Из складок платья генеральши появилась медная монетка, перекочевала в руку женщины.

— Как прикажете, барыня.

Я смотрела ей вслед и никак не могла прогнать из головы закрутившуюся там мысль.

— Всем хочется надеяться, что их ребенок будет пристроен как следует, — повторила я. — Но на самом деле все решает рядчик, верно?

— И наниматель, — кивнул Стрельцов.

— Оспины не мешают работать на фабрике. Получается, тот рядчик собирал девчонок… — Если я скажу «бордель», меня снова обвинят в развращенности?

— Не стоит об этом, — покачал головой исправник.

Марья Алексеевна вздохнула.

— Да чего уж там. Барышне, конечно, знать такие вещи незачем, да только сделанного назад не воротишь.

— Закон…

— Не смеши меня, граф. Воров каторга не останавливает, а распутников шесть дней исправительного дома остановят?

— В Больших Комарах ничего подобного нет, — твердо сказал Стрельцов.

Генеральша грустно покачала головой.

— В Больших Комарах нет, а может, просто тебе донести некому.

— Есть кому, — так же твердо сказал он. — И я сложа руки не сижу.

— Коли так, честь тебе и хвала. Однако в столице — есть, как бы государыня императрица наша Мария Васильевна ни стремилась искоренить непотребство. Да не только в столице. И ты, Глаша, все правильно поняла. Когда защитить некому, чего только не случается. Да что далеко ходить, на себя посмотри. — Она махнула рукой. — И выбрось это из головы!

— Что? — не поняла я.

— По твоему лицу вижу, хочешь всех сирых и убогих под крыло взять. Доброе сердце — это хорошо, да только в одной усадьбе всех бедных детишек со всего мира, и даже с нашего уезда, не пристроишь. Тут всем миром браться надо, а на деле десяток-другой дворян в уезде стараются своим подопечным жизнь облегчить, остальным господам хоть трава не расти.

— Но хоть что-то можно сделать! — возразила я.

— Коли надорвешься, ничего не сделаешь. Что работницу взяла — хорошо, и что других позвала — ладно, все самой спину не гнуть. Да только помни, что змейки в твоем кошеле не бесконечные.

Я кивнула. Осознавать это было горько — как в моем мире помнить, что я не могу забрать с улицы всех бездомных щенков.

— Да ты на себя посмотри, прежде чем о других думать, — вернула меня генеральша на грешную землю. — Граф прав: хоть кто-то уже должен был наведаться, даже письма не дождавшись. С соболезнованиями да со свежими сплетнями. Именно поэтому написать соседям нужно. Помнишь, что я про приличия говорила?

— Если я этого не сделаю, то подтвержу плохое мнение о себе, — согласилась я. — Но и бесполезной работой мне заниматься не хочется.

— Она не бесполезная. Ты покажешь, что, несмотря на все несчастья и прошлые ошибки, ведешь себя как полагается благородной девице твоего круга. Сделаешь все как положено — и те, кто колеблется, решат, что ты достойна уважения и поддержки.

— Я был не прав, Марья Алексеевна говорит верно, — сказал Стрельцов. — В вашем положении каждый доброжелатель на счету.

— Помяни мое слово, кто-то из этих соседей еще может встать между тобой и бедой, когда потребуется.

Я вспомнила милую княгиню Северскую и ее предложение помощи. На душе потеплело.

— Дай бог, чтобы это не понадобилось.

— Дай-то бог, — согласилась генеральша. — Однако на него надейся, да и сама не плошай. Что ж, если на стирку и посуду работница найдется, пойдем мы с тобой, Глаша, письма писать.

— Я собирался передать бумаги.

— Подождут бумаги. Оба прохиндея сбежали, так что обкрадывать Глашу пока некому. Похороны же ждать не будут. Так что давай, граф, садись с нами письма писать, раз кузина твоя нам ужин добывает.

Стрельцов фыркнул, видимо, не особо надеясь на добычливость кузины, однако спорить не стал.

Мы устроились в гостиной. Стрельцов, явно поднаторевший в эпистолах, начал бодро строчить. Я попыталась подглядеть в его листах, но то ли Глаша не умела читать вверх ногами, то ли я еще недостаточно освоилась с местной письменностью. Марья Алексеевна встала у меня за плечом.

— Пиши. 'Милостивая государыня! Горестно мне лишиться моей благодетельницы, двоюродной тетушки Агриппины Тимофеевны, но я лишилась ее. Я печалюсь, может, даже более чем должно, о такой потере. Она прожила близ восьмидесяти лет. Дух ее не был в упадке, и жизнь еще не стала ей в тягость, и я надеялась на долгие годы жизни ее. Однако господь рассудил иначе, и с Его попущения земной путь моей дорогой тетушки окончен для счастья в ином мире.