На третий день прямо посреди смены Раису внезапно вызвали к начальнику госпиталя. Сначала она не в шутку заволновалась, не ждет ли ее какой разнос. Правда, вроде не за что, до сих пор без нареканий работала. Тяжко, понятно, но тут всем нелегко.

Пробежала по узкой штольне, дважды с кем-то разминувшись и уже подходя, услышала голоса. Строгие и чем-то очевидно недовольные. В подземелье, где звуки разносятся далеко, все очень хорошо слышно. Так что почти сразу стало понятно: разнос и в самом деле был, только устроили его не Раисе.

– С какого года у него стаж?
– гремел в коридоре чей-то недовольный бас.
– С шестнадцатого?! Ты, голубчик, о чем думал - такого человека держать в ГЛР? Счастлив твой бог, что Соколовский еще не знает о твоей самодеятельности! Я понимаю, что каждая пара рук на счету. Но штат госпиталя укомплектован. И больше людей тебе не дадут. Так что хочешь - не хочешь, а отдавать в Инкерман придется всех четверых.

Услыхав о новом назначении, Раиса даже расстроилась, потому что в нем снова говорилось о штольнях. После нескольких ночей в злосчастной Голландии она до последнего надеялась, что их вновь направят на поверхность, хоть бы и поближе к фронту. А теперь выходит, опять под землю упрячут, в тесноту, духоту и сырость? Но Верочка наоборот повеселела. Оказалось, что Инкерман - это вовсе не такие штольни как здесь, а огромные. В них весь Севастополь запросто поместится и никому тесно не будет. Там когда-то камень добывали, почти весь город из него выстроен, потому он и белый такой.

Доработали смену, собрались и поехали. Раисе даже интересно стало, что там может быть такое, в скале?

Севастополь уже перестал быть белым, а в ранних осенних сумерках и вовсе потерялся. Подобрала попутная машина, что везла в Инкерман какой-то инструмент. “На комбинат еду”, - сказал водитель и больше ничего объяснять не стал, наверное, было не положено. Пока проезжали город, упала глубокая ночь. Затемнение было полным, только удивляться оставалось, как водитель в такой темноте находит дорогу. Машин попадалось все больше, и все шли из города, в направлении все того же загадочного Инкермана. Шли не зажигая фар, ориентируясь только по белым полосам на кузове, чтобы не столкнуться в темноте.

Даже в темноте Инкерман оказался бел и приметен. Огромная расселина между отвесных меловых скал, как ласточкиными гнездами, была испещрена провалами и тоннелями. Машины сновали по ее дну как рыбы между камней. Пахло дождем и дымом, откуда-то его натягивало, но дым был мирный, как из печных труб. Вот их машина подъехала ко входу в какой-то гигантский тоннель, впереди мелькнул свет. И оказались те самые штольни раз в десять больше, чем Раиса могла бы себе вообразить! После бухты - настоящий подземный дворец, под его своды можно не только город упрятать, но и все московское метро заодно.

Под землей царил непрерывный шум и гул, можно было подумать, рычит и гудит сама гора. На самом деле - это шла работа. Подземелье становилось городом.

***

“В земляных работах, как в нейрохирургии: что упущено сразу, то упущено навсегда”, - такую память оставила о себе бухта Голландия, не считая ломящей боли в спине, потому что даже закаленному человеку тяжко проводить день за днем, согнувшись. Бывали, конечно, в практике Алексея Петровича, операционные и похуже. Когда в Империалистическую командование вслед за французами решило устроить их в блиндажах, поближе к передовой (французы к тому времени от этой затеи отказались, но пока новые руководства перевели…), там потолок был еще ниже, а воздуха в чаду керосиновых ламп и парах эфира еще меньше. Но одно дело сносить такие условия в двадцать два года, и совсем другое - в сорок пять.

Однако, стоило признать: то, что безнадежно упустили в бухте, где ничего кроме электричества не удалось заставить работать, даже с огромным трудом подведенный водопровод, в Инкермане учли с запасом. Под землю уходил не только госпиталь, огромный, каких Огневу ни в одной из трех пережитых им войн не приходилось видеть, под землю уходил завод, мастерские, общежития, даже школа. И если вспомнить в Инкермане слова Пирогова о том, что в военное время врачу следует действовать сначала административно, а потом хирургически, то здесь стоило бы добавить еще одно: сначала, товарищи, все-таки столярно. И только потом - административно.

В будущих палатах визжали пилы и стучал молоток. Пахло как на стройке - опилками, известкой, краской. Но вентиляция не подводила, той духоты, что в бухте, не было.

– И все-таки, мне сложно поверить, что это, - пухлая женская рука картинным жестом обвела белые стены, - наша операционная.
– Кто бы мне сказал хотя бы полгода назад, что мы вот так будем работать… Ну что же, наполовину уже готово.

Невысокая черноволосая женщина лет тридцати еще раз оглядела фронт работ. В ее глазах, тоже черных и очень глубоких, читалось понятное удивление гражданского врача, лишь вчера ставшего военным, и то пока только наполовину. Последнее можно было толковать и в прямом смысле: она была в форменной юбке и сапогах, но в гражданской белой кофточке в горошек. Вероятно, на складе просто не отыскалось гимнастерки на такую выдающуюся фигуру.

– Что же, коллега, - Алексей Петрович улыбнулся ей.
– Мы не Фолькманы, но придется привыкать.

– Фолькман?
– возразила она голосом неожиданно глубоким, звучным, почти оперным.
– Это тот, кто грозился при должной антисептике оперировать хоть в вокзальной уборной? Да он бы здесь проглотил бы свою фамильную ложку! Но поскольку мы действительно не Фолькманы, просто берем в руки тряпку. И прошу товарищей учесть, - последнее относилось к электрикам, трудившимся над закреплением бестеневой лампы, - если вы ее опять повесите неправильно, опять заставлю переделывать!