Директор ходил по комнате, размахивал руками и повторял:

— Что ему нужно?... Ах уж эти великие артисты!... Все на один лад...

Несколько минут длилось тяжелое молчание. Слезы душили дядю Плансона, наконец, он сказал мягким, покорным голосом:

— Что-ж! Пусть будет но вашему, господин директор... Только вот... я прошу вас сделать мне одолжение, не откажите мне в моей маленькой просьбе... В моем прощальном спектакле... я хотел бы... да... я хотел бы играть маленького виконта...

Директор подскочил на своем месте.

— Вы с ума сошли! воскликнул он. Ведь это же невозможно... Маленького виконта?... Низкую, грязную роль, недостойную вашего таланта... ни в коем случае... никогда я этого не позволю... Я хочу, чтобы вы оставили в публике неизгладимое впечатление, слышите вы?... Я хочу, чтобы через пятьдесят, сто, триста лет говорили: „Никто не умел так, как дядя Плансон, произнести фразу“: „графиня, подано к столу!“ Мне приходится веред вами же защищать ваши интересы... О! бестолковый народ... Им предлагаешь верный успех, аплодисменты, десять, пятнадцать, двадцать вызовов... и деньги вдобавок... А они хватаются за какие-то глупые авантюры... Маленького виконта! Нет!... нет, это было бы слишком глупо...

— Господин директор!

— Нет...

— Господин директор, выслушайте меня, — умолял старый статист, поднявшись со стула и ритмически простирая свои руки к директору... Войдите в мое положение, господин директор, я отдаю в ваши руки свою профессиональную честь... Заклинаю вас, выслушайте меня... Я должен доверить вам свою тайну... Вот уже больше десяти лет, как я изучаю роль маленького виконта, тайно репетирую ее каждый вечор... В этой роли только десять строк, но она великолепна. И какие эффекты я для нее придумал!... Ах, если бы вы только захотели!... Она увенчала бы мою карьеру. Публика увидела бы неизвестные ой стороны моего таланта... господин директор, дайте мне сыграть маленького виконта...

— Нет... нет... и нет!... Ясно?

— Я вас умоляю, господин директор!...

— Неть, говорю вам!... Бесполезно просить...

— Господин директор, я готов отказаться от двух сот франков...

— Ах! оставьте меня в покое, дядя Плансон... вы меня бесите, наконец... Довольно, ступайте!... закричал директор и грубо выпроводил его.

Дядя Плансон чувствовал себя самым несчастным человеком. Каждый день он приходил в театр, бродил по сцене и по коридорам, беспокойный, молчаливый, печальный. На расспросы товарищей он почти ничего не отвечал, и все время сам с собой разговаривал:

— Роль маленького виконта!... Он ровно ничего не понимает... Отказать мне в такой простой роли... И как красиво она вышла бы у меня! Она создала бы мне славу. Для публики и для Сарсэ это было бы откровением!... Что он от этого потерял бы этот негодяй, толстый негодяй? Разжирел от моего таланта, от моих трудов!... Ах! не судьба!... И никто никогда не узнает, что скрыто было во мне, что таилось в этой голове...

Этот добрый, мягкий человек стал подозревать, что против него составлен заговор, и на всех смотрел недоверчиво, злым мстительным взглядом.

Наконец наступил великий день. До последнего момента дядя Плансон надеялся в глубине души на чудо. Сердце у него забилось и слезы появились на глазах, когда он увидел, как занавес неумолимо поднимается перед первым актом Славы и Отечества.

Старик играл только в конце второго акта. Когда момент наступил, он с должным величием появился на сцене, в белом парике и черных чулках, с сознанием своего достоинства раскрыл обе половинки двери в столовую, сверкавшую хрусталем и серебром, и своим козлиным голосом торжественно произнес:

— Графиня, подано к столу!

И вдруг все разбитые надежды, оскорбленное самолюбие, все невзгоды, которые отравляли ему жизнь, поднялись и забушевали в его душе. В этот момент крайнего возбуждения ему захотелось один только раз протестовать против ничтожных, немых ролей и предстать, наконец, перед зрителями в блеске своего красноречия, сильным, страшным, в ореоле величия. Обрывки драм, резкие окрики, грубая брань, тюрьмы, дворцы, подземелья, кинжалы и мушкеты — все это поднялось в его памяти, перемешалось и заклокотало, как огненная лава. Он почувствовал, как в его душе прыгают и рычат родственные ему души Фредерика Леметра, Меленга, Дюмона, Муне-Сюлли, Коклена. Им овладело какое-то опьянение, безумие и толкало на самые героические шаги. Выпрямив свою согнутую спину старого слуги, откинув назад голову с всклокоченными волосами белого парика, тяжело дыша, положив левую руку на сердце и вытянув правую к гостям, он закричал разбитым голосом, охрипшим от усилий показать себя, наконец, героем перед толпой:

— Да, графиня, подано к столу!... Но прежде всего, генерал, позвольте вам сказать прямо в лицо... Тот, кто оскорбляет женщину... негодяй!

И стушевался, чтобы дать пройти смущенным гостям.

Раздался гром аплодисментов. Зрители были в восхищении от этого величественного выхода и без конца вызывали дядю Плансона. Но занавес упорно не поднимался, несмотря на крики, топот, продолжительные и восторжные браво.

А дядю Плансона в это время окружили его товарищи и стали осыпать упреками.