Дальше события нарастали стремительно. В Негорелом уже встречали журналисты и фотографы, в Минске — большая толпа шахматистов на перроне вокзала, в Москве — митинг на площади Белорусского вокзала, вечер в Зеленом театре ЦПКО, вечер в ЦАГИ, передовая статья в «Правде»...

Николай Васильевич принимал меня чрезвычайно довольный, подробно расспрашивал о турнире. «Ваше письмо товарищу Сталину мы направили на дачу, и сразу же была наложена резолюция: «в печать», — сказал Крыленко.

Собственно, все это он и организовал. Тогда все писали письма Сталину о своих достижениях. Крыленко меня изучил вполне и понимал, что по скромности сам я писать не буду, а отсутствие письма может нанести ущерб шахматам. Еще когда я был в Лондоне, меня вызвал к телефону Д. Гинзбург, сотрудник «64». «Мы получили ваше письмо, — сказал он. — Но все же, может, у вас есть какие-либо исправления, и поэтому я вам его прочту...» Я, конечно, смекнул, в чем дело, выслушал письмо и сказал, что все правильно, дополнять и изменять нечего. Тогда письмо и было направлено Сталину.

В те времена ордена вручались на заседании Президиума ЦИК СССР. М. И. Калинин был в отпуске, и председательствовал тов. Червяков. Сначала он поздравил большую группу военных и вручил им ордена. В это время за столом президиума появился Н. Крыленко, и подошла моя очередь. Председательствующий стал говорить обо мне, объяснять, почему правительство решило отметить мои достижения, и заявил: «Ботвинник награждается орденом потому, что его успех в Ноттингеме способствует... — тут он запнулся, но заключил: — делу социалистической революции». Вот это была похвала!

Через три недели после отдыха я приступил к работе над кандидатской диссертацией.

И вот конец сентября 1936 года. С подсказанной Щедриным темой — исследовать устойчивость синхронной машины при регулировании напряжения возбуждения по фазовому углу цепи статора — иду на квартиру научного руководителя. Горев посмотрел на меня поверх очков, внимательно выслушал, побыл в состоянии отрешенности, погладил волосы, встал (эрдельтерьер тоже встал), взял с полки одну из своих рукописей и спокойно произнес:

—- Здесь эта задача решена без регулирования возбуждения. Решите свою задачу, пользуясь тем же методом.

Я поблагодарил и ушел.

Пришел через месяц. Работал по двенадцать часов в день. Жена и мать пилили меня. Исписано было немало листов, но решение было изложено на нескольких страницах.

— Неверно, — сказал Александр Александрович,— этого быть не может. Магнитный поток не может меняться. Впрочем... — тут Горев зачеркнул члены выражения моментов, связанные с регулированием, и с удивлением обнаружил, что оставшееся совпадает с его решением.

Он задумался (челюсть отвисла), затем оживился, стукнул кулаком по столу (эрдельтерьер залаял): «Вот теперь докажи экспериментально, что полученные формулы верны, и диссертация готова».

Он с торжеством уставился на меня. Я поблагодарил и ушел.

В течение зимы Горев изредка со мной беседовал. В конце апреля эксперимент был закончен. Теория сошлась с практикой в среднем с точностью до семи процентов. Горев подержал диссертацию в руках, перелистал ее и сказал: «И мало, и хорошо». В его понимании это означало многое...

28 июня 1937 года я защитил диссертацию на заседании совета факультета. Горев отметил, что работа является первой в этой области. Действительно, эта скромная работа оказалась первой из несметного числа последовавших работ, посвященных так называемому «сильному» регулированию возбуждения, когда инерционный магнитный поток машины не поддерживается постоянным, а целесообразно меняется...

Волновался я страшно (защищать диссертацию — не в шахматы играть), началась крапивница, всю защиту прокашлял, но за широкой спиной Александра Александровича можно было чувствовать себя спокойно.

В июле 1941 года шел я мимо химического факультета. Уже строились укрепления — забивались колы для колючей проволоки. Смотрю — какой-то верзила, тяжело дыша, ловко орудует дубиной.

«Александр Александрович, — говорю с ужасом, — у вас же стенокардия?!»

«Сейчас это важнее всего», — отвечал Горев, не прекращая работы.

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ МАТЧ

Чемпионат СССР (Тбилиси, 1937 г.) я пропустил: защищал кандидатскую диссертацию. Ильин-Женевский горячо меня порицал; Крыленко прислал угрожающую телеграмму («Ваше поведение ставлю на ЦК»)... Затем Крыленко остыл. Если ранее он заявлял: «Никаких матчей!» — то летом 1937 года объявил о проведении матча между мною и победителем чемпионата страны. Надо же было определить сильнейшего советского шахматиста... Победителем чемпионата был Левенфиш: ему было под пятьдесят. Наряду с Романовским Левенфиш был виднейшим представителем дореволюционного поколения мастеров. Техникой обладал незаурядной, спортивный характер отличный, и поэтому его шахматный век был продолжительнее, чем у Романовского.

Матч играли до шести выигранных, при счете 5:5 — ничья, и чемпион сохранял свое звание. Провел я матч слабо: в глубине души недооценивал партнера, но основная причина, конечно, состояла в том, что все силы были отданы кандидатской диссертации...

Перед переездом в Ленинград (первая половина матча проходила в Москве) я лидировал, но затем богиня шахматной игры Каисса от меня отвернулась — видимо, считала (как Женевский), что нельзя отрываться от шахмат. Все же перед 13-й партией счет (по выигранным партиям) был 5:4, и не в пользу чемпиона. Но очередная партия была отложена в проигранной для меня позиции. Я настолько был недоволен игрой в матче, что не стал анализировать, позвонил утром арбитру Н. Д. Григорьеву и сообщил, что сдаю партию, и, стало быть, матч окончен.