— И твои родители не станут волноваться, что ты заводишь друзей в таком месте? — спросил Том, окрашивая свой голос сомнением.

Он не знал, как устроены родители, особенно то социальное подмножество, которое покровительствовало (во всех смыслах этого слова) сиротам. Он считал, что они заинтересованы в том, чтобы уберечь своих отпрысков от неблагоприятного влияния, которого в приюте Вула было в изобилии.

Миссис Коул была алкоголичкой-растратчицей. Большинство детей под её присмотром были бастардами и воришками, и каждый из них, кто умел писать, мог испещрить целый лист бумаги с двух сторон мелким почерком всеми грубыми ругательствами и грязными уличными словечками, которые они знали. И регулярно употребляли.

— Мои родители волнуются, что у меня нет друзей вообще, — сказала Гермиона. — Они говорят, что я трачу всё своё время на чтение вместо того, чтобы заводить друзей, и они не станут мне покупать новые книги, пока я не докажу, что могу общаться с ровесниками. Я знаю, что у нас нет ничего общего, но мы оба любим книги, поэтому я подумала, что мы могли бы их читать и обсуждать. Думаю, это и делают друзья. Ну, это то, что я бы делала, будь у меня друзья.

— Откуда мне знать? — Том пожал плечами. — Я стараюсь сокращать контакт со всеми здесь. Но полагаю, мы могли бы быть друзьями, если…

— Да?

— Сколько у тебя денег?

— Мне надо платить, чтобы быть друзьями? — сказала Гермиона, побледнев от потрясения.

— Ты сказала, что тебе нужны доказательства дружбы, — быстро подметил Том. — Мне надо будет покупать почтовые марки и конверты, чтобы ты могла показать родителям письма от друга. Обещаю, что буду в них писать только хорошие вещи. А ты будешь мне иногда присылать посылки. Я предпочитаю шоколад карамелькам, апельсиновые шоколадные батончики, если ты сможешь их достать. Не покупай мне ничего с орехами.

— Это всё? — спросила Гермиона, отходя от шока. Том видел, что она прокручивала в голове его требования.

— Мы можем договориться о соотношении числа писем к подаркам, — предложил Том. — И расписании посланий. Одно письмо в две недели, одна посылка за каждые четыре письма? Я буду писать тебе по крайней мере два листа, исписанные с двух сторон, но о приюте Вула особо и нечего рассказывать, так что, скорее всего, это будет про школу и книги.

— Полагаю, это подойдёт, — размышляла Гермиона, уже оживившись от упоминания книг. — Но это всё равно довольно корыстно, как ты продаёшь свою дружбу.

— Не думай об этом как о продаже. Конечно, нельзя назначить цену за человеческое существо, — сказал Том, одаривая её обаятельной улыбкой Хорошего Мальчика. — Считай, это плата за обслуживание или инвестиция.

«К тому же, — думал он, — не то чтобы ты вообще могла бы себе позволить купить меня».

— Что ж, хорошо, — согласилась Гермиона. Она запустила руку в свой карман и выудила маленький бархатный кошелёк для монет. — Давай посмотрим, сколько у меня здесь есть…

В конце концов Гермиона отдала ему всё, что было у неё в кошелёчке. Шестнадцать шиллингов и шестипенсовую монетку{?}[В 1930-е Великобритания ещё не перешла на десятичную монетную систему. В сумме у Тома и Гермионы получалось 16,5 шиллингов, а один фунт стерлингов тогда равнялся 20 шиллингам. По современным меркам, 16,5 шиллингов — это чуть больше 50 фунтов] — самую большую сумму денег, которая была у неё в жизни. Но по меркам приюта это было небольшое состояние, где каждый пенни ревниво охранялся его владельцем. Одна почтовая марка для тех, кто жил так близко к Лондону, как Гермиона, стоила три полупенни{?}[Ещё одна старая, уже вышедшая из обихода монета. Нетрудно догадаться, что 2 полупенни составляли 1 пенни ]. Пять или шесть пенсов стоили горсть конфет на развес или плитка шоколада. За шиллинг можно было купить новую книгу или два-три подержанных романа в лавке на субботнем овощном рынке.

Том изо всех сил старался скрыть вспышку алчности в своих глазах.

Гермиона подвинула маленькую горстку монет к Тому:

— Не рассказывай моим родителям про это. И не упоминай в письмах, они могут попытаться прочесть первые несколько штук, чтобы убедиться, что нет никакого подвоха.

— Разумеется, нет, — сказал Том, закатывая глаза. — Я умею хранить секреты. Надеюсь, тебе не составит труда сохранить их самой.

Гермиона нахмурилась:

— Я не люблю держать секреты от своих родителей. Я никогда не скрывала от них ничего.

— Ты сказала ранее, что у нас нет ничего общего, а теперь есть, — сказал Том. — У нас теперь есть секретная «дружба». Ничто не сближает людей больше, чем общие тайны. И не сказать, что у тебя нет от этого выгоды. Ты сама хотела, чтобы родители думали, что ты нормальная.

— Мы будем друзьями, пока ты будешь держать своё слово, — сказала Гермиона. Она протянула руку.

Том посмотрел на её ладонь и на кучку монет на столе. Он пожал ей руку, которая, к его облегчению, не была липкой. Её кожа была тёплой и сухой, её ногти были аккуратно подстрижены, и на внутренней стороне большого пальца оставалось синее пятнышко чернил, а мозоль от ручки — на третьей костяшке среднего пальца.

— Согласен, — сказал Том, отпуская её руку и сгребая монеты из поля зрения в карман своих брюк. Он властно продолжил: — А теперь покажи, какие ещё книги ты принесла сегодня. И если я там увижу что-то из Диккенса, я очень, очень разочаруюсь в тебе.

====== Глава 3. Бабочки ======

1937

Гермиона Грейнджер оказалась книжным червём, и это было нечто большее, чем простая метафора.

У неё был непомерный аппетит к литературе. Она была тонкокожей (хотя каждый ребёнок, кто не прошёл через Школу Жизненных Уроков приюта Вула, попадал под эту категорию) и хрупкой (качество, которое Том причислил к слабостям), и она чувствовала себя гораздо лучше в затхлых, тёмных помещениях, чем снаружи под солнечными лучами. И она залезла к нему под кожу, как болезнь, инфицируя его своими заразительными Мнениями. У неё был свой взгляд на всё, она, не колеблясь, им делилась и, к отвращению Тома, время от времени приводила обоснованные доводы.