— И сестру простила?

Екатерина Воронцова-Дашкова была одной из главных фигур заговора будущей императрицы. Можно сказать, своими руками и счастье, и любовь Лизкину похоронила.

— Катюшку-то? Возвысилась через семейное горе, да не в коня корм пришелся. Екатерина к ней быстро охладела, заметив властную натуру. И с детьми у нее нелады. Как ни простить? Конечно, простила. Жить-то мне в тягость, а с камнем на сердце – еще тошнее.

Что же мне с тобой делать, добрая ты душа? Ведь даже дела тебе никакого не поручишь. Своей бесхитростностью ты не многих разоружишь, но многих побудишь тобой воспользоваться.

— Ты, благодетель, коль желание имеешь мне помочь, пристрой мою дочку в фрейлины. А я тебе, чем хочешь, услужу.

Смешные. Что Романовна, что многие другие так и поняли, что со мной все будет по-другому. Двор, свита, фрейлины, камергеры… К чему вся эта мишура! Ты пользу людям приноси – будет тебе награда. Но и обижать настрадавшуюся язык не поворачивался.

— Позже решу, как с тобой поступить. Думаю, смогу приставить к делу.

***

Москва гудела, чествуя героев. Красная площадь кипела народом – казаки, солдаты, горожане, крестьяне пришлые… Тысячи глаз смотрели на меня, стоящего у Лобного места. Я только что закончил награждать смоленских храбрецов – ох, и знатно они там порубили врага! Медали сверкали на груди отличившихся, толпа ревела «Любо!», две линии оцепления еще справлялись. Приятно, черт возьми, чувствовать эту народную любовь, эту силу, что встала за меня.

И тут, сквозь колыхание толпы, я увидел движение у Спасских ворот. Разъезд расчищал дорогу, а в проходе показалась колонна. Я присмотрелся. Впереди на лошади ехал доктор Максимов, за ним катили повозки и шли солдаты с ружьями. Много солдат, почитай, роты четыре. Худые, бледные еще после ранений, но глаза горят, идут бодро. Максимов! Золотая голова, бесценные руки! Задержался, лекарь, в Нижнем, раненых поднимал. Сколько же он мне бойцов в строй вернул!

Колонна подошла ближе. Максимов спешился, оцепление сделало коридор. Доктор подал руку дочери, что ехала в одной из повозок. Уже вмести они подошли к помосту, низко поклонились. Машенька, зардевшись, присела в реверансе. Ай, хороша девка! Скромна, работяща, да и фигурой не обижена. Не зря ее казачки мои за спиной «ангелом милосердия» кличут. Я сам чуток покраснел, когда вспомнил наши постельные забавы в Казани. Полгода прошла, а все свежо!

— Ваше Величество! – начал Максимов. – Вынуждены были задержаться в Нижнем. Раненых было много, некоторых с того света тащили.

— Знаю, Викентий Петрович, знаю, – я спустился к нему, положил руку на плечо. – Очень рад твоему усердию и помощи неизменной. Ты мне почитай дороже иного генерала будешь! За то и награда тебе особая!

Я достал из кармана медаль “За взятие Москвы”, повесил на грудь. Москву он не захватывал, но тех, кого он вылечил в Казани брали. Поэтому, считай, все честно. Тут же крикнул “Любо”. Площадь радостно ответила.

Потом я повернулся к Маше. И не раздумывая прикрепил ей такую же медаль:

— А это, тебе, голубушка. За труд твой неустанный, за сердце доброе.

Маша вспыхнула, опустила глаза, но медаль приняла. Смущается, мой ангел.

— Располагайтесь пока в Кремле, – повелел я Максимову. – Места там много, Ваня Почиталин укажет вам покои. А как устроитесь – милости прошу ко мне. Дело есть важное, врачебное. Методу новую, которая от оспы спасает, что с успехом опробовал ты в Казани и Нижнем, надобно применить к невестке моей Августе, да ее фрейлинам. А еще генерал у меня есть незаменимый. Суворов. Слыхали?

— Он же первый подручный Екатерины! – удивился доктор.

— Был. А станет моим главным ближником.

— Откель же такая уверенность?

— У меня тоже есть своя метода. Как приручать людей. На тебе же сработала.

Я засмеялся, вся свита позади меня тоже.

Максимов пожал плечами, кивнул.

— Мне бы еще помощников. Не справляюсь я со всеми делами.

— Прививки делать можешь взять мою знакомую хорошую, Елизавету Воронцову. Она сама от оспы люто пострадала. Детей имея, за них переживает. Будет тебе первой помощницей. Она согласная.

Я подмигнул Маше.

— Ладно, второй. Первую-то не обойти!

***

Тишина. Тишина, которая бывает только в пустой мастерской поздно вечером, когда дневной стук молотков, визг пил и скрежет металла умолкают, уступая место лишь мерному тиканью больших часов, что Кулибин привез с собой из Питера. Свеча на столе отбрасывает дрожащий свет на разложенные листы с чертежами. Оптический телеграф… хитроумную штуку, Государь придумал. Семафор шведский, говорит. Как он все это знает? Кулибин водил пером по бумагам, разглядывая чертежи.

Рука сама тянется к циркулю, к линейке. Мысль работает, перебирает рычаги, шестерни, оси. Голова полна идей, что роем пчелиным гудят после разговоров с царем. Как есть, помазанник Божий, хоть и слухи всякие ходят. Ум светлейший! У простого казака-самозванца не может быть таких идей. Станок токарный Нартова улучшить – раз! Машину паровую Ползунова, кою и не видал толком никто, до ума довести, да так, чтоб сама по себе работала, без водяного колеса – два! Телеграф вот этот оптический – три! Да еще мост через Москву-реку, однопролетный, как мечтал через Неву построить… Голова кругом идет от замыслов царских. Часть дел, уже в работе. По мосту чертежи подготовлены, ждут утверждения. Котел для паровой машины уже почти готов, доделывают в мастерских.