Сначала она не могла различить ни слова, потом, видимо, оба врача подошли к двери

– Голос у вас, Алексей Петрович… Прямо лекторский. И манеры. Преподавать приходилось?

– Немного. В Финскую вел курсы при госпитале, несколько лекций в сороковом, и вот сейчас, пока было время, в медсанбате передавал опыт. В порядке общественной нагрузки.

– Значит, склонность к преподаванию мне не почудилась, да и вам не привыкать. Завтра после смены представите план. Дальше: все ваши подчиненные в бригаде - гражданские врачи. А оружие начсоставу положено и вчера они его получили. Попрошу вас лично проверить - чтобы умели хотя бы правильно чистить и хранили как нужно. Сколько ни суши, здесь все-таки штольни, сыро. Доведите до личного состава, как следует держать его в боеготовом состоянии. Нам пока не до стрельб, но хотя бы сбережение оружия должно быть в порядке. И техника безопасности!

– Есть лично проверить.

– И еще: ваши подчиненные, с которыми вы сюда прибыли - справятся ли они с работой операционных сестер именно в вашем отделении? Я о Васильевой и Поливановой. С Саенко мне все совершенно ясно, краткосрочные курсы. Глаза толковые, но в остальном пока эмбрион.

– Справятся. Васильева начинала работу в травматологии с тридцать девятого года. В медсанбате себя показала очень хорошо. А Поливанова - фельдшер хирургического отделения райбольницы - вы понимаете характер работы?
– с хорошим довоенным стажем. За обеих ручаюсь.

“Надо же, все фамилии помнит!” - удивилась про себя Раиса. У нее сразу с души отлегло, что ее командира никто никуда не отправит и главное, что он за них обеих ручается. Из коридора она едва успела выскользнуть незамеченной.

***

Самым непривычным в штольнях была тишина. Точнее то, что военный человек назвал бы тишиной - грохот разрывов снаружи здесь был не слышен совершенно. Хотя если бомбы рвались прямо над головами, это очень скоро становилось понятно по духоте и явственно ощущавшейся в воздухе пыли. Даже могучая вентиляция с трудом справлялась, когда снаружи взрывами поднимало в воздух тонны земли, пыли и битого камня. В остальном же здесь постоянно царил шум, усиленный эхом: штольни становились заводами, мастерскими, общежитиями. Хотя при взгляде на указатель на стене с надписью “Детский сад”, у Алексея сжималось сердце…

Обучение персонала кто-то с первых же дней окрестил “Инкерманским университетом”. Сразу на ум приходили недавние их занятия в Воронцовке и снова, и снова память возвращала к двум сгоревшим машинам в окулярах бинокля. На почерневшем борту одной из них еще угадывался красный крест. “Кто? И как?” Он знал, что Оля Васильева до сих пор бережно хранит затрепанный том Опокина, который, очень может статься, некому уже и возвращать. Хотя не может быть, чтобы никто не вышел.

Но скверные новости пришли с другой стороны, не от Керчи, а с моря.

– Алексей Петрович...

Странное дело. До сих пор Соколовский звал его исключительно по фамилии и званию. Вызвал по поводу обучения и статьи, хвалил за первую лекцию. Но в глазах - темнота, не тревога даже - боль. Что-то стряслось.

– Как коммунист, должен вам сообщить. Только что узнал в штарме: "Армения" затонула. Атакована с воздуха.

– Выжившие?

Никогда Алексей Петрович не говорил таким голосом. Сиплый, скрипучий, еле слышный. И склонился, на полголовы ниже стал.

– По предварительным данным - шесть-восемь человек. Прямые попадания, возможно, несколько бомб или торпед.

Огнев сглотнул. Выпрямился, став прямым, как палка, как старорежимный офицер на картинке. Хрипло откашлялся.

– Понятно, товарищ военврач первого ранга.

– Прошу вас... лучше это сделаете вы. Сообщить личному составу. Здесь знали друг друга практически все врачи. Как понимаю, вы тоже. Вы ведь больше года в Севастополе, так? Но все-таки, своей хирургической бригаде эту тяжкую весть придется сообщить вам.

Темно. Как темно все-таки в этом подземелье! И никакие лампы не спасают. Рассказывать не пришлось - они уже знали. Колесник, сжавшаяся, вдруг сделавшаяся совершенно маленькой, держала на коленях фотографию в картонной рамке. Кажется, она ни слезы не проронила, только глаза горели сухим, болезненным огнем и пальцы дрожали.

С фотографии смотрели незнакомые Огневу люди в белых халатах, врачи и сестры, человек двадцать пять, снятые на широком крыльце какого-то здания с высокими окнами, видимо больницы.

– Вот они, видите?
– Колесник указала на трех девушек-сестер, стоявших в обнимку во втором ряду справа. Молодые, круглолицые, они легко и весело улыбались в объектив.
– Мои девочки. Лучшие в нашем отделении. Никого из них больше нет, понимаете?

За спиной у Натальи Максимовны всхлипнула пожилая санитарка, та не глядя, обняла ее за плечи.

– Что чувствует командир, чьи бойцы погибли, выполняя его приказ?
– Колесник воспаленным взглядом обвела товарищей.
– Я не могла им приказывать… но это были мои девочки, я за них отвечала. И я нашла им место на борту. Теперь их нет. Они могли бы работать здесь, я могла бы забрать их с собой в Инкерман. Но я надеялась… что им там будет безопаснее.