Джозеф стоит, держа пустой скипетр, оцепенев от Сладкой тишины, которой одурманил его Лоран, и от последствий стольких отнятых жизней. Он чувствует, как сила его врожденной биомантии постоянно растет. Каждый эксперимент, каждая отнятая жизнь делают его сильнее. Время от времени он режет себя, чтобы посмотреть, идет ли еще кровь. Она идет, но только тонкой струйкой. Раны затягиваются мгновенно и даже не оставляют шрамов.

Комната сотрясается. Сначала дрожь кажется совсем слабой, но, по мере того как Джозеф сосредотачивается на ней, она усиливается: комната, коридоры поблизости, камеры внизу, сама земля вокруг них сотрясается. Это не естественное землетрясение. Джозефу не нужен источник геомантии, чтобы это понять — оно исходит от Железного легиона. Лицо Лорана напряжено, челюсти сжаты, а глаза зажмурены. Его руки сжаты в кулаки и трясутся. Каждая частичка этого человека слишком напряжена, натянута, как тетива лука, и сила вытекает из него. Это не просто геомантические толчки, звук странным образом распространяется по лаборатории, то усиливаясь, то затихая. Один из солдат ахает, когда его меч изгибается, как веревка на ветру. Внезапно открываются порталы, ведущие неизвестно куда, и мгновенно исчезают. Големы вырываются из скал вокруг них, отрываются от пола или стен, наполовину вырываются на свободу, прежде чем рассыпаться в каменную крошку и пыль. Джозеф чувствует, как его захлестывает волна ярости, и, даже оцепенев, он чувствует, что зол настолько, что готов закричать, а потом все прекращается.

Двое солдат падают, прижав руки к голове, рыдая от смятения. Инран прижимается к стене всего в нескольких шагах от метлы, его голова дергается из стороны в сторону, как будто он пытается учуять угрозу.

Джозеф опускает взгляд на скипетр в своей руке. Он без украшений, из цельного металла и немало весит даже без Источника, прикрепленного к его концу; безусловно, он достаточно тяжел, чтобы нанести урон незащищенному черепу. Железный легион повернулся к Джозефу спиной, его магия выплескивается неконтролируемыми вспышками. Возможно, его щит тоже страдает от нестабильности. Лучшего шанса не будет. У Джозефа не будет лучшего шанса покончить со всем этим, освободить себя и всех остальных, все еще запертых в камерах внизу. Но он не хочет ничего делать. Потому что это не имеет значения. Он не хочет даже пытаться.

— Все ВПУСТУЮ! — ревет Железный легион, и звук разносится по лаборатории, сбивая всех с ног и заставляя зажимать уши. Больше всего пострадал Инран. Слух таренов гораздо чувствительнее, чем у землян, и маленький стюард теряет сознание от оглушительного звука. — Все эти годы планирования. Все мои эксперименты. Оказались бесполезными из-за недосмотра! — Железный легион обращает разъяренный взгляд на Джозефа. — Избранный. ИЗБРАННЫЙ! — И снова это слово сопровождается взрывом звука. Джозеф стонет от боли.

Железный легион надвигается на Джозефа, подходя все ближе.

— Дело вообще не в этом, так?

Джозеф снова стонет, это единственный ответ, который он может выдавить, но он даже не слышит этого из-за грохота голоса Железного легиона.

— Вот почему вы преуспели там, где все остальные мои кандидаты потерпели неудачу. Вот что делает вас особенными. Не один избранный, а два!

— Эска? — Джозеф с трудом выговаривает это слово сквозь стиснутые зубы.

— Да. Хелсене. По отдельности вы бесполезны. От законов бытия никуда не деться, Йенхельм. Ранд и Джинны связаны, неразрывно связаны. Я не могу вернуть Ранд, не вернув при этом Джиннов. Ты понимаешь, что это значит? — Джозеф чувствует, как сильные руки хватают его за тунику, встряхивают, но свет стал таким ярким, что даже закрытым глазам больно. — Для каждого воскрешения требуется вдвое больше жизней. Требуется вдвое больше избранных.

— Нет! — Джозеф борется с болью и туманом в голове. Пытается придать своим словам хоть какой-то смысл. Пытается защитить единственного человека, о котором он все еще может переживать. — Оставь ее в покое.

Нападение заканчивается. В лаборатории мгновенно становится темно и тихо, и дрожь стихает. Когда давление спадает, Джозеф переворачивается на бок, и его тошнит, из глаз текут слезы, а желудок сводит судорогой.

— Слишком поздно, — скорбным голосом произносит Железный легион. Он опускается рядом с Джозефом, поджимая под себя ноги. Внезапно он выглядит постаревшим. На него навалился груз прожитых лет, как естественных, так и нет. Его немногие оставшиеся волосы торчат тонкими белыми прядями. Его морщинистая кожа испещрена темно-коричневыми пятнами. Его уши слишком велики для его головы, два зуба уже выпали, и провалы между ними скрываются за отвисшими губами. — Я отдал ее этому дураку императору.

Джозеф отворачивается от Железного легиона и тайком улыбается. По крайней мере, она свободна от Железного легиона. Небольшая компенсация, но любой исход лучше, чем эта пытка.

— Она повесилась двадцать два дня назад, — продолжает Лоран. — Красные камеры рано или поздно добираются до каждого.

Джозеф смеется, хотя в этом нет ничего смешного. Это маниакальный смех, который он не может остановить.

— Мне придется начать сначала, — говорит Лоран. — Как-нибудь ускорить процесс. Теперь я знаю, как это работает. Я могу заставить это работать снова.

Джозеф продолжает смеяться, как сумасшедший.

Железный легион открывает портал и выталкивает через него Джозефа. Джозеф все еще находится в состоянии истерики, смех сотрясает его всего. Он смеется так сильно, что становится больно, так долго, что не может понять, слезы текут у него из глаз от радости, боли, горя или безумия. Однако он знает кое-что, чего не знает Железный легион, кое-что, что он будет скрывать от этого человека, что бы с ним ни сделали. Джозеф чувствует это глубоко внутри себя, в своей душе. Он чувствует Эску. Он чувствует, что она все еще жива.

Как долго это продолжалось? Я забыла. Время не имело смысла в Красных камерах. Дни перетекали один в другой, прерываемые только часами, проведенными с императором и его пытками. Он менял свои методы, и я не буду вдаваться в подробности. У меня нет желания заново переживать все это, и вам незачем знать, что со мной сделали. Пытка — жесткое слово, и не без причины.

В конце каждого дня меня провожали обратно в камеру, чаще всего несли на руках, и я обнаруживала, что меня ждут еда и вода, а мое ведро пусто. Каждый день я ела и пила, а потом, когда мне нечего было делать, смотрела на петлю в своей камере, пытаясь собраться с духом, чтобы воспользоваться ею. Некоторые люди назвали бы это трусостью. Это не так. Это никогда не так. Это просто результат того, что тебе больше нечего отдать, что ты не видишь иного выхода, кроме смерти. Это единственный способ положить конец боли.