Шрифт:
— Ты дружила с Кантом?
— Нет. Он дружил со мной. А я терпела, потому что он пёк лучшие штрудели в Пруссии.
***
Кёнигсберг, 1758 год.
Замок барона фон Штайнфлюгера напоминал декорацию к опере: позолота, гобелены с единорогами и запах ладана, смешанный с конским потом. Барон был у бургомистра, по организационным делам.
Юная тётушка барона Мари, в платье с фижмами и с белоснежным париком на макушке, играла в карты с философом средних лет, чьи манжеты были испачканы чернилами.
— Вы утверждаете, фройляйн, что нравственный закон не требует бессмертия? — герр Иммануил положил на стол туз пик.
— Утверждаю. — Маша сбросила королеву червей. — Если бы вы жили тысячу лет, вы бы всё равно опаздывали на лекции.
Иммануил Кант
Он фыркнул, поправляя парик. За окном маршировали русские солдаты — город перешёл под власть императрицы Елизаветы после Семилетней войны. Завтра Канту предстояло присягать новой государыне, а сегодня...
— Боюсь, мне придётся выиграть, — философ понизил голос, — иначе барон заподозрит, что я поддаюсь.
— Не надо. — Маша вытащила из рукава туз червей. — Я сама уйду. Меня ждут в гардеробной Её Величества — шить новое платье для присяги. Вам бы тоже приодеться.
Кант замер:
— Вы шутите?
— Нет. — Она встала, скинув парик и встряхнув русыми кудрями. — Императрица хочет, чтобы её корсет блестел, как совесть после исповеди. А я знаю, как пришить бриллианты, чтобы они не кололись.
На следующее утро, когда Кант дрожащей рукой подписывал присягу, Елизавета Петровна восседала в платье, усыпанном стеклярусом, который фрейлина высочайшего двора Мария Кощеева добыла, взорвав печь венецианских стеклодувов.
Восседала на своем портрете, разумеется, ехать в далёкую Пруссию императрица и не собиралась. Присягу горожан принимал временно назначенный губернатор.
Речи новых русских подданных отменили.
— Вы спросите, зачем? — Маша доедала штрудель в университетской столовой. — Чтобы императрице не написали, как философ заикается от страха.
Кант покраснел:
— Я не...
— Заикался. Потому что я подлила вам в утренний кофе коньяк. Не благодарите. Дворцовая смекалка. Зато теперь никто и не скажет, что почетный гражданин Кант публично сдался завоевателям. Мало ли кто сейчас что подписывает.
***
— И что, он так и не узнал, кто ты? — спросил я, разглядывая пистолет с гравировкой.
— Узнал. Через сорок лет. Но не поверил, хотя и подыграл. — Маша взвесила оружие на ладони. — Пришёл в наш замок, седой как лунь, и сказал: «Вы — та самая вечность, что делает время относительным».
А я ему такая: «Нет, я та, кто не даёт вам, философам, заскучать».
Она нажала на курок. Из ствола выстрелил конфетти-заряд, рассыпав по полу бумажных голубей с цитатами из «Критики чистого разума».
— Зачем ты это хранила?
— Напоминание. — Она подобрала одного голубя, где было написано: «Вечность — не время, а отношение». — Кант ошибался. Вечность — это привычка.
Я потянулся к тетради:
— А это что?
— Его попытка написать роман. Про бессмертного детектива, который расследует преступления сквозь века. — Маша засмеялась. — Говорил, списал с меня. Издатели отказали — слишком фантастично.
Она швырнула тетрадь в сундук с другими «неудачными» рукописями: черновиком дурацких ярмарочных комедий от Сервантеса, стихами Есенина на бересте и сценарием немого кино Чаплина, написанным брайлем.
— Отдых окончен. — Маша вскочила, поправляя неоновые дреды. — Завтра едем в Калининград. Там нашли подземный бункер с тайным архивом Канта. Говорят, есть карта...
— Нет, — простонал я.
— ...с отметкой, где он спрятал рецепт идеального штруделя!
Камень в углу подвала мигнул, будто смеясь. Маша подмигнула в ответ.
Глава 10
Калининград встретил нас дождем, который, казалось, шел здесь со времен Тевтонского ордена. Маша, в плаще с капюшоном, светящемся неоновыми полосками, шла впереди, будто ведомая невидимым компасом. Ее дреды мерцали сквозь ткань, как подсказка для потерявшихся в темноте.
— Архив под старым фортом, — бросила она через плечо. — Кант прятал там не только рецепты. Там чертежи его «машины добродетели» — механизма, который должен был вычислять нравственный выбор.