— Знаю! Химия и анатомия. А французский для чего, да еще в каникулы?

— Вот что, Лида! Проводи товарища Огнева на пост, а то здесь ты будешь до завтра упрямиться.

Маленькой, но очень серьезной барышне, было на взгляд не больше четырнадцати. В таком возрасте еще не до конца бросают играть в куклы. Хотя видно, как она изо всех сил старается выглядеть взрослой.

— Машина только-только приехала, вы тихонечко. Вам нельзя быстро.

— Да я и не тороплюсь как будто, — он невольно улыбнулся, когда начали спускаться по лестнице. Лида, видимо, как учили, держалась на пару ступенек ниже, готовясь подхватить его, если падать начнет. Ну, падать-то не с чего и незачем, не говоря уже о том, что эта кнопка его не удержит. Скольких она уже так сопровождала, вот с такой же быстрой ласковой скороговоркой. У кого-то из лежащих здесь, может, дома дочка такого же возраста, или младшая сестра.

— Аня сердится, потому что устает. А вы не думайте, я совсем не ленюсь, товарищ Огнев, — рассказывала Лида, — Я и в школе старалась, и на курсах сейчас, химию учу, биологию учу, а мама ругает, что я французским дома не занимаюсь. Понятно, латынь, ее все врачи знают. А остальное зачем?

Чтобы объяснить, зачем будущему врачу французский язык, пришлось задержаться на лестничной площадке. Оказалось, не хватает еще дыхания разговаривать на ходу.

— Без французского языка трудно будет понять, чего достигли французские врачи, а они успели многое. Наш советский хирург Сергей Сергеевич Юдин в “Заметках по военно-полевой хирургии” приводит очень важные данные именно из французского опыта. Первичный шов на военные ранения научились делать именно они, еще в Империалистическую, а в эту войну — первыми в мире массово применили сульфаниламиды. И мы тут на их опыт опираемся. Так что французский язык очень пригодится.

— Ух ты! Когда же они успели? А что еще они открыли? — вот тут у нее глаза загорелись по-настоящему.

— Как успели — я и сам удивляюсь. А что открыли, то разговор долгий. Вот вернусь из Новороссийска и расскажу, если интересно. Как будут полчаса свободные, приходи.

Лида быстро закивала, показывая, что интересно и еще как. “Занятие в форме вечерней сказки, — вспомнилось Огневу. — Как похожа она на тех девчат в Первомайке, разве что младше! Эх, Верочка, тебе бы еще год хотя бы при госпитале в тылу…”

Ради поездки выделили санитарную машину, но всем, отправляемым в Новороссийск раненым выдали форму. За это стоило отчасти поблагодарить сердитого полковника из соседнего отделения: у него дело двигалось к выписке и отправляться аж в соседний город в пижаме он отказывался категорически. Чтобы не тратить время на споры, переодеться дали всем. Огневу даже планшет командирский вручили, кастелянша уважительно заверила: “Это ваш и был, с ним к нам приехали. Все мы сберегли”.

За окнами замелькали сначала зеленые пригороды, госпиталь, как оказалось, был не в самом Геленджике, а на окраине. Затем пошли улицы, широкие и пыльные, не везде мощеные. Город был совсем небольшим. По форме Геленджик напоминал чашку, скорее даже кувшин, полный морской воды. Он полукольцом огибал округлую бухту, сжатую меж двух мысов — Толстым и Тонким. Слева синело море, справа — высились горы, покрытые лесом.

И казалось бы, не такой тяжкий труд просто сидеть в машине, но в Новороссийск Огнев приехал неожиданно для самого себя уставшим, будто не спал сутки. И врач, сделавший снимки и просвечивание, настоятельно порекомендовал никуда на ночь глядя не мотаться, а остаться в госпитале до утра. Остальным приехавшим уже выписка скоро светит, а ваш случай… Про случай он не договорил, а спорить с ним Огнев не стал. Он бы и сам такого пациента оставил.

“Вот, значит, как сбегают из госпиталей, — думал он, ворочаясь в попытках уснуть и разрываясь между нежеланием просить морфий и невозможностью сколько-нибудь удобно устроиться. — Это ощущение богатырской силы и здоровья — по сравнению с тем моментом, когда прогулка в три шага утомляла. Запомнить надо. Выздоравливающих — втягивать в физнагрузки. Осторожно, чтобы не повредить, но настойчиво, чтобы понимали, что им рано на фронт… И ведь сколько раз видел, а пока сам не влетел — не разобрал!”

Проснулся он на рассвете от боли. Дышать было тяжело. О том, чтобы крикнуть, не было и речи. Вот он, висит над койкой звонок — позвать сестру. Но левая рука при малейшем движении бередит рану — которая, вроде бы, закрылась и заживает, а правая прижата собственным боком. В попытках повернуться Алексей улегся так, что окончательно прижал правую руку, и сумел развернуться — со слезами на глазах от боли! — только когда уже пошла по палате сестра. Впрочем, когда удалось сесть, боль быстро спала, а все-таки сделанный “на дорогу” укол морфия и вовсе вернул бодрость. Так что даже убедить немного бледного от вечного недосыпа дежурного врача, что в Геленджик он легко доберется и на попутке, получилось без особого труда.

Повод не дожидаться санитарной машины был и очень веский. Купив в киоске “Красную звезду”, Огнев устроился в кузове попутной машины с полным удовольствием. Зачем-то осторожно оглянулся, хотя никто не мог его видеть, и пошел на прямое нарушение всех правил медицины: вскрыл конверт, посмотрел снимок и прочитал заключение. Сказал себе удовлетворенно: “Ага, в целом, ожидаемо…”. А потом перешел к газете.

И боль пробила через всю морфинную эйфорию. “По приказу Верховного Командования Красной Армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь”.

Наверное, все эти дни он жил в напряженном ожидании чуда. Что разгром противника на соседнем участке фронта, что высадка союзников в Европе сейчас проходили по категории чуда. Но их уже не случилось. По-хорошему, еще когда стало ясно, что оставлена Керчь, иллюзий можно было не строить. Но оставалась надежда. А теперь нет и ее.

В сердце кольнуло, будто кто-то остро отточенным карандашом поставил точку. Как прошла эвакуация? Не спросишь. Одессу оставили успешно, это дает надежду. Опять надежду и больше ничего. Маршрут морем из Одессы был куда легче, но это тоже вводные и предположения. Ясно же, отчетливо, только одно: высвободив армию в Крыму, и после успехов под Харьковом, немцы где-то нанесут удар всей силой.