Конечно, можно разглагольствовать о том, что это нехорошо, но так было. Никто из них не высказывал, естественно, своих мыслей прямо. Нет, они рассуждали о том, что Ботвинник слаб и во всех случаях проиграет матч Алехину (то есть опозорит советские шахматы), или о том, что Алехин имеет такую политическую репутацию, что советский шахматист не может с ним встречаться за шахматной доской, и, более того, советские шахматисты (и в первую очередь Ботвинник) должны выступить против Алехина и потребовать, чтобы он был лишен звания чемпиона, и т. п. Конечно, эти мастера действовали таким образом в исключительных случаях, предпочитая прятаться за спины своих приятелей самого различного общественного положения.

Даже Крыленко, который всегда действовал, исходя из общих интересов, не сразу понял, что суждено мне было сделать для советских шахмат. 1931 год, финиш чемпионата СССР. Фойе Политехнического музея заполнено до отказа: все хотели быть очевидцами встречи Ботвинник—Рюмин (я уже успел проиграть в турнире дважды и отставал от лидера на пол-очка; Рюмин шел без поражений). В дебюте получаю перевес, Рюмин жертвует пешку, чтобы перехватить инициативу; следует моя неточность в цейтноте, но в ответ — новый промах черных, и партнер останавливает часы. «Какой цейтнот!» — слышу знакомый голос. Наши глаза встречаются — Николай Васильевич поворачивается спиной и уходит. Крыленко явно сочувствовал москвичу Рюмину.

1936 год, комната за сценой Колонного зала, финиш международного турнира. Через десять минут должна начаться партия с Рагозиным; у меня есть еще некоторые надежды догнать лидера — Капабланку. Меня уговаривают сделать ничью, чтобы Рагозин занял более высокое место в турнирной таблице (Слава об этом, конечно, ничего не знал). Крыленко на мой недоуменный вопрос только пожимает плечами. Тут же обращаюсь к Косареву. Выслушав, Александр Васильевич скомандовал: «Выигрывай, Михаил».

На меня все это не оказывало влияния. Я упрямо шел к поставленной цели.

Весной 1939 года в Ленинграде начинается чемпионат СССР. Фавориты, в том числе и Левенфиш, в неудачной форме, но выдвигается новичок — Саша Котов. Лишь в последнем туре, после выигрыша у Котова, я после шестилетнего перерыва завоевываю звание советского чемпиона. Теперь, когда идут переговоры с Алехиным, это весьма важно!

Но главный итог турнира был не в этом.

С 1933 года я работал над методом подготовки к соревнованиям, искал оптимальный режим шахматиста во время турнира. Пожалуй, именно в чемпионате 1939 года был подведён первый итог этой работы. В турнирном сборнике была опубликована статья «О моих методах подготовки к соревнованиям. Турнирный режим», где говорилось и о дебютных системах, и об эндшпиле, и об изучении творческого и спортивного лица противников, и о распределении времени в течение партии, и как анализировать неоконченные партии и т. п. Эти вопросы были изучены и рассмотрены всесторонне. Соль метода, то, что отличало его от известных ранее, заключалась в характере подготовки дебютных систем. Дебютные новинки давно известны; обычно это какой-либо трюк или позиционная неожиданность. Такая новинка годится на одну партию. Как только она становится известной, она теряет ценность. «Самый гениальный ход не может быть повторен при данной ситуации в следующей партии», — писал Маяковский, сравнивая ход с рифмой.

Мне удалось разработать метод, при котором «дебютная новинка» оказалась запрятанной далеко в миттельшпиле; она имела позиционное обоснование нового типа, она не имела «опровержения» — в привычном смысле этого слова. Лишь проделав большую работу, лишь преодолев шаблонные позиционные представления, лишь проверив контридеи в практической борьбе, можно было найти истину и вместе с ней подлинное опровержение. Поэтому мои дебютные системы жили годы, из турнира в турнир принося успех своему изобретателю. Иногда они подолгу находились в резерве, в ожидании того момента, когда другие к ним наконец подойдут и можно будет их применить на практике, — тогда с помощью этих систем можно было разить недостаточно подготовленных партнеров. Не случайно, что, когда эта система подготовки созрела (тот факт, что она была опубликована, не мог нанести прямого ущерба ее автору, ибо системой этой могут пользоваться лишь те, кто имеет талант исследователя и не избегает работы), в период 1941—1948 годов я победил подряд в восьми соревнованиях, в которых сыграл 137 партий и в них набрал 104,5 очка (76,3 процента)! Конечно, это был период, наиболее благоприятный для шахматного творчества (мне было 30—37 лет), но нельзя же все сваливать на возраст... Возраст создал условия необходимые, система подготовки — достаточные.

Был найден творческий метод, который позволил уверенно реализовать поставленную цель — завоевать звание чемпиона мира. Не только я стал играть лучше; некоторые гроссмейстеры (Болеславский, Геллер и др.) также стали пользоваться этим методом, а основная группа получила необходимую информацию о том, в каком направлении теории начал надо трудиться... В период 1940—1960 годов советские шахматы сделали качественный скачок, и в известной мере (так мне кажется) это было связано с системой подготовки. В партиях чемпионата 1939 года, применяя подготовленные защиту Грюнфельда, французскую защиту, защиту Нимцовича, мне удалось выиграть важные встречи — это и обеспечило общий результат.

Июль 1939 года. Живу на даче в Луге, у тестя. Вдруг появляется долговязая фигура — Владимир Николаевич Снегирев.

Был Снегирев некрасив и лицом и всей своей внешностью, одевался не столько бедно, сколько неаккуратно. Припухшее лицо, маленькие глаза, здоровенный нос, жидкие и бесцветные, гладко зачесанные волосы. Но это был самый большой шахматный энтузиаст-организатор, с которым мне пришлось иметь дело, личной жизни у него, видимо, вообще не было.

За непрезентабельной внешностью скрывался настойчивый, умный и целеустремленный человек. Он хорошо разбирался в людях, оттесняя от себя болтунов и бездельников; всей своей деятельностью, скромностью, непоказным энтузиазмом он завоевал доверие начальства и уважение шахматистов. Он установил правильные отношения с руководством Комитета физкультуры; был полпредом шахмат в спорте, ему доверяли, его поддерживали и не мешали... С утра до позднего вечера носился он, крепко обняв толстенный портфель, по комитету, «пробивая» шахматные дела. Любопытно, что учился он в Москве в одной школе с чемпионкой мира Верой Менчик. (Чешка по национальности, Менчик, хотя была по внешности типичной русской женщиной, никогда не имела советского гражданства. В 1926 году она выехала вместе с матерью и сестрой Ольгой — также известной шахматисткой — в Прагу к отцу, а затем в Англию к бабушке. В Лондоне Вера брала уроки у венгерского гроссмейстера Мароци, что оказалось решающим в ее шахматном развитии. В январе 1935 года я был в гостях у ее бабушки в Гастингсе, а в сентябре 1936 года мы с женой были в гостях у семьи Менчик в Лондоне. Жили они недалеко от советского посольства на Куинз-род, в доме, который сотрясался от проходивших под землей поездов метро, — здесь квартирная плата была меньше. Вера и Ольга жили шахматными и карточными частными уроками. В 1944 году все они погибли от немецкой бомбы.)

Алехин прислал ответ, и Снегирев приехал.

Чемпион мира в соответствии с нашей договоренностью принял вызов и все условия, кроме одного: он уже не был согласен с тем, что весь матч будет проходить в Москве. Алехин требовал, чтобы вторая половина матча проводилась в Лондоне.

Мне поведение чемпиона не понравилось. Это было нарушением джентльменского соглашения и, кроме того, затрудняло организацию матча — надо было вести переговоры с Британской шахматной федерацией. Последнее, правда, меня мало беспокоило: англичане, конечно, пошли бы на это, если призовой фонд обеспечен; но ведь надо опять обращаться в правительство... Я написал Алехину вежливое, но твердое письмо, где настаивал, чтобы наша договоренность в Амстердаме была подтверждена и весь матч был бы в Москве. Снегирев тут же уехал в Ленинград, чтобы утром доложить в Москве руководству комитета о моих предложениях.