— Да…

— Колдун один? Два?

— Один! И ещё один его ученик!

— Это как это? У Созерцающих же нет учеников!

— А они-то тут при чём? Там шаман, с учеником, — Садиков так удивился, что даже на секунду забыл бояться.

— А! Так харазцы совсем дикие? Степные, кочевые, потные-залётные…

Фабий вдруг сильно и остро ощутил чей-то злой взгляд, словно ему морозной молнией прошлось между лопаток. Хотя его спина и была обращена к дому, а не к сараю, он знал непеременно, что смотрят именно из сарая, и, уже не таясь, крикнул гнутому мужичку, сам одновременно сигая в могилу босорки:

— Садиков, падай! Падай, мля!

Почти одновременно что-то с огромной скоростью пролетело над его головой, как раз там, где она только что была, когда он стоял над ямой, с гуденьем и фырканьем раскрученного самолётного пропеллера. И разбилось о стену дома, с грохотом, чпоканьем и хрустом, осыпав всё вокруг визжащими холодными осколками. Сутулый с похвальной резвостью метнулся на землю, но, кажется, всё же слегка запоздал со своим прыжком. Его или задело самим ледяным диском, или уже потом зацепило осколком, судя по воплю и матерному шипению. Фабий, стоя на коленях на дне могилы, точнее, на розовом свёртке с босоркой, спустил, придерживая пальцем, курок револьвера. Убрав его в кобуру, он торопливо стаскивал винтовку, матеря и колдунов, и шаманов, и неудобно висящую СВТ, не дающую ему нагнуться. Выглянув из импровизированного окопа, обер-ефрейтор крикнул шёпотом, одновременно осторожно оглядываясь:

— Садиков, ты там как, живой? Куда тебя приложило?

И снова нырнул вниз, а над ним опять профырчало и грохнуло в затрещавщие брёвна сруба. То, что Фабий увидел за эти краткие мгновения, ему категорически не нравилось.

Во-первых, ему не понравился Садиков, который лежал и стонал в расплывающейся лужице собственной крови. Во-вторых, незнакомого и пугающего вида мутно-белый, даже, скорее, какой-то туманно-перламутровый пузырь вокруг сарая. Но пока — к чёрту пузырь, к чёрту сарай! Сейчас важно вытащить Садикова.

Не то, что Фабий проникся сочувствием к нему или гуманизмом вообще. Гуманизмом, как известно, мальчики в детстве занимаются. Враг — он и есть враг. Но вот те ответы, которые сутулый не успел пока дать, могли спасти ребят. Ну, и его самого, конечно. А вот незнание этих ответов могло их всех погубить. В частности, что там за пузырь такой странный? Ежу понятно, что это щит, но вот какой? Сколько он продержится, его возможности? Да и вообще, жизненно важно узнать про то, чего можно ждать от шаманов. И, кроме как у Садикова, спросить не у кого. Так что его надо было в темпе польки-бабочки вытаскивать из-под обстрела, пока он ещё живой. К тому же, по всему выходило, что неведомые шаманы убить горбатого пытаются не меньше, чем его самого. И с этим тоже надо было разобраться, может, хозяин и не виноват? Хотя… Одной только босорки хватит для пенькового галстука, с учетом военного-то положения.

Почти не тратя времени на раздумья, Фабий отстегнул карабины винтовочного ремня на обмотанных чёрной тканой изолентой (чтобы не звякали) кольцах, от антабок. Саму винтовку он аккуратно прислонил к стене, в углу могильного окопа. Громкими ударами кнута хлестнули первые выстрелы — пацаны времени не теряли и начали пробовать на зуб крепость пузыря. Ну, авось и расклюют, пока он тут изображает Флоренс Найтингейл. Но вот почему только винтовки ребят? Где снайперская пара Ивана-Драбадана, и где пулемёты, я вас спрашиваю? Ну не верится же, что Папа раззявил варежку и проспал весь этот грёбаный сабантуй с курултаем. Пробурчав ребятам в переговорник, что против них играют харазцы, числом шесть, да ещё и с двумя шаманами, он отдал приказ продолжать обстрел, только не подставляться. Впрочем, про шаманов и так всем всё было очевидно. Но — Машу каслом не испортишь!

Фабий вытянул пряжку ружейного ремня на максимальную длину, оставив лишь небольшую петлю, под хват рукою. Вспомнив размер мозолистых грабок Ирека Садикова, чуть увеличил размеры петли. Должно хватить, и петли, и длины ремня. Тут им опять прилетело от сарая. На этот раз уже не диск, а что-то вроде сверкающего ледяного лома, и нацелено оно было уже точно не в него, а именно в Садикова. Ледяной просверк едва не пригвоздил того к земле, как жука на булавку. Пролетев в считаных сантиметрах над гнутым, просверк, оказавшийся ледяным копьём, впаялся в землю сразу за окопом. С грохотом и звоном разлетевшись на осколки, копьё заставило Садикова взвизгнуть от неожиданности и испуга, а Фабия витиевато выругаться. И было от чего. Крупный осколок выдрал клок левого рукава маскировочной куртки обер-ефрейтора, пропорол под курткой китель и, разодрав, к счастью, несильно, руку, впечатался в стену могилы с такой силой, что полностью погрузился в глину, а с рыхлого бруствера в окоп бодрым земляным ручьём стекло изрядное количество грунта. Чуть-чуть правее — и быть бы ему без руки. А ещё чуть-чуть правее — и вовсе не быть. Так что, Игорёха, береги жопу и все остальные части своего организма, и смолоду и снова! Зябко передёрнув плечами, и не только из-за попавщей за шиворот после морозного взрыва мелкой холодной крошки и ледяных капель, Игорь крикнул:

— Эй! Ирек! Садиков! Я тебе ремень сейчас кину, хватайся за него рукой. На счёт «Три» потяну. Если сможешь, помогай мне ногами. А то тебя там в лепёшку разотрут. Понял?

Сдавленный стон и мычание показали, что мужичонка-то понял, но вот вероятность дождаться от него помощи весьма и весьма зыбкая. Прикинув направление, Фабий, не высовываясь за бруствер, швырнул конец и медленно потянул его на себя. Первый бросок оказался незачётным, петлю Садиков не схватил. Второй раз вышло удачней, и ремень натянулся. Фабий, которму пришлось-таки выглянуть за бруствер, зашипел от натуги и стрельнувшей боли в подраненной левой руке, но изменник и коллаборант Садиков зашипел ещё сильнее. Он честно пытался помогать Фабию, однако делал это только одной ногой. Вторая же, вывернутая как-то неправильно, безвольно телепалась за ним, доставляя этим, очевидно, сильную боль своему побелевшему владельцу. Ну, положим, побледнел тот не только из-за ноги, но ещё и из-за потери крови. Лоб Садикова был сильно поранен справа, и эта половина лица была не бледной, а как раз-таки кровавой. И всё то, что не было рассечено или залито кровью, было ей забрызгано. Голова штука такая, сосудов много, и любая, даже не очень крупная рана ведёт прямо-таки к лужам красной юшки. Правый бок гнутого тоже покромсало ледяной шрапнелью, но, казалось, этого он даже не и замечал, причитая:

— Ой, нога моя, ой, сука, моя ноженька…

— Ну… Иди сюда… мой белый хлеб, — пыхтя от натуги, Фабий выбирал ремень, стремясь побыстрее вытащить ценного языка из-под огня, точнее, льда.

Наконец, тело Садикова показалось на бруствере. Фабий старался быть бережным, опуская его вниз, но побудь тут бережным, когда над головой пролетело очередное ледяное не пойми что, а сам окоп — и не окоп даже вовсе, а могилка не очень крупной собаки. Каковая, кстати, лежит тут же, под ногами, уменьшая тем самым невеликую глубину ямы. Хоть Садиков и постарался лопатой от души, но вся длина этой канавки — чуть больше полутора метров, а глубина, с учётом розового савана с собакой, так и хорошо, если всё те же полтора метра вместе с рыхлым бруствером. Так что, торопясь нырнуть вместе с раненым источником разведданных в неглубокие могильные недра, Фабий ненароком припечатал сломаную ногу сутулого к стене ямы. Взвыв особенно утробно и жалобно, Садиков отключился и булькнул в блаженно-безболезненный омут обморока, обмяк и затих. Фабий уложил его прямо поверх собаки (или босорки всё же?), и вновь прицепил ремень к винтовке. А то вот так не сделашь сразу, и всё, ходи голодный и лялькай СВеТку в ручках, вспоминая, где ты мог пролюбить ремень. Закончив с ремнём и отставив винтарь всё в тот же угол, он достал аптечку и занялся ранами домовладельца. Пострадавший от дружественного для него (или теперь уже враждебного?) огня в себя так и не пришёл. Ногу ему Фабий трогать пока не стал. Разодрав в лоскуты ветхую сорочку сутулого татарина, осмотрел рану в его боку. Затем осторожно промокнул всё теми же обрывками разодранной рубахи от крови и голову Садикова, и его бок. Вытащив из аптечки и разорвав зубами облатку с порошком целебника, Фабий сначала обработал рану на собственной руке, а затем щедро истратил остатки зелья на лоб гнутого. Потом, прямо по пузырящемуся порошку, сноровисто и аккуратно перебинтовал голову. Полюбовавшись делом рук своих, повторил с новой упаковкой целебника процедуру с порошком и весёлыми пузырьками на боку Садикова. И тоже перебинтовал. Сука, половину бинтов извёл! А себя даже не перевязал, между прочим. Ну, правда, потому, что одной рукой коряво вышло бы. И вот случись чего серьёзного, чур-чур-чур! Самому не хватит же! Да и противостолбнячное уколоть не мог ни себе, ни задержаному— и нечем, и нечего! Ну, ладно, и так сойдёт, целители рядом, авось пролечат. Всё же, подумав, сикось-накось наложил повязку и себе. Перед этим, кое-как, шипя и матерясь, стянул с себя маскировочную куртку и китель. Пришлось, конечно, и налокотник, уже потемневший от крови, снимать. Закончив с рукой, снова натянул одежду и сбрую. Ладонь он обильно испачкал своей и чужой кровью, и теперь эта кровь, подсыхая, начала стягивать кожу. Не церемонясь, Игорь вытер руку о штанину на здоровой ноге Садикова, оставляя на её вылинявше-серой ткани размашистые кровавые полосы-мазки. Красота! Поглядев на вторую, изломанную, ногу, он ограничился тем, что прибинтовал к ней остатками рубахи, вместо лубка, черенок лопаты. Понятно, что после этого в окопчике стало ещё теснее. В момент закрепления на ноге лопаты, а может, именно благодаря этому, Садиков очнулся и застонал.