1 сентября началась вторая мировая война, и первый этап переговоров о матче был на этом закончен; продолжены они были шесть лет спустя. Но, по существу, перерыва не было — вопрос о предстоящем матче красной нитью проходил через советскую шахматную жизнь тех лет.

Летом 1939 года Совнарком установил мне стипендию в размере 1000 рублей (теперь примерно 100 рублей) в месяц — исключительный акт. Надо думать, это было по инициативе Снегирева. Шахматисты есть повсюду (даже в Совнаркоме), впоследствии я узнал, что зампреды единогласно высказались за.

Решил учиться играть матчи — ведь с Флором и Левенфишем я играл не очень уверенно. Весной 1940 года договорились мы потренироваться со Славой Рагозиным. Играли в идеальных условиях: хороший режим, свежий воздух, тишина. Я легко провел тренировочное соревнование, хотя раза два был на волоске от проигрыша.

Осенью в Москве начался чемпионат СССР.

Это был тяжелый турнир. Много участников, мало выходных дней. Большой зал консерватории обладает отличной акустикой. Зрители вели себя вольно, шумели, аплодировали, акустика только ухудшала дело. Передавали, что после какой-то победы Кереса С. С. Прокофьев бурно зааплодировал. Соседи по ложе сделали ему замечание. «Я имею право выражать свои чувства», — заявил композитор. Но доволен ли был бы мой друг Сергей Сергеевич, если бы он участвовал в трио и после исполнения скрипичной партии зрители аплодисментами заглушали его игру на фортепьяно? А ведь положение шахматиста хуже: пианист под аплодисменты мог бы и сфальшивить, шахматист лишен этого права.

В чемпионате принимали участие новички — Керес (Эстония к тому времени стала уже советской республикой), Смыслов, Болеславский... Конечно, основной интерес был связан с участием Кереса: кто теперь, при изменившихся обстоятельствах, должен представлять Советский Союз в борьбе за первенство мира с Александром Алехиным? Турнир не дал ответа на этот вопрос.

После десяти туров я лидировал, но затем нервы мои подразыгрались, обстановка была малоподходящей для творческой сосредоточенности — в таких условиях я чувствовал себя беспомощным. Первые два места поделили Бондаревский и Лилиенталь, Смыслов был третьим, Керес — четвертым, мы с Болеславским поделили пятое и шестое места. Было объявлено о проведении матча на первенство СССР между двумя победителями турнира. До декабря я не мог дотронуться до шахматных фигур — столь неприятен был осадок от турнира, от нездорового ажиотажа (словно на стадионе), от пренебрежительного отношения к творческой стороне шахмат. В декабре я стал исследовать один вариант защиты Нимцовича и почувствовал, что дело пошло. Одновременно послал письмо Снегиреву, где иронизировал по поводу того, что чемпионом страны должен стать победитель матча Бондаревский — Лилиенталь (оба они — шахматисты большого таланта, но высших шахматных достижений у них не было), в то время как у Кереса или у Ботвинника уже были крупные достижения в международных турнирах...

Снегирев в сам сознавал, что этот матч для противоборства с Алехиным значения не имеет; он понял мой намек и взялся за дело, как всегда, бесшумно и энергично. Как он сумел убедить начальство, не знаю, он этого не рассказывал, но месяца через два было объявлено об установлении звания «абсолютного» чемпиона и проведении матч-турнира шести победителей чемпионата в четыре круга. Смысл, который вложил Снегирев в понятие «абсолютный», был ясен: именно абсолютный чемпион СССР должен играть матч с Алехиным.

Готовился я по опубликованной уже системе, с некоторыми дополнениями. Поскольку в чемпионате я страдал от курева и шума, то играли мы с Рагозиным тренировочные партии при включенном радиоприемнике; после партии форточку не открывали, и спал я в прокуренной комнате. Жили в доме отдыха Ленинградского горкома партии в Пушкине, напротив лицея (там раньше размещался комендант Царского Села). Днем ходили на лыжах, анализировали, а вечером играли. Подготовился я физически, технически и морально отлично, появился вкус к игре.

Итак, матч-турнир. Решающее событие произошло в третьем туре первого круга. Керес белыми применил в защите Нимцовича рискованный вариант. Этот вариант уже встретился в одной опубликованной партии и был неверно оценен — Керес и положился на эту оценку. Как уже отметил, я начал подготовку с этого дебюта и проанализировал вариант весьма глубоко. Партия завершилась молниеносной матовой атакой.

После игры ухожу за сцену (играли мы первую половину в Ленинграде, в Таврическом дворце) перевести дух. Врывается Снегирев и, сжимая руки (очевидно, чтобы сдержать себя), бегает вокруг и приговаривает: «Эм-эм (так он величал меня всегда, когда был чем-то взволнован), вы сами не знаете, сами не знаете, что сделали...» Видимо, Владимир Николаевич, настаивая на организации матч-турнира, предсказывал мой успех и теперь торжествовал.

Потом переехали в Москву и играли в Колонном зале. И в Ленинграде и в Москве Снегирев блестяще организовал турнир. Тишины в Москве Снегирев добился простым путем: по среднему проходу гулял блюститель порядка в милицейской форме. Один раз недисциплинированный зритель был выведен и оштрафован. В Ленинграде, где все места в зале были снабжены индивидуальными наушниками, зрителей непрерывно развлекал Левенфиш, комментируя ход борьбы, поэтому и разговоров в зале не было.

Я выиграл все матчи, в том числе и у трудных для меня партнеров — Бондаревского и Лилиенталя (им обоим я проиграл в чемпионате). Керес был вторым, отстав от меня на 2,5 очка, Смыслов был третьим. Стало ясно, кто должен играть с Алехиным.

Через два месяца фашистская Германия напала на нас, и шахматы отодвинулись далеко-далеко...

Война. Это было страшное время. Гибли на фронте родные и друзья, начались болезни и недоедание. Заводы, рабочие с семьями, раненые перемещались на восток, войска и вооружение — на запад. Советский народ перестраивался на военный лад. Страдали все, пострадали и шахматисты: из дореволюционного поколения погибли А. Ильин-Женевский, И. Рабинович, А. Троицкий и Л. Куббель, из молодых — Н. Рюмин, В. Раузер, С. Белавенец, И. Мазель, М. Стольберг, И. Зек...