Шрифт:
Ночь, на столбе горит прожектор, толчется в луче сырь, качаются, грохаются о берег волны. Лебедка работает, ковш таскает грунт, водолазам пока делать нечего.
Когда выберут до нужной глубины траншею и начнут опускать трубу, вот тут уж водолазам будет трудно и весело, вот уж тут посъедется местных корреспондентов, операторов, фотографов. А пока я одна коротаю с ребятами длиннее часы. Они сочувствуют мне: не повезло! Что вы можете о нас написать!..
В маленьком, наскоро сбитом домике конторы топится чугунная печка, сушатся наши плащи и сапоги. Володя читает какую-то толстую книгу. Он все время что-нибудь читает, и я с завистью раздумываю: какую же надо написать книгу, чтобы ее читали вот эти ребята? Читали не от нечего делать, а с наслаждением, вырывая друг у друга из рук…
Володя Речкин прошлой зимой в тридцатипятиградусный мороз разыскивал утонувшие с почтой и деньгами аэросани. Нырнул с аквалангом, поплыл, а вода в трубке застыла, начал задыхаться — никак прорубь не найдет… Еще раз нырнул, и опять такая же история!.. Только с третьего раза нашел.
А Женя Лукьянцев работал водолазом на Витиме. Поднимали затонувший пароход «Сухона», он теперь снова ходит по Лене, даже план перевыполняет. А так вообще — ежедневная, обычная работа по очистке фарватера капризного, часто меняющего русло Витима от высоких камней, какие-то другие мелкие, незапоминающиеся дела.
Ищешь камушки, заложишь взрычатку — стукнешь… Через десять — пятнадцать метров опять спускаешься. И так всю смену. Хромая кобыла, на которой они возили по льду оборудование, была слабосильной. Приходилось перевозить сначала помпу, а после уж водолаза.
— Ждешь, смерзнешься, скрючишься, тебя навалят на сани, из чайника в клапан чуть-чуть польют горячей — бросят в воду: сам оттаешь!..
— Писал о нас один корреспондент, — смеется Женя. — До нашей палатки не доехал, в Витиме в контору зашел, расспросил, написал; смешно и обидно!.. Оборудование, оснащение у них, мол, наравне с веком… Водолаз, мол, закладывает заряд, прораб командует: «Пли!..» Как при Петре Первом: «Пли!..»
Женька насмешливо щурит свои красивые глаза в пушистых светлых ресницах. Думает небось: ну, а ты, корреспондент, как будешь расписывать наши подвиги?..
Я понимаю теперь, почему они, в общем, так спокойно относятся к своей ежедневной опасной работенке. Просто им есть с чем сравнивать. Если вытащил аэросани из-под воды один раз — это подвиг, но если каждый день совершаешь что-то равноценное — это уже просто жизнь. Жизнь, иная, чем у других.
Летчик-испытатель Марк Галлай, проживший трудную жизнь, написал в своей книге «Испытано в небе» умные и справедливые слова о том, как же такая жизнь действует на того, кто ею живет. Я позволю себе их процитировать:
«…Боюсь утверждать, что подобные номера сами по себе доставляли мне особенное удовольствие. Но, благополучно окончившись, они неизменно оставляли после себя очень сильное — и столь же приятное — чувство какого-то внутреннего удовлетворения. Используя в течение многих лет собственную персону в качестве «подопытного животного» для психо-физиологических наблюдений, я обнаружил интересную закономерность: выкрутившись из очередного сложного положения благодаря собственному опыту, отработанной реакции, навыкам, знаниям, всегда испытываешь прилив оптимизма, уверенности в своих силах, активного желания тут же немедленно лететь на строптивой машине снова. Зато самый что ни на есть благополучный исход опасной ситуации, в котором оказываешься обязанным случаю, слепому везению, счастливому стечению независимых от летчика обстоятельств, действует как-то не очень приятно: сегодня, мол, повезло, но завтра может и не повезти! В естественном человеческом стремлении к собственному благополучию хочется опираться не на случайность, а на закономерность…»
И мне снова хочется повторить, что мы, средние городские люди, очень ровно, вяло живем. И от этой ровной жизни возникает тяга к покою, нежелание испытывать лишний раз судьбу: как бы чего не вышло!.. И потихонечку утрачиваешь что-то, демобилизуешься…
Хлещет ветер с дождем, мотает по Байкалу тяжелую волну; быстро плывет черное низкое небо. Будьте счастливы, все трудно живущие, хорошие люди! Будьте счастливы, пусть с вами всегда идет рядом заслуженная удача!..
ПАМИР, ГОД 1965
1
Я на Памире. Еду в кабине «МАЗа», везущего какой-то груз в Хорог, шофера моего зовут Степан Петрович, по отчаянным памирским дорогам он ездит уже больше двадцати лет, и ни разу ничего с ним не случилось. Впрочем, тут случается обычно один раз. «Выпивши за рулем не сидел, — говорит Степан Петрович. — И потом тише едешь — дальше будешь».
Ему за шестьдесят, у него тяжелое лицо, коротко остриженные седые волосы, сонные и вместе себе на уме глаза в поросячьих ресницах. Увалень, калымщик. Сколько пассажиров пересовало за вчерашний день ему рублевки и трешки — я не считала. Много. Степан доволен, что я ему не мешаю привычно обогащаться, он жаден до пассажиров. И первое время приглядывался ко мне с ожиданием: не скажу ли чего. (Меня к нему в кабину посадило начальство.) Я не говорю: пусть события развиваются естественно.
В Душанбе мне советовали лететь до Хорога самолетом: зачем мучиться два дня — пятьсот восемьдесят километров жуткой дороги, Памира и за Хорогом хватит. Уговорили, но, на мое счастье, установилась нелетная погода. Я думаю, есть все же что-то, что управляет нашими жизнями. Характер? Случай? Пересечение случайностей? Это было бы слишком просто…