Потом эти купцы со своими челобитными, массоны со своими хитрыми речами… и все хотят урвать кусок пожирнее, пока я тут, в Москве, а не уехал. А под вечер еще и встреча с Платоном. Умный священник, спору нет, но до чего же въедливый. Каждое слово мое на зуб пробует, каждую мысль под лупой разглядывает. Союзник? Пока да. Но глаз с него спускать нельзя. Ох, нельзя.

Усталость навалилась свинцовая. А еще на мне висле “пушкинский” грех. Каждый вечер, я пытался вспоминать и записывать стихи великого поэта. Иногда получалось, чаще нет. Всё это давило, скручивало узлом внутри.

Я вернулся в свои покои в Теремном дворце уже за полночь. Слуги быстро накрыли на стол перекусить – свежие пироги с визигой, бутылку Бордо. Тишина стояла гулкая, только часы на Спасской башне мерно отбивали утекающее время, да где-то внизу, во дворе, перекликались караульные. Покои мои – скорее музейная палата, чем жилая комната. Своды расписные давят, мебель дубовая, тяжелая, воздух спертый, пахнет пылью веков и, кажется, мышами. Неуютно. Кота что ли завести?

Скинул надоевший черный кирасирский мундир. Стал стаскивать сапоги. Проклятые ботфорты! Вечно с ними мучение. Один поддался легко, а второй… второй застрял намертво. Дергал, тянул, чертыхался шепотом – бесполезно. Словно прирос к ноге. Уселся на кровать, уперся второй ногой в голенище, потянул изо всех сил… и чуть не рухнул на пол вместе с сапогом. Тьфу ты, напасть! Звать Жана? Уже потянулся к колокольчику, и тут в дверь постучали. Раз, другой.

— Кто там еще? – рявкнул я, злой и на сапог, и на себя, и на весь этот мир.

Дверь приоткрылась, и в щель просунулась встревоженная физиономия Никитина. Вид у моего верного телохранителя был смущенный, даже растерянный. Редкое зрелище.

— Царь батюшка… Государь… Тут это, девица одна… – замялся он.

— Какая еще девица? Ночь на дворе! Девицы все спят. Иначе очень быстро перестают ими быть.

Никитин рассмеялся этой немудреной шутке, произнес:

— Княжна Курагина, Агата Львовна. Фрейлина великой княгини Натальи Алексеевны. Их же тут, в Теремном, поселили неподалеку.

— Ну и что? Чего ей надо?

С Августой-Натальей я вел себя теперь строго. Сама, без моего приглашения, она не приходила – уж очень хитрой оказалась, с выдумкой. Тут слово вставит, здесь обмолвится. А люди потом волком друг на друга смотрят. Ну и кроме интриг, капризная страсть. Сначала это было не очень заметно, но потом…

— Плачет, Ваше Величество. Навзрыд. Рвется к вам. Говорит, дело крайней важности, жизни и смерти. Я… гм… велел обыскать ее. На всякий случай. Оружия нет, чисто. Но что делать-то, государь? Впустить аль прогнать? Не по чину вроде как девицам по ночам к государю…

Я потер лоб. По чину, не по чину – какая теперь разница.

— Пускай, – буркнул я, снова безуспешно пытаясь стянуть проклятый сапог. – Раз пришла – надо выслушать. Чего уж там.

Никитин кивнул и исчез. Я остался один, в дурацком положении – в одном сапоге, злой и уставший. Услышал тихие шаги в коридоре, приглушенные голоса, а вот и сама Агата.

Совсем не та гордая, хоть и испуганная, красавица, которую она из себя строила все это время. Платье помято, волосы растрепаны, лицо залито слезами, глаза красные, опухшие. Она шагнула вперед, увидела меня, споткнулась и рухнула на колени прямо у моих ног, утыкаясь лицом в жесткий ковер. Плечи ее сотрясались от рыданий.

— Государь… Ваше Величество… Петр Федорович… – лепетала она сквозь слезы, слова тонули в рыданиях. – Смилуйтесь… Пощадите!

— Да что случилось-то? Встань. Говори толком.

Она подняла голову. Лицо мокрое, жалкое. В руках сжимала какой-то сложенный листок бумаги.

— Отец… Батюшка мой… Письмо пришло… Оттуда…

— Откуда – оттуда? С оренбургских промыслов?

Она судорожно кивнула, протягивая мне письмо дрожащей рукой.

— Его там убьют… Он болен… Очень болен… Лекаря нет… Казаки лютуют… Он не выживет… Государь, умоляю… Спасите его! Освободите! Я… я все сделаю… Все, что прикажете… Любую цену заплачу… Только спасите отца! Умоляю!

Она снова зарыдала, припадая к моим ногам, точнее, к моему единственному сапогу. Ее пальцы судорожно вцепились в кожу.

Я смотрел на нее сверху вниз. Девчонка. Совсем еще ребенок, хоть и фрейлина. Красивая, даже сейчас, в слезах и горе. И отчаянная. Готова на все… Интересно, на что именно?

— На все, говоришь? – хмыкнул я, стараясь скрыть внезапно проснувшееся любопытство и… да чего уж там… мужской интерес. – Ну, подсоби тогда для начала с сапогом. Застрял, проклятый. Вот тебе и первое «все».

Она подняла на меня удивленные, заплаканные глаза. Кажется, ожидала чего-то другого. Но тут же, без единого слова, ухватилась за голенище сапога обеими руками. Была княжна, да вся вышла.

Я уперся пяткой ей в плечо – хрупкое такое плечико под тонкой тканью платья – и потянул. Сапог соскользнул легко, словно и не сопротивлялся до этого.

— Вот спасибо, – сказал я, растирая затекшую ступню. – Уже легче. Встань теперь. Негоже княжне на полу валяться.

Она поднялась, но смотрела на меня с каким-то новым отчаянием. Видимо, поняла, что шуткой я ее не провел и цена будет назначена настоящая. И тут она сделала то, чего я совершенно не ожидал.