В 1935 году Гермиона Грейнджер встречает мальчика в сиротском приюте, который презирает сказки о феях, лжецов и обыденность. Он предлагает ей взаимовыгодную сделку, и вскоре между ними образуется предварительная дружба -- если Том вообще опустится до того, чтобы назвать кого-то "другом". Но неважно, что это между ними, это нечто особенное, а уж если кто-то и может оценить Особенность, это Том Риддл. AU Друзья детства в 1930-1940-х гг.
====== Глава 1. Скворцы ======
1935
Том Риддл знал, что его жизнь состояла из противоречий.
У него не было ни гроша за душой и практически никакого имущества. Всё, что ему принадлежало, даже не было по-настоящему его: ни его комната, ни его кровать, ни его шаткий деревянный шкаф, ни его учебники и ни его потрёпанная серая приютская форма с пожелтевшими воротничками рубашек и заплатками на брюках. Эти материальные вещи были выданы ему, и принадлежали кому-то до него, и уйдут к следующему безымянному сироте, когда он из них вырастет.
Но у него была одна штуковина, по-настоящему ценная, бесценная, штуковина, которая была только его и ничья больше, а не поношенная и переданная ему из общего бельевого шкафа безучастной воспитательницей. Не бесполезная кукла, или плюшевый мишка, или дудочка, отобранные у капризного сопляка в качестве дисциплинарной меры, входившей в программу Школы Жизненных Уроков приюта Вула (Том Риддл был её директором, а все воспитанники младше десяти лет — его послушными учениками, нравилось им это или нет).
Та его штука.
Противоречие в его жизни, ведь в учебниках говорилось, что она не может быть настоящей, потому что существовали фундаментальные законы Вселенной для таких вещей, потому что Ньютон сказал то, а Галилео сказал это… Но его собственные глаза подтвержали её истинность так же, как и правду, которые он находил в глазах, полных страха и слёз, Эрика, или Билли, или Денниса, или какого бы то ни было другого равноценного сироты, если он в тот день его обидел.
Правда: он не был сумасшедшим. Он был Особенным.
Эта его особость позволяла Тому нарушать законы Вселенной и избегать за это наказания. Никто не так и появился на пороге — разве что для того, чтобы подобрать пустые ящики из-под молока или подбросить незаконнорождённого ребёнка-другого, — чтобы забрать его способности, поправшие энтропию, во благо Спасения Вселенной. Нет, жизнь продолжалась, а Том опирался на источник Особости внутри него, который откликался его воле, а Вселенная продолжала крутиться вокруг него, как обычно, такая же несведущая и невредимая, какой всегда и была.
Жизнь Тома продолжалась, каждый день был таким же монотонным, как и предыдущий, школьные уроки были бесполезны, люди вокруг него сливались в единый фон, как картонные декорации кукольного спектакля на пасхальной ярмарке. Они инстинктивно следовали своим врождённым программам, кружа среди косяка, чирикая один и тот же набор фраз, все эти «добрые утра» и «как поживаете», отчего их веки дрожали, когда они чувствовали неискренность за словами. Временами он испытывал искушение заставить их сказать правду, дать им понять, что они всего лишь скворцы, а он — нет, но какая-то часть его предостерегала от преждевременного пренебрежения правилами Вселенной и привлечения внимания Комитета Бытия до того, как он сможет одолеть их.
Ему, конечно, было лишь восемь лет.
В глазах его опекунов он был ребёнком, не более чем скворцом, по крайней мере, в течение следующих десяти лет. Пока ему не исполнится восемнадцать. Потом его заставят улететь из гнезда (тут он был щедр на метафоры, в конце концов, мы говорим о приюте Вула), чтобы выживать в одиночку. После этого их бы не волновало, умрёт ли он, — он видел множество молодых людей, которых выпроводили за ржавые ворота, чтобы они записались на службу в грядущей войне, начинающей бурлить в котле Континента{?}[разговорное название Континентальной Европы у островитян-великобританцев]. И никто и бровью не повёл, что их, скорее всего, ждёт смерть. Мёртвые или живые, они будут зваться Отважными Молодыми Душами, а люди будут благоговейно бормотать о короле и стране и так далее.
Внутренний монолог Тома о гнездовых повадках обыкновенного европейского скворца был прерван голосами из-за грязного окна его спальни, пронзительным криком детей в маленьком мощённом дворике между воротами и главным входом в приют.
Он посмотрел на улицу, протирая ладошкой запотевшее стекло. На улице стояла середина декабря, и отопление шло с перебоями. Когда на улице не было дождя, разница температур между помещением и улицей была несущественной, и поэтому детям разрешалось гулять сколько вздумается, если они вернутся к ужину.
Его комната была на четвёртом этаже, и у него был хороший обзор на главные ворота. Небо и улица были подёрнуты миазмами тумана, напоминавшими гороховый суп, — это была лондонская зима, так что это не вызывало удивления, — но что привлекло его внимание, так это автомобиль, выплывающий из тумана в открытые ворота. Синий блестящий автомобиль с серебряной решёткой спереди, белыми покрышками и отполированными колпаками на колёсах, и леди в пальто, отстроченном мехом, выходящая из него, прижимающая свои жемчуга к горлу, несомненно, потому что выставлять напоказ своё богатство в такой нищей части Лондона было дурным тоном.