Впрочем, до сегодняшнего дня я думала (где-то глубоко, даже не осознанное, шло разочарование, почти раздражение), что командировка на этот раз не удалась. Во-первых, Душанбе — новый, хотя и довольно красивый город. А я люблю старые города. Во-вторых, вчерашняя дорога — обычная, средней трудности, средней красоты. Мягкие облесенные горы, крутые серпантины спусков — все это видано в Сибири, на Урале, в Карпатах, еще где-то.

Сегодня за Калай-Хумбом началось что-то новенькое.

В Калай-Хумбе мы со Степаном Петровичем последний раз поели шурпы в чайхане, попили зеленого чаю с лепешками. Только под вечер, перед паромом, в кишлаке будет столовая. Не чайхана, где чисто, где есть прекрасный зеленый чай, прекрасные лепешки и даже белый мед (шурпа бывает не в каждой чайхане: плохо снабжают бараниной, кончается картошка: июнь!), а грязная, обычная столовка с буфетом, где предлагают главным образом выпить, а не поесть.

И это на труднейшей трассе, по которой ежедневно, еженощно идет поток машин с грузом, где труд шофера — подвиг духа и физической выносливости! А ему негде ни поесть, ни переночевать… Так вот, привычный Степан Петрович, приготовившись до вечера не есть, крепко заправился в Калай-Хумбе, и я с ним вместе. Не торопясь, выпили два чайника зеленого чаю, сидя, как положено, в тени чинары, на кровати, закрытой ковром, посмаковали тишину, холодок, покой, пошли к машине.

Надо сказать, зеленый чай я оценила еще семь лет назад, когда впервые попала на Восток. Отныне тонкий терпковатый аромат и таинственное зеленоватое свечение кок-чая в широкой пиале навсегда связаны для меня с запахом прокаленной солнцем земли, запахом пыльных виноградных листьев, запахом несвежей воды хаузов. Утоляющий жажду, дающий силы кок-чай!.. Признаться, я пробовала заваривать его дома — впечатление несравнимое. Видимо, нужно пройти или проехать многие-многие километры под тем особенным солнцем, надышаться недвижного, впрочем легкого для сердца, сухого воздуха, добраться до чайханы, предвкушая, алча получить из рук чайханщика низкий белый чайник, не спеша налить в пиалу чаю, вылить обратно и снова налить (ритуальное, священное, однако не бессмысленное, как я убедилась, при заварке любого чая, действо). И, проследив, как заменяется в пиале цвет сухого белого вина более густым, желтовато-зеленым, как вместе с поднявшимся над пиалой легким парком достигает ваших ноздрей аромат, — поднесите пиалу ко рту, сделайте первый, небольшой, точно как когда пробуете незнакомое прекрасное вино, глоток…

Ах, чай, чай, как бы люди жили без чая — зеленого в пути; черного, когда работаешь дома, и работа не идет, и нужно подхлестнуть себя глотком, даже просто созерцанием этого чая, его цветом жженого янтаря, его ароматом, возбуждающим твои силы и фантазию… Да, а соленый, сытный плиточный чай, клокочущий на костре в чугунной чаше, густо сдобренный молоком и каймаком — он совершенно необходим на длинных конных переходах в Хакасии, в Туве, в Казахстане, в Монголии. Я очень люблю и этот чай. «Соленый чай хорошо пить после жирного мяса, — объяснял мне тувинский писатель Сарыг-оол. — Помогает желудку баранину переваривать…»

Короче говоря, да не иссякнут чайные плантации на земле, да совершенствуется мастерство чаеводов!..

Едем. Справа по-сумасшедшему несется грязная, с каким-то мыльным оттенком вода Пянджа, за ним — Афганистан.

Крохотная белая вилла, на зеленой лужайке бродят маленькие коровы. Дальше — деревня, бегают коричневые полуголые ребятишки, кричат что-то.

Вдоль дороги мелькают деревца дикого граната с твердыми, точно красные свечи, цветами, розовые кустики тамариска, абрикосовые деревья, осыпанные желтыми абрикосами. Стоит девочка, протягивая поллитровую банку абрикосов, дальше мальчишка — тоже держит в протянутых руках шапку с абрикосами. Мы не покупаем, мы проносимся мимо. Собственно, что их покупать: остановился и набрал паданцев, деревья эти ничьи. Но дети рассчитывают на то, что шоферы спешат, до парома целый день пути, опоздаешь — жди утра.

В кузове едут девушка и парень, врачи-гельминтологи, экспедиция. Обследуют население на глистность, но процент заражения ленточными глистами ничтожен: главная пища памирцев, особенно зимой, — чай и лепешки, лепешки и чай…

Машина едет, Степан Петрович молчит: он вчера еще рассказал мне свою биографию и самые интересные случаи из жизни. Я и подавно молчу.

Зачем я езжу?

Нет, сначала было все понятно. Что, собственно, я видела? Московские дворы и чердаки, потом завод. Только представилась возможность — я ухнула, едва не захлебнувшись, в поездки. Все было открытием, все ново для глаза, особенно люди. Я была полна щенячьей восторженной любви к человечеству, давала свой домашний адрес и брала клятвенное обещание приехать в гости со всех, начиная с проводниц поезда дальнего следования, кончая начальниками строительств. Мне казалось, что каждый встреченный мною человек — единственный в своем роде, и не увидеть его еще раз, не поговорить с ним — трагедия, невосполнимая потеря.

Сейчас глаз сыт, люди повторяются, тело устает быстрее, чем раньше. Зачем я езжу? Привычка?..

Да нет. Все еще тянет подспудная надежда, предчувствие, что вот еще поездка, еще одна… куда-нибудь к черту на рога — и откроется что-то, что-то откроется. Я обрету покой, обрету то, чего мне не хватает в жизни. А покуда живу, словно жду, живу от поездки до поездки, поделив год на командировки и периоды между ними. Годы летят, словно косточки на счетах: щелк, щелк, щелк… Определенно отщелкано больше, чем осталось, а где оно, откровение, озарение, которое приведет все в моей неприбранной, непричесанной душе в порядок?..

«МАЗ» несется, то и дело попадая в столб пыли, оставленный встречной машиной: здесь дорога широкая, спокойная, я высовываюсь из окна кабины и перевожу пленку, заранее зная, что почти ничего не выйдет, кроме полос смази. Но уж очень много соблазнов: две скалы, сжавшие на излучине серую, точно кровь ведьмы, клокочущую воду; дальше — на синем пятне неба странно изогнувшееся сухое дерево; дальше — трехлетняя девчонка в ярком платье до пят и шароварах, с сережками в ушах, с бровями, соединенными усмой в одну широкую линию (усма — это черная краска, приготовленная из сока растения, очень стойкая и к тому же, говорят, способствующая буйному росту волос в бровях. Вчера Степан, заметив мою страсть к фотографированию, поразмыслил и сказал, как бы между прочим: «Будем подниматься на… там есть объект один, хорошо видно». Я поддакнула и истратила еще полметра пленки. Степан снова понаблюдал за моими усилиями и снова напомнил про «объект», я опять угукнула и сфотографировала на этот раз его самого, склоненного над забарахлившим мотором. Наконец мы добрались до обещанного места, и Степан с надеждой воззрился на меня и мой фотоаппарат. Но ни домики «объекта», ни лысые горы возле я снимать, естественно, не стала, и интерес Степана к моим занятиям заметно сник. Тут я сообразила, что, как мужчина хозяйственный, Степан Петрович намеревался сдать меня на ближайшую заставу, вместе с отснятой пленкой, решив, мол, деньги сами идут в руки. Рублей шестьдесят премии потерял…

Впереди вереница машин, шоферы сидят на корточках в тени под скалой, курят. Подходим узнать, в чем дело. За поворотом взрывали, теперь бульдозер расчищает дорогу. Задержка на час, а то и больше, но никто не ворчит: расширяют и ремонтируют дорогу, а это для памирских шоферов вопрос жизни и смерти буквально. Степан сказал мне: «Если этот Пяндж перекрыть, столько машин откроется, сколько во всем Душанбе нету…»

Обрывы, закрытые повороты, крутые подъемы и спуски, чуть смочило дождем — машина идет юзом, буксует; осыпи, обвалы… Впрочем, это все впереди.