала она, – тут есть мои любимые. – Значит, водитель должен просто сидеть впереди и умирать от скуки? – спросил Бен. Мама со вздохом отложила диски и повернулась к нему. – Водитель должен вести машину. Она развернулась обратно, положила руки на руль и посмотрела вперед, над капотом. – Когда этого малого собирали, без водителя с правами транспорту разрешалось ездить только на очень маленькие расстояния. Примерно на километр. Возможности их мозгов тогда были ограничены. Впрочем, ограничены скорее законодательно, чем технически. Люди не доверяли машинам ездить самостоятельно. Конечно, благодаря аварийным локализаторам они могли отвезти тебя в больницу, если ты отключался, а датчики помогали парковаться, но в целом автомобилем управлял человек. – А почему ты говоришь про машину «он»? – спросил Бен. – Старая привычка, – ответила мама таким голосом, что разговор на этом закончился. Нам принадлежало парковочное место рядом с домом, которым мы раньше не пользовалась. Когда мы в первый раз приехали на машине, все дети сбежались посмотреть, откуда такой шум. Они наблюдали, как мы подключали универсал к зарядке. Он был примерно в два раза длиннее остальных автомобилей на парковке. – Какие гигантские батареи, – прошептал один мальчик. У Бена заалели уши. – Древний мусор, – тоном знатока заявил второй, – странно, что вообще ездит. Мама сделала то, чего Бен терпеть не мог. Мне это тоже не нравилось. Все остальные мамы в здании просто не обратили бы внимания на наглых ребят, шатающихся вокруг парковки. Наша всегда смотрела прямо на них и говорила с ними как с нормальными людьми, пусть даже они были обдолбаны до такой степени, что еле стояли. – Он старый, но работает как часы. Скорее всего, переживет большинство этих пластиковых корыт. Когда его собирали, еще была в почете сталь, – сказала мама. Она включила сигнализацию, и по машине забегал огонек. – А чего эта хрень на боках изображает? – спросил Ленно. Он улыбался. Ленно всегда улыбался, и я еще ни разу не видела, чтобы он открывал глаза целиком. Казалось, ему нравится машина, но однажды он так же радостно пялился на фонарный столб. – Это дерево. Ну, псевдодерево. Дедушка очень им гордился. Один из первых наноматериалов, который стали использовать при производстве автомобилей, последнее слово техники на тот момент. Гарантировалось, что покрытие не выцветает, не царапается, выглядит как дерево и на ощупь такое же, а еще само залечивает мелкие вмятины. Мама вздохнула, улыбнулась и покачала головой, вспоминая что-то. – Пошли, дети. Нам пора готовить ужин и делать уроки, – сказала мама. – Уроки, – загоготал один парень. Две девочки подхватили. Мы прошли в дом за мамой, пытаясь не обращать внимания. Бен злился на нее. – Откуда ты столько знаешь про эту машину? Я думал, что ты не общалась с дедом. Что он, не знаю, отрекся от тебя, когда ты была ребенком. Мама мрачно посмотрела на него. Она редко упоминала о своей семье. Насколько я могла вспомнить, всегда были она, Бен и я. Конечно, где-то по земле ходил наш отец, но я с ним никогда не встречалась. Если Бен его и знал, то мне не говорил. Мама поджала губы, а потом резко сказала: – Мы с дедушкой очень любили друг друга. Я приняла ряд решений, с которыми он не согласился. Он долго злился на меня, а я на него. Но мы всегда знали, что все равно любим друг друга. Просто так и не сумели этого сказать. – А что за решения? – спросила я. – Завести меня, – вполголоса произнес Бен. Мама то ли не расслышала, то ли не захотела это обсуждать. Так у нас появилась машина. Не то чтобы мы часто ею пользовались, но мама отполировала ее специальным воском, почистила солнечные батареи, пропылесосила салон и подвесила на зеркало старомодный ароматизатор в виде елочки. Однажды мы приехали из школы на автобусе и увидели, что она заснула на переднем сиденье, положив руки на руль. Во сне она улыбалась. Время от времени по выходным она катала нас. Бен всегда говорил, что не хочет ехать, но в итоге ехал. Мама не стала обновлять машину, но настроила ее под нас. Ввела в систему безопасности наши имена, а в навигатор – адреса дома, школ, больницы и полицейского участка, чтобы в экстренной ситуации мы не остались без помощи. Автомобиль обращался к нам по имени. Бен игнорировал его искусственную личность, а мне нравилось с ним болтать. Он знал кучу старых плоских шуток, и в него были установлены странные программы вроде «Дорожных игр» – про номерные знаки – и «Животное, растение или минерал». Я попробовала каждое сиденье. Посмотрела несколько старых фильмов на маленьком экранчике, но они все оказались ужасно длинными, и люди там очень много разговаривали. Моим любимым стало заднее сиденье, развернутое спиной к водителю. Очень интересно было наблюдать за лицами людей, которые проходили за нашей машиной. Обычно они удивлялись. Кто-то улыбался и махал, кто-то провожал нас взглядом. Вот только по вечерам мне не нравилось там сидеть, потому что фары автомобилей, проезжающих за нашей, светили мне прямо в глаза. Машина была не слишком надежна и почти ничего не изменила в нашей жизни. Иногда, когда шел дождь, а нам приходилось идти к остановке и обратно, Бен начинал ворчать. Другие родители отправляли машины забирать детей из школы, и Бен все время скулил по этому поводу. – Почему универсал не может отвозить нас домой, если идет дождь? – допытывался он у мамы. – Ваш дедушка водил сам. Как и я. Не думаю, что он вообще когда-нибудь снимал блок. – Это что, просто программа? Его можно снять? – Даже не думай, Бенни, – осадила его мама. И он какое-то время не думал. А потом ему исполнилось пятнадцать, и мама решила научить его водить. Поначалу ее предложение не заинтересовало Бена. Большинство наших сверстников давно считали права лишними хлопотами. Если машина соответствовала требованиям закона, кто угодно мог в нее сесть и поехать. Я знала ребят, которых машины каждый день отвозили в детский сад и забирали обратно. Мама говорила, что глупо использовать автомобиль весом в тысячу с лишним килограммов как транспорт для двадцатикилограммового ребенка, но другие люди так и поступали. Мы с Беном оба понимали, что мама могла бы перепрошить универсал – или разблокировать его, или что там требовалось, – и колеса всегда находились бы в нашем распоряжении. Однако она предпочла другой вариант. Она сказала Бену, что единственный способ получить машину – научиться водить по-настоящему. Когда он сдаст экзамен, мама даже разрешит обновить ее, и можно будет просто откидываться на сиденье и называть ей пункт назначения. Теперь идея Бену понравилась. Я ездила вместе с ними, когда он тренировался. Сначала мама по вечерам вывозила нас из города, чтобы он практиковался на парковках у пустых торговых центров. Бен быстро научился хорошо водить. Говорил, реальность почти не отличается от компьютерных игр. Тогда мама напомнила ему, что в игре он не может никого убить или покалечиться сам. Она очень серьезно к этому относилась, а Бен бесился. Они, наверное, целый год об этом спорили. Каждый разговор о машине превращался в ссору. Он ненавидел «дурацкую» краску и дерево, а она утверждала, что это «винтаж» и «классика». Он повторял, что лучше купить автомобиль подешевле, а она – что металлический корпус его защитит и что нужно радоваться, что у нас вообще есть машина. И так по кругу. Кажется, Бен произнес «Да знаю я, знаю» не меньше миллиона раз в тот год. А мама всегда отвечала: «Помолчи и слушай, что я говорю». Бен решительно настроился обновить универсал и кататься с друзьями: большинству родители запретили приближаться к машине, если за рулем будет Бен, с правами или без. Он твердил маме, что самоуправление безопаснее, что оно уменьшит пробег, потому что машина сможет выбирать маршруты в объезд пробок, и что по статистике автомобильные мозги реагируют быстрее человеческих в экстренных ситуациях. – Допустим, но реагируют они всегда одинаково, а люди могут принять десяток разных решений. Так что ответ – нет. Не сейчас. Может быть, никогда. У мамы появилось серьезное преимущество на следующей неделе, когда на трассе I-5 произошло несколько десятков аварий с участием машин без водителя. Маму не волновало, что причиной стал вирус, которым заразили светофор. Никто не знал, кто это сделал. Одни говорили – экологическая группа борется с частным транспортом. Другие – новое поколение хакеров хочет оставить след в мире. – Проблема не в машинах, мам! – доказывал Бен. – Светофор дал им неправильную информацию! – А если бы за рулем сидели люди, ничего такого не случилось бы, – отрезала мама. После этого несколько месяцев тема больше не всплывала. В июне Бен с мамой серьезно поругались. Однажды он пришел домой из школы и взял машину без спроса. Вернул он ее черной, с легким вибрирующим намеком на еще более темные тигриные полосы. Я стояла и смотрела, пока он заводил ее на парковку. – Круто? – спросил он. – Полоски шевелятся. Чем быстрее едешь, тем быстрее двигаются нанороботы. – Откуда ты взял деньги? – Не твое дело, – огрызнулся брат. Я поняла, что будет скандал. И он разразился, куда хуже, чем я думала. Когда мама пришла с работы, старые нанороботы в «деревянной» обшивке подрались с нанороботами из тигриных полос. Машина выглядела, как выразилась мама, «словно куча шевелящегося мусора». – О чем ты вообще думал? Они поссорились. Он говорил, что черная машина смотрится лучше, что новые нанороботы победят старых и цвет выровняется. Когда оказалось, что он потратил на покраску деньги, отложенные для колледжа, мама пришла в ярость. – Я не мог упустить такое предложение! Обошлось в два раза дешевле, чем в обычном салоне! Тут мама поняла, что он обратился в одну из тех палаток, которые ставили у торговых центров и блошиных рынков. В этих передвижных мастерских исправляли маленькие вмятины на переднем стекле или меняли его целиком. Там могли сделать чехлы на сиденья, нарисовать языки пламени или полосы. Нечистые на руку умельцы отключали родительский контроль музыки, видео и навигации, стирали историю передвижений и скручивали пробег. А в той палатке, куда пошел Бен, меньше чем за час выкрасили всю машину нанокраской. Ее просто вылили на универсал, и она сама расползлась по старому покрытию. Никаких распылителей благодаря новым нано-роботам. Самым современным, как поклялся Бену механик, которые забьют всех роботов предыдущих версий. Мама так разозлилась, что усадила нас в машину, и мы поехали в эту палатку. По закону они должны были проверить документы владельца, прежде чем выполнить заказ. Мама хотела вернуть деньги Бена и надеялась, что у них найдутся нанороботы, которые съедят черный цвет. Ничего подобного. Когда мы приехали, то вместо мастерской обнаружили только кучу пустых банок и несколько пятен испуганной краски, которая пыталась наползти на мятые жестянки. Мама позвонила копам, потому что выбрасывать нанороботов незаконно, и те пообещали прислать команду зачистки. Мама не стала ее ждать, и мы поехали домой. Когда мы остановились, Бен выскочил из автомобиля и побежал внутрь. Мама вылезла медленно и встала у машины с таким грустным взглядом, какого я никогда не видела. – Прости меня, Старая Краска [37] , – сказала она универсалу. Так он получил свое имя, а я поняла, что для мамы значил дедушкин автомобиль, ведь Бен совершал поступки и похуже тюнинга старой машины без разрешения. Я подумала, что, когда он успокоится, я постараюсь ему все объяснить. Потом я решила, что лучше будет не лезть в это вообще. Покрытие смотрелось все хуже и хуже. Старые нанороботы держались крепко. Деревянные панели ползали по всему корпусу, пытаясь сбежать от новой краски. Выглядело это так, будто машина гнила. Бен не хотел больше в нее садиться, но мама была неумолима. – Ты принял это решение, и тебе придется смириться с последствиями, как и нам всем, – говорила она. И брату приходилось ехать на Старой Краске – в магазин, или вернуть книги в библиотеку, или по какому-нибудь еще поручению. Через пару месяцев мама подхватила желудочный грипп и осталась дома. Днем она почувствовала себя лучше и подошла к окну посмотреть на улицу. Так она обнаружила, что Старая Краска пропал. Мы с братом ехали в автобусе, когда раздался ее гневный звонок. – Ты, Бенни, полагаешь себя хитрецом, но на самом деле у тебя большие проблемы. Очень большие. Он начал выяснять, что произошло, и тут автобус сошел с ума. Бен уронил телефон, пытаясь удержаться на скользком сиденье и не дать упасть мне. Потом мама рассказала, что профсоюз всегда настаивал, чтобы в любом общественном транспорте был номинальный водитель. Поэтому, когда автобус начал громко гудеть, мигать фарами и прыгать с полосы на полосу, пожилой мужчина на водительском месте потянул переключатель ручного управления. Он схватил руль, вывез нас на тротуар и выключил двигатель. Старик извинился и попросил нас сидеть спокойно, пока не появятся ремонтники. Он вызвал сменный автобус, и все в салоне услышали истеричный ответ диспетчера. Двенадцать поломок, аналогичных нашей, за десять минут, три из них стали причиной серьезных аварий, нет никакого транспорта на смену. На заднем плане кто-то кричал, что скорая помощь сошла с ума и въехала в автобус. Диспетчер оставил водителя ждать на линии. До нашей остановки было всего три квартала, поэтому мы попросили выпустить нас и пошли пешком. Бен подобрал телефон с пола, но мама уже повесила трубку, а он не очень хотел выяснять, почему она так разозлилась. В те времена у Бена было много секретов: от папиросной бумаги в спортивной сумке до приемов в венерическом диспансере. Мне, впрочем, тоже не полагалось этого знать. Мы прошли половину квартала, когда услышали, что автобус завелся. Оглянувшись, мы увидели, что он тронулся с места. Никогда не думала, что городской автобус может так разогнаться. Мы смотрели на него, не понимая, что случилось, как вдруг на обочину вылетел «Фольксваген Херувим» и чуть не сбил нас. На мгновение он забуксовал на месте, дымя, и двое детей с криками выскочили с заднего сиденья. В следующую секунду автомобиль, пятясь, вернулся на дорогу и умчался вдаль. Девочка-подросток, сидевшая в нем, цеплялась за маленького брата и ревела: – Машина сошла с ума! Сошла с ума! Человек из гриль-бара на углу открыл дверь и крикнул нам: – А ну-ка идите сюда! Мы замялись, но он указал в сторону улицы и завопил: – Боже мой! Дети, сейчас же!!! Мы бросились к нему, а по тротуару пронесся фургон с пиццей. Он задел стойки тента, и бело-зеленая полосатая ткань упала на землю, но мы успели заскочить внутрь. Это был спортивный бар, и пару раз, когда мамина любимая команда выходила из группы, мы ели тут пиццу. Обычно на всех экранах крутили какие-нибудь соревнования, но сегодня на каждом метался встревоженный диктор. Он велел по возможности не выходить на улицу, избегать любых транспортных средств и оставаться на связи, чтобы знать последние новости о кризисе взбесившихся машин. Бен наконец позвонил маме и рассказал, где мы, потому что владелец бара отказывался отпускать нас одних. Мама пришла, поблагодарила его и увела нас домой по узким переулкам и дворам. Каждые несколько минут мы слышали гудки, отдаленный рев двигателей и грохот столкновений. Взбесились не все машины в городе, но многие, в том числе наша. Мама злилась: она решила, что это Бен снял программный блок Старой Краски, разрешив ему ездить самостоятельно. Она не поверила его возражениям, но к концу вечера ведущие новостей ее убедили. Вирус назвали «семь семь три четыре, вверх ногами и назад», по группе хакеров, которая взяла на себя ответственность. Если написать на бумаге «7734», перевернуть и посмотреть с другой стороны, будет немного похоже на слово «hell», «ад». Как объяснили хакеры, они просто хотели доказать, что могут это сделать. Никто не знал, по каким каналам распространяется вирус. Наш сосед сказал, его занесли прямо в автомобильные компьютеры зомби-нанороботы, а их можно было подсадить куда угодно, от стеклоочистителя до охладителя и даже краски. Бен утверждал, что нет никаких доказательств того, что заразила машину его выходка, но мама всегда верила в эту версию. К вечеру в интернет-новостях написали, что кризис скоро разрешится без дополнительного вмешательства. Для многих машин так и получилось. Они уничтожили сами себя. Полиция и члены комитета бдительности вывели из строя явных мерзавцев, стреляя им по шинам. Их владельцы здорово разозлились, а страховые компании утверждали, что не должны ничего платить. По заданию правительства разрабатывался наноантивирус, который можно было бы распылять на машины, но попытки его использовать не приносили особых результатов. Некоторые люди требовали закрыть все автоматические станции подзарядки, но хозяева незараженного транспорта возражали. В конце концов было решено оставить их открытыми, потому что некоторые взбесившиеся машины свирепели еще сильнее, обнаружив закрытую станцию. Мама попыталась мне все объяснить. У машин разный уровень интеллекта, и люди могут задавать степень важности их самостоятельных действий. Многие назначают приоритетной подзарядку, потому что хотят, чтобы автомобиль всегда был на ходу. Другие настраивают машину так, чтобы она ездила с максимальной возможной скоростью, а уровень вежливости снижают или отключают вообще. Менять параметр наблюдения за пешеходами не положено в принципе, но некоторые все равно это делают. Самыми опасными бунтарями оказались доставщики пиццы и «скорая». Поначалу вирус парализовал страну. Он заразил не все машины, но инфицированный транспорт вызывал аварии, и на улицах стало опасно. Никто не хотел выходить из дома. Школы переключились на тот же интернет-режим, какой использовался, когда выпадало слишком много снега. В магазинах кончались продукты, а доставкой занимались только ретрогрузовики без интеллекта вообще, со стариками за рулем. К третьей неделе эпидемия пошла на убыль и большую часть по-настоящему опасных бунтарей вывели из строя. Однако машины продолжали сходить с ума. Кто-то выполнял свои повседневные задачи, но превышал скорость или выбирал другие маршруты. Детям велели не садиться в зараженные машины, даже в семейные автомобили, поджидающие около школы в обычное время. Иногда они вели себя нормально, а иногда впадали в безумие. Появился новый мелкий бизнес: охотники отслеживали дорогие автомобили по навигатору, ловили их и обездвиживали, пока вирус не вылечивали. Впрочем, многие владельцы не могли себе позволить их услуги или просто считали, что машина этого не стоит. Словом, Старая Краска по-прежнему катался сам по себе. Поначалу мы время от времени замечали его в нашем районе. Он всегда ехал очень осторожно и без видимой цели. Дважды он заряжался на нашей парковке, но не успевали мы подойти или тем более открыть дверь, он срывался с места. Мама велела оставить его в покое и все гадала, когда же наконец разработают антивирус. Потом универсал перестал появляться. Однажды вечером, когда Бен страшно злился, что ему не на чем ехать на танцы, он проверил навигатор Старой Краски. – Этот псих в Калифорнии! – завопил Бен, довольно сильно удивившись. – Дай посмотреть, – попросила мама и засмеялась. – Я возила его туда однажды на весенних каникулах. Сказала дедушке, что поеду в Ошен Шорс. Я стерла все данные перед возвращением домой, но вирус, наверное, вытащил их из памяти. – Ты творила такие вещи? Ты же меня убьешь, если я что-то подобное сделаю! – Я была молода, – странно улыбнулась мама, – иногда мне кажется, что в подростках тоже сидит своего рода вирус. Они постоянно нарушают программу, которую заложили в них родители. Она фыркнула, как будто сдувая что-то с лица, и посмотрела на Бена. – Завести своих детей – это антивирус. Он вылечил меня от подобных мыслей. – И почему ты не позволяешь мне быть таким подростком, каким была сама? – Потому что на своей шкуре узнала, к чему могут привести безумные идеи, которые возникают у молодых. Сходить с ума здорово. Если остаешься живым после этого. Она выключила монитор и велела нам обоим ложиться. Следующие несколько недель Старая Краска раскатывал по странным местам. Однажды он поехал куда-то в национальный парк Олимпик, где мама была на рейве. Два дня он кружился у старой просеки рядом с горой Кристалл. Это встревожило маму. И, когда обнаружилось, что теперь он двинулся к озеру Челан, она засмеялась от облегчения. В каком-то смысле было даже круто, что Старая Краска отправился путешествовать. По вечерам мама смотрела, где он, и рассказывала нам истории из своей юности, когда жила с дедушкой и сводила его с ума. Она вспоминала о глупых идеях и рискованных ситуациях, о том, как миллион раз находилась на волосок от смерти или ареста. Мы с Беном начали смотреть на нее немного по-другому, как на человека, который и правда когда-то был подростком. Не то чтобы теперь она позволяла нам больше, но мы хотя бы стали понимать, почему она вела себя так. Мы ждали, что Старая Краска разрядится, но этого не происходило. Думаю, он степенно заезжал на станции подзарядки, притворяясь старым семейным автомобилем. Бен спросил у мамы, почему она не заблокирует ему доступ к кредитной карте, но мама только пожала плечами. Мне кажется, ей нравилось заново переживать все свои приключения. Он не так уж много тратил. У большинства машин есть резервные солнечные батареи, а у Старой Краски они были очень мощными. Иногда он оставался в каком-то месте на три-четыре дня: как предполагала мама, просто нежился на солнышке, прежде чем поехать дальше. – А если я отключу кредитку, он никогда не вернется домой. Она грустно улыбнулась и добавила: – Жесткость из лучших побуждений не так хороша, как про нее говорят. Иногда, если ты запираешь дверь, другой человек может больше в нее не постучать. Шли недели. Мы следили, как наш универсал разъезжает по старому шоссе 99, а сами снова стали ходить пешком. Все городские автобусы и грузовики доставки перевели на полностью ручное управление. Старики посмеивались: их снова звали на работу. Мама говорила, что это огромная победа для профсоюза, а кое-кто обвинял профсоюз в сговоре с хакерами. Правительство придумало три разных антивируса и потребовало от всех владельцев транспортных средств установить их. Конечно, дело это оказалось совсем не простым. Все хозяева зараженных машин должны были сообщить о них государству, и мама тоже заполнила бумаги. По почте нам пришел баллончик с нанороботами-очистителями и буклет с инструкцией по обеззараживанию машины и установке антивируса. Мама положила это все на подоконник в кухне, где оно благополучно покрывалось пылью. К концу лета большинство инфицированных автомобилей пропало с дорог. Некоторые из них уничтожили сами себя, наиболее агрессивных поймали и отключили. Тем не менее аварии все равно случались почти каждый день. Три пожарные машины в Сан-Франциско поссорились из-за пяти пожаров и вместо того, чтобы тушить их, впали в буйство и стали кататься по городу. Кто-то намеренно заразил пятнадцать «Харли Дэвидсонов», припаркованных у бара, вариантом вируса, и десять Ангелов Ада разбились, не успев проехать и двух километров. Сети автозаправок в Анкоридже влепили огромные штрафы за то, что они не использовали нужный антивирус, а за загрязнение окружающей среды пришлось заплатить еще больше. В конце сентября, во время жуткого ливня, я заметила Старую Краску у школы. Он стоял на обочине. Я бросилась к машине, но Бен удержал меня за плечо. – Он заражен. Ему нельзя доверять, – резким шепотом сказал он. Он оглянулся, опасаясь, что кто-нибудь услышит. Тогда стали выводили из строя и неагрессивные автомобили, чтобы они не заразили другие. Мы пошли к автобусной остановке, а Старая Краска медленно пополз за нами. – Зачем он здесь? Он никогда нас не забирал. – Он знает, в какую школу мы ходим и до которого часа учимся. Это есть в его программе – мама ввела на случай, если когда-нибудь ей все-таки захочется, чтобы он за нами ездил. Наверное, он глючит. Когда мы сели в автобус, Старая Краска газанул, дважды просигналил и проехал мимо. Мы рассказали все маме, когда она вернулась с работы, и она улыбнулась. Поздно ночью я услышала, как она встала, и вышла к ней в гостиную. Мы выглянули в окно, по которому сбегали струйки дождя, и увидели Старую Краску. Он заряжался на нашей парковке. – А он неплохо выглядит после такого путешествия, – улыбнулась мама. – наверняка в этом месяце я получу счет за мойку машины и смену масла. Я сходила на кухню и принесла антивирус и очиститель. – Попробуем поймать его? Мама поджала губы и покачала головой. – Дождь идет. Пусть привыкнет у нас заряжаться. Когда будет сухо, я спущусь и обрызгаю его. Мы легли спать. Сентябрь сменился октябрем. Иногда я видела Старую Краску на улицах и подозревала, что он временами заезжал к нам подпитать батареи. Погода стояла сырая, и мама оправдывалась этим, не желая его ловить. Бен играл в футбол за школу и так изменился, что я иногда думала, будто моего брата перепрограммировали инопланетяне. Чаще всего я ездила домой одна. Я замечала Старую Краску у школы в самые дождливые дни: он следовал за мной, пока я не забиралась в автобус. Однажды он дождался меня на остановке и проводил домой. Я знала, что не должна садиться в него, но никто не запрещал мне с ним разговаривать. Так что я подошла к нему и погладила бампер. – Я по тебе скучаю, Старая Краска, – сказала я. Он был не в духе, шарахнулся от тротуара и немедленно умчался прочь под гудки других машин. Я очень обиделась и не стала рассказывать ничего маме и Бену. Я боялась, мама сообщит в полицию, что он опасен, и даст им его GPS-код. В январе погода совсем испортилась. Снег падал, потом таял, застывал черным льдом, и падал новый. Этот цикл повторялся целую неделю. Автобусы теперь ездили по «снежным дорогам», минуя холмы. Вместо трех кварталов до автобусной остановки нам приходилось ходить шесть до главной улицы. Каждое утро Старая Краска ждал нас у дверей и крался за нами всю дорогу до остановки. Бен не обращал на него внимания, только шипел, что мог бы сидеть в теплой машине, а не брести по льду. Прямо за остановкой находилась станция подзарядки – на ней выстроилась очередь. Пока мы ждали автобуса, туда заехал черный фургон и отрезал одной машине пути к отступлению. На фургоне было написано «Дорожные псы». – Охотники! – сказал Бен. – Круто, давай посмотрим. Охотники окружили зажатую машину – красный «БМВ». Затем вытащили специальные пистолеты для пробивания шин и прицелились. – Не стреляйте так близко к станции! – крикнули из автомобиля в конце очереди. Но на самом деле следить нужно было не за «БМВ». Черный седан с большими колесами, стоявший через две машины, вдруг развернулся и бросился, сминая кусты, прямо на нас. По дороге он задел одного из охотников, тот упал. Другие принялись стрелять – мимо. Красная машина запаниковала, сдала назад, чтобы отвоевать немного пространства, толкнула стоявший за ней автомобиль, тот врезался в бордюр и забуксовал. Бен схватил меня и дернул на себя, но это не помогло. Я даже не заметила, что черный седан устремился к нам. Он ударил меня, вырвав из рук Бена. Меня отбросило на проезжую часть. Рухнув на землю, я покатилась по черному льду. Казалось, я буду скользить так вечно. Бен кричал, машины сигналили, и, когда я все-таки остановилась, мир вокруг начал кружиться. Но я была цела. Я встала. Бен побежал ко мне. Тут у меня страшно заболела рука, и я поняла, что не могу ей двигать. Я завопила. – Беги!!! Сейди, беги оттуда! – заревел Бен. Черный седан развернулся и снова нацелился на меня. Потом я узнала, что он принадлежал охранной службе и его настроили нападать на любого, кто попытается причинить вред пассажиру. Охотников он принял за убийц, почему выбрал меня – не понял никто. Седан приближался, я бросилась бежать и, развернувшись, испугалась еще сильнее: задним ходом навстречу несся Старая Краска. Меня раздавило бы между двумя машинами. Я закричала. Седан ударил, и я взлетела. Но Старая Краска распахнул дверь кузова и, когда я подлетела к нему, переключился на первую передачу и сдал назад – словно кетчер, пятившийся за высоко отбитым мячом. Я рухнула на раздувшиеся подушки безопасности на своем любимом сиденье. Приземление получилось не слишком мягким, но, очевидно, самым мягким из возможных. Я упала, дверь захлопнулась. Утопая в подушках, я потеряла сознание. Я очнулась по пути в отделение скорой помощи. Бен звал меня, а потом принялся разбрасывать подушки, из-за которых я ничего не видела. Он сидел на втором ряду сидений и, перегнувшись назад, пытался добраться до меня. – Кто за рулем? – спросила я. – С тобой все хорошо? С тобой все хорошо? – не отвечая, повторял Бен. Старая Краска несся в больницу, не обращая внимания на светофоры и улицы с односторонним движением. Он непрерывно гудел, а над городом гремел записанный голос: – Срочно! Срочно! Несчастный случай! Уступите дорогу, пожалуйста! Так он и влетел в больничный двор и открыл заднюю дверь, паркуясь у самого входа. Бен выскочил наружу, крича, чтобы кто-нибудь помог его сестре. Подушки безопасности сдулись, и люди в белом вытащили меня из машины. Я успела взглянуть на Старую Краску, когда он уезжал прочь. Задний бампер был погнут, а стекло над ним разбито. – Что случилось со Старой Краской? – заплакала я. Меня положили на каталку и повезли внутрь. Бен бежал сзади, прижав телефон к уху. – По сравнению с черным седаном? Ничего. Он отделал ту машину так, что она даже рулем шевельнуть не может. Таранил ее снова и снова. Я думал, тебя там размажет. Мама? – сказал он уже в телефон. – Мама, мы в детской больнице Мари Бридж. На Сейди наехала машина, но Старая Краска ее спас. Приезжай быстрее, им нужен номер страховки, а я его не знаю. Мои повреждения оказались не такими уж серьезными: сломанная рука да множество синяков. Меня оставили в больнице на шесть часов для наблюдения, но сотрясение было легким. Мама сидела у моей постели. Двое полицейских приехали брать показания. Бен сказал, что меня чуть не задавила сумасшедшая машина, а мама – что не представляет, какой добрый самаритянин подобрал ее дочь и привез в больницу, но она ему очень благодарна. Женщина в форме заметила, что, по словам других свидетелей, универсал вел себя странно, пытаясь меня спасти. Бен покосился на маму и произнес: – Там за рулем сидел какой-то старик. Ударив черную машину, он открыл дверь и велел мне запрыгивать. Сказал, что в юности участвовал в гонках на выживание. Потом он привез нас сюда и уехал, потому что не хотел проблем. Копы задали ему еще пару вопросов, но Бен отвечал только «Я не помню» или «Я не заметил, я боялся за сестру». Когда полицейские наконец ушли, мама очень тихо сказала: – Надеюсь, камера на станции подзарядки не сфотографировала номера. – Да уж, – согласился Бен, глядя на нее, – но я не мог позволить им просто разобрать Старую Краску после того, как он спас Сейди жизнь. Мама вздохнула. – Бен Сейди. Мы все знаем, что рано или поздно этим история и кончится. Он не может вечно носиться на свободе. Вы же понимаете, что Старая Краска просто следует программе. Он… Не живой. Он кажется живым только потому, что мы так думаем. Но на самом деле это просто программа. – Спасать жизнь Сейди? Ловить ее на заднее сиденье, включать подушки и при этом бить седан? – Бен засмеялся и покачал головой. – Мам, ты меня в этом не убедишь. Вечером меня отпустили из больницы. Мы приехали домой и сразу же легли спать. Но около полуночи я услышала, что мама встала, и тоже поднялась. Она смотрела на парковку сквозь щель в жалюзи. – Он там? Он цел? – Нет, детка, его нет. Иди в кровать. Наутро мы с Беном проспали и не пошли в школу. Мама не стала нас будить. Выпало добрых пятнадцать сантиметров снега, и занятия отменили. Когда мы вышли в гостиную, мама сидела за компьютером и следила за точкой на карте. Точка не шевелилась. На полу лежал рюкзак и стопка зимней одежды. – Дети, посмотрите домашнее задание в виртуальной учебной сети, – весело сказала она, – меня какое-то время не будет. – Нет, – возразил Бен, – мы едем с тобой. По снегу мы пробрались к остановке, сели на автобус до станции проката автомобилей и взяли там крошечную машинку. Поездка на ней. особенно после Старой Краски, походила на попытку втиснуться всем вместе в душевую кабину. Мама села на одноместное переднее сиденье, а нам с Беном досталось заднее. В теплых куртках мы едва там помешались. Мама ввела координаты, и машина потребовала снова просканировать кредитную карту. Говорила она жеманным девчачьим голосом. – Озеро Макинтош находится за пределами зон с первой по двенадцатую. Могут потребоваться дополнительные расходы, – заявила машина. Мама согласилась, но мы не двинулись с места. – Поступило сообщение об опасных погодных условиях. Совершать поездку не рекомендуется. В случае отмены транзакции сейчас оплата взиматься не будет. – Просто поехали, – вздохнула мама. И мы двинулись. Дорога оказалась не такой уж сложной. Крупные трассы расчистили и посыпали солью, а когда мы добрались до автомагистрали I-5, обнаружилось, что снегоочистители и другие машины оставили за собой почти чистый асфальт. Непривычно было не ощущать пространства Старой Краски. Я прислонилась к Бену. Мы почти не разговаривали, слышалось только ровное гудение двигателя. Бен сунул в рюкзак кучу всего, в том числе мое обезболивающее и бутылку воды. Я приняла таблетку и проспала почти весь путь. Я проснулась от слов Бена: – Но подъездная дорога перегорожена цепью. – Тогда вылезаем, – сказала мама. Я села ровнее. Мы уехали за город, и вокруг не было никаких следов, только наши. Очень странное ощущение. Я не видела ничего, кроме выглаженного ветром белого полотна и укутанных снежинками ветвей слева и справа от узкой трассы. Мы съехали с нее и остановились. Перед нами возвышались две большие желтые стойки, между ними натянули тяжелую цепь. На оранжевой табличке красовалась надпись «Закрыто». Дорога впереди была засыпана ровным слоем снега и, петляя, скрывалась из виду за деревьями. Мама велела машине подождать, и та покорно отключила двигатель. Мы снова втиснулись в куртки. Ни у кого из нас не было по-настоящему теплых ботинок. Мама взяла свой рюкзак, Бен – свой, и мы вылезли на нетронутый снег. Небо стало ясным, похолодало. Такие сугробы растают нескоро. Бен шел за мамой, а она разыскивала призрачный, почти стертый ветром след шин универсала, который съехал с дороги, чтобы добраться до озера. Я тащилась сзади по протоптанной ими тропе. Мама запахнула куртку поплотнее. – Когда я училась в старших классах, здесь устраивали отличные рейвы. Летом, правда. – А что ты со мной сделаешь, если я уеду на рейв в лесу? – поинтересовался Бен. Мама просто посмотрела на него. Мы обе знали, что он бывал на рейвах в лесу. Бен замолчал. Мама увидела Старую Краску раньше, чем мы, и бросилась бежать. Универсал не двигался, прячась под деревьями. Его завалило снегом, так что виднелись только пятна краски на боках. За ночь на крышу нападали сучья и листья. Окна обледенели. Он выглядел так, как будто простоял здесь многие годы. Когда мы подошли, двигатель дважды щелкнул и затих. Мама остановилась и раскинула руки. – Стойте на месте, дети, – велела она и пошла дальше одна. Медленно обходя машину, она что-то тихо ему говорила и качала головой. Мы с Беном не послушались и осторожно двинулись вперед. Старая Краска не шевелился. Оба бампера кто-то помял, пассажирскую дверцу тоже. Треснула фара. Задняя номерная пластина болталась на одном винте. – Он умер, – сказала я и почувствовала, что у меня жжет глаза. – Не совсем, – угрюмо отозвалась мама. – ему не хватает заряда, чтобы двигаться. Нанороботы пытаются выправить вмятины и починить стекло, но на это нужно время. Она подошла к водительской дверце и разблокировала машину ключом. Наклонилась внутрь, открыла капот и бросила ключи Бену. – Посмотри сзади. Там в полу люк. Принеси все, что там есть, сюда. Кажется, нам нужна дедушкина аптечка, – велела она. Мама положила рюкзак на снег и вытащила из него переносное зарядное устройство. Мы с Беном уставились на нее. – Давайте быстрее! Мы подошли к кузову. Мама уже размотала провода и подключила Старую Краску. Автомобиль слабо загудел. – Расслабься, чувак, – буркнул брат, засовывая ключ в замок. – Просто помолчи, – добавил он, поймав мой взгляд. Мы раздвинули сдутые подушки безопасности, нашли в полу люк и открыли его. – Ничего себе! – воскликнул Бен. Мама подошла к нам и заглянула внутрь. Невесело улыбнулась. – Дедушка всегда пытался уберечь меня от опасности. Старался все предусмотреть. Повторял: «Надейся на лучшее, а готовься к худшему». Она сделала глубокий вдох, а потом выдохнула. – Давайте, за работу. Мы с Беном больше наблюдали, чем делали. Странно было видеть, как она чинит Старую Краску. Она вела себя очень спокойно. Вытащила щуп, вытерла его об джинсы, осмотрела его и долила чего-то из банки. Проделала то же самое с другим щупом, кивнула. Проверила все провода и что-то подтянула. Сменила два предохранителя. Заглянула внутрь радиатора и провела руками под ним. – Ни одной протечки! – сказала она. – Это настоящее чудо. Отошла на шаг и захлопнула капот. Старая Краска проснулся. Его двигатель завелся, а потом затих. Снова завелся, попыхтел немного и заработал нормально. – Правая передняя шина сдута. Не пытайтесь воспользоваться автомобилем, – хрипло проговорил универсал. – Там есть аэрозоль для шин, – вспомнил Бен. Мама велела принести его. Бен отошел, а потом вернулся с аэрозолем и рюкзаком. Я стояла рядом, гладила Старую Краску и приговаривала: – Все будет хорошо, Старая Краска, все будет хорошо. Ни мама, ни брат надо мной не смеялись. Передний бампер неожиданно встал на место. Невозможно было рассмотреть, как нанороботы выправляли вмятины, но поверхность уже выглядела гораздо ровнее. Бен подал маме баллон, и она надула колесо. – Давление в шинах нормализовано, – сообщил Старая Краска. Тогда Бен вытащил из рюкзака очиститель и антивирус и молча протянул маме. Мама сделала несколько осторожных шагов и оказалась у кузова. Я следовала за ней. Она сдвинула аварийный источник питания, мягко закрыла дверь. Стеклянные нанороботы трудились над задним стеклом, и оно уже почти стало прозрачным снова. Мама обошла машину, мы с Беном тоже. Она открыла водительскую дверцу и села внутрь. – Мама? – встревожился Бен. Она только махнула рукой. – Хочу кое-что проверить. Мама активировала маленький экран на приборной панели. Осторожно прикоснулась к нему, пролистывая вниз. А потом на целую минуту прижалась к рулю лбом. Не меняя позы, она заговорила – голос звучал глухо: – Дедушка считал себя кем-то вроде хакера… по тем временам. Он модицифировал Старую Краску. Когда машина говорит, вы слышите дедушкин голос. Помните, я рассказывала вам, что некоторые владельцы снимают с автомобилей ограничения? Разрешают им причинять вред людям или превышать скорость? Дедушка был не из таких. Мама выпрямилась и ткнула пальцем в экран: – Видите все эти красные индикаторы отмены? Считается, что так сделать нельзя. Но дедушка сделал. Он дал Старой Краске самый важный, приоритетный приказ. Защищать зарегистрированных пользователей машины. Она выключила экран и тихо продолжила: – Я должна была догадаться. Я вела себя ужасно. Пила. Принимала наркотики. Тогда он взломал программу и переписал ее, сделав защиту ребенка приоритетом машины. – Мама кашлянула. – Он вытаскивал меня так часто, что я даже думать боюсь. Я много раз отключалась за рулем, но он все равно довозил меня домой. Мама вытерла слезы и посмотрела на нас, криво улыбаясь. – Это его программа, дети. И все. Несмотря на всю его резкость, он был запрограммирован защищать. Всеми способами, какие он смог найти. Бен ничего не понимал, так же как и я. – Машина? Или дедушка? Мама шмыгнула носом, но не ответила. Она снова активировала экран и включила навигатор. – Помнишь одну весеннюю вылазку в мой последний школьный год? Аризона. И парень по имени Марк. Солнце, солнце, солнце и снова солнце. Мы почти не заезжали на зарядные станции. Поехали туда, дружище. Только веди осторожно, – ласково сказала она. – Разве мы не всегда осторожны? – спросил Старая Краска. Мама рассмеялась вслух. Потом она вышла и закрыла дверь. Он немного прогрел двигатель и начал выбираться. Мы сделали несколько шагов в сторону, и он медленно проехал мимо. Послышался скрип сугробов под колесами. Мама снова подошла к нему и стряхнула с солнечных батарей на крыше снег, листья и ветки. Он остановился и подождал, пока она его почистит. – Готово, – произнесла она, – ты свободен. Мама погладила зеркало заднего вида, а когда она отошла, Старая Краска взревел мотором, дважды прогудел и умчался, поднимая снежную пыль. Мы стояли и смотрели, как он едет. Мама не шевелилась, пока звук двигателя не затих вдали. Тогда она со всей силы швырнула пакет с антивирусом в лес. – Есть болезни, которые не надо лечить, – сказала она. Мы вернулись к взятой напрокат машине и залезли в нее. Кроссовки у меня промокли, ноги закоченели, а джинсы были в снегу по колено. Мы поели бутербродов с арахисовым маслом, которые взял с собой Бен, мама дала мне еще таблетку, и я проспала всю дорогу до дома. Через три дня я проснулась ночью и побежала в гостиную прямо в пижаме. Заглянула за угол. Мама качалась на стуле, положив ноги на край стола. Комнату освещал только голубоватый свет монитора. Она смотрела на движущуюся точку на карте и улыбалась. На ней были наушники, и она кивала в такт едва слышной мелодии. Ретрохиты. Я подпрыгнула: Бен положил мне руку на плечо и осторожно потянул обратно в коридор. Погрозил мне пальцем, и я кивнула. Мы оба снова легли. Я больше никогда не видела Старую Краску. Он остался в Аризоне, заряжался от солнца и старался не показываться дважды в одном месте. Время от времени, возвращаясь из школы, я включала компьютер и проверяла, где он. Он был просто красной точкой, едущей по тонким линиям где-то далеко, или, даже чаще, черной точкой в пустоте. Потом я перестала о нем вспоминать. Бен два года провел в муниципальном колледже, а затем получил стипендию на обучение в колледже Юты как «особо одаренный». Прощаться с ним было тяжело, но я уже перешла в старшие классы, и у меня началась своя жизнь. Наступила моя очередь пререкаться с мамой. Как-то раз в апреле, придя домой, я обнаружила, что мама не выключила компьютер. Бен прислал ей письмо с фотографией, и она поставила ее на заставку. На весенние каникулы Бен поехал в Аризону. «Как можно ближе к нему», – писал он. На снимке было ярко-синее небо, красные утесы вдалеке, грязная дорога и дворник. А где-то впереди все уезжал и уезжал от нас универсал, и за ним висело длинное облако пыли. Об авторах (Читая краткие описания, в которых составители антологии представляют публике своих авторов, нужно учесть, что они были написаны в 2015 году, и писатели с тех пор успели пройти заметный творческий путь. — прим. пер. ) * Писатель и флагман французской фэнтези Пьер Певель (Pierre Pevel) родился в 1968. Он начал свою карьеру как сценарист и автор игр (в частности, настольной игры Cryo). Певель написал цикл «Вильштадт» (первый том получил Гран-при воображения в 2002 году), цикл «Чародейство Янтарного двора», выросший из его увлеченности феями (Приз Imaginales 2005 года), и эпическое фэнтези «Клинки Кардинала» (Приз Imaginales от лицеистов в 2009 году и Премия Дэвида Геммелла «Morningstar Award» в 2010 году), которое уже переведено на семь языков, включая английский, и адаптировано для ролевой игры компанией Sans-Detour. Совсем недавно он начал новую серию, «Верховное королевство», первые два тома которой были опубликованы издательством Bragelonne. В рассказе «Под парижскими мостами» он возвращает нас в Париж Чудес амбремерского цикла в компании мага Ипполита Гриффона и загадочной баронессы Изабель де Сен-Жиль. * Клодин Глот (Claudine Glot), родившаяся в 1947 году, широко известна как специалист по легендам артурианского цикла, кельтской мифологии и культурному наследию Бретани. Являясь одним из создателей и президентом Центра артурианского творчества (расположенного в замке Компер), а также Центра изучения кельтских легенд, она организует выставки и конференции, продолжая регулярно публиковать романы, путеводители и сборники рассказов на свои любимые темы. Среди последних публикаций — «Il etait une fois quatre fees» («Жили-были четыре феи», с иллюстрациями Лоренса Рассона и изданная в Manannan), «Melusine, fee, femme, dragon»(«Мелюзина, фея, женщина, дракон» и «Les fees ont une histoire» («У фей есть история», издательство Ouest-France). * Французская актриса, сценарист, режиссер и писательница Эстель Фэй (Estelle Faye) родилась в 1978 году. На ее писательскому счету — вначале детский фэнтези-роман «La Derniere Lame» («Последний клинок»), опубликованный в молодежном сборнике «Le Pre aux Clercs» («Луг священников»), затем еще два романа, на этот раз для взрослых, изданные Les Moutons electriques под названием «Porcelaine — Legende du tigre et de la tisseuse» («Фарфор — легенда о тигре и ткачихе», премия Elbakin.net за лучший французский роман 2013 года) и «Un eclat de givre» («Морозный всплеск») соответственно. Она только что выпустила первый том новой серии «La Voie des Oracles, Thya» («Путь Оракулов. Тиа», книжная серия Scrineo Jeunesse). * Французская писательница в жанре городского фэнтези Кассандра О'Доннелл (Cassandra O’Donnell) наиболее известна своей сагой о Ребекке Кин, опубликованной издательством «J’ai Lu» в серии «Darklight», и эта сага насчитывает уже пять томов. В другом жанре она также пишет серию исторических романов «Les Soeurs Charbrey» («Сестры Шарбрей», J'ai Lu) и выпустила трилогию для детей «Malenfer»(«Маленфер», дословно «Злой Ад» — прим.пер. ), опубликованную Flammarion. И наконец, готовится к выходу спин-офф о Леоноре Кин, дочери Ребекки Кин. Новелла «Ямадут» знакомит нас со сценой из жизни этой молодой женщины. * Французский писатель-фантаст Жан-Люк Маркастель (Jean-Luc Marcastel) родился в 1969 году и впервые получил известность благодаря циклу «Louis le Galoup»(«Луи-Галоп»), вдохновение для которого он почерпнул в фольклоре юго-запада Франции и региона Верхняя Овернь. Затем он вернулся в этот мир с дилогией «La Geste d’Alban»(«Сказание об Альбане»), действие которой происходит на триста лет раньше. В последнее время он также написал «Le Simulacre» («Симулякр»), первый том «La Seconde Vie de D’Artagnan» («Вторая жизнь д’Артаньяна», также изданный Matagot), и «Praerie» («Прерия»), первый том «Le Monde des Sinks» («Мир Синков», книжная серия Scrineo jeunesse). * Магали Сегюра (Magali Segura) родилась в 1972 году и дебютировала как автор в 1999 году с рассказом «Contre la fatalite» («Против рока»), который в следующем году получил премию Боба Морана. Однако известна она стала благодаря циклу Leilan («Лейлан»), опубликованному в 2002–2003 годах. Редкий автор, она вернулась в 2012 году, все еще с Bragelonne, с новой фэнтезийной трилогией под названием «Eternite» («Вечность»). * Французский писатель-фантаст, родившийся в 1986 году, Адриен Тома (Adrien Tomas) прославился своим первым романом «La Geste du sixieme royaume» («Сказание о Шестом королевстве», издательство Mnemos), который в 2012 году получил премию Imaginales. Помимо нескольких рассказов для различных антологий, он также написал «La Maison des mages» («Дом волшебников»), возвращающий нас в мир «La Geste», а совсем недавно — «Notre-Dame des Loups» («Собор волчьей Богоматери»), роман на грани фэнтези и вестерна (оба опубликованы издательством Mnemos). * Габриэль Кац (Gabriel Katz) — французский писатель комиксов и сценарист, написавший более тридцати книг «в тени» хорошо известных широкой публике авторов. Любитель фэнтези, игр и виртуальных миров, в 2013 году он под псевдонимом опубликовал свою первую фэнтезийную трилогию «Le Puits des memoires» («Колодец воспоминаний»), которая получила премию Imaginales 2013 года и была издана Scrineo. После выхода книги «La Maitresse de guerre» («Госпожа войны»), действие которой происходит в той же вселенной, он возвращается в 2015 году с новой фэнтезийной серией: «Aeternia». * Патрик МакСпейр (Patrick Mc Spare), чье настоящее имя, которым он подписывает свои рисунки и сценарии комиксов, — Патрис Леспар (Patrice Lesparre), наиболее известен тем, что в соавторстве с Оливером Перу создал пять томов средневеково-фантастического цикла для детей «Les Hauts-Conteurs» («Благородные Сказители», изд. Scrineo). Позднее он написал историко-фантастический роман «Comtesse Bathory» («Графиня Батори», в сборнике «Eclipse» от Panini Books) и начал новый цикл для серии Scrineo Jeunesse — «Les Heritiers de l'Aube»(«Наследники Рассвета»). В новелле «Скрытое зло» («Le mal cache») он возвращается с нами к событиям второго тома «Des profondeurs»(«Из бездн»), чтобы пролить свет на один важный эпизод. * Робин Хобб (Robin Hobb), ведущий автор современного фэнтези, родилась в 1952 году. Она начала писать под псевдонимом Меган Линдхольм (Megan Lindholm), и во Франции в 1980-х годах ее открыли благодаря переведенному циклу о Ки и Ванадиене (издательство Mnemos). Но наибольший успех ей принес цикл о королевском убийце, затем саге о Живых кораблях, и в целом циклу «The Realm of the Elderlings». Эти циклы, а также короткие рассказы и две новеллы, «Homecoming» и «The Willful Princess and the Piebald Prince», являются частью общего цикла произведений, действие которых происходит в том же мире. В последнее время она также опубликовала короткие рассказы в виде книг «The Inheritance: And Other Stories» («Наследие и другие рассказы») и «Liavek» («Лиавек»), написанные в соавторстве со Стивеном Брустом.