Борух кивнул. На самом деле он совершенно не понимал, чего Катарина так переживает, но стоять здесь, в этой бедной комнате, больше не мог. С момента, когда к запаху увядающих цветов примешался спирт, здесь стало как в палате умирающего. В нетерпении он оглянулся на дверь.

— Ладно, — сказала наконец Катарина, — беги завтракать.

Спускаясь в столовую, Борух увидел в окно, как во двор замка въехало несколько грузовиков. Прислуга вышла им навстречу и стала разгружать бакалею, ящики с овощами и фруктами, сырами и колбасами. Хорошая штука день рождения, подумал Борух. Сам он уже забыл, когда именно родился. Возможно, он давно пропустил эту дату.

Позже, сидя на уроке антропологии, Борух решил, что теперь имеет право отметить день рождения, когда захочет. Хоть сегодня, почему бы и нет. Борух представил, что все эти вкусности в замок привезли специально для него, и настроение сразу улучшилось. Даже Эберхард, рассуждающий о трусливости и второсортности евреев, не смог его испортить.

В перерыве Боруха отправили намочить тряпку, чтобы вытереть доску, и только поэтому он увидел то, что увидел: как Катарина несет по коридору гигантскую перевязанную бантом коробку, а затем ставит ее у двери одной из комнат, коротко стучит и уходит, не дождавшись, пока кто-нибудь откроет. Борух замер на лестнице, занеся ногу над ступенькой. С такого расстояния было не очень понятно, что это за комната, у которой Катарина оставила подарок, но он уже и так догадывался. Кажется, герр Нойманн упоминал вчера о специальной доставке.

Дверь открылась, и из проема высунулась коротко стриженная голова Ани. Борух бросился вверх по лестнице, чтобы его не окликнули. Еще не хватало снова объясняться жестами! У него были дела поважнее. Когда он вернулся в класс, плакат с черепами евреев анфас и в профиль глядел на него укоризненно. Борух сорвал со стены всю дурацкую антропологию и, смяв, затолкал в мусорное ведро. Нет, он больше ничего не боится — ни красивых фройляйн, ни националистов. И неправ Эберхард, что евреи трусливы! В конце концов, Гуго не был евреем, но его это не спасло — тогда при чем тут национальность? Вовсе ни при чем.

В класс заглянула Далия, и Борух, задвинув ногой ведро под учительский стол, стал возить по уже чистой доске тряпкой.

— Ты идешь? — спросила она. — Все уже в гостиной, делают комплименты. Ты тоже должен делать, так сказал герр Нойманн.

— Хорошо. — Борух положил тряпку и вытер руки о штаны. Он не знал, что еще может сказать, поэтому повторил утреннее: — Ты очень красивая. И совсем не дура, — добавил непонятно к чему.

Далия залилась смехом и стала совсем розовая.

— Зато ты дурак! — Она покрутила пальцем у виска. — Комплименты для гостей! Пойдем, научишься.

Пожав плечами, Борух пошел за ней в гостиную. Когда он проходил мимо комнаты Ани, коробки под дверью уже не было.

Аня

Глубокий сон без сновидений накрыл ее веки тяжелой ладонью только на рассвете. Аня еще застала минуту, когда темнота в спальне выцветала, все обнажая: и одежду на спинке стула, и букет у окна, и швейную машинку, которая не обрастала пылью только стараниями Ингрид. И шаль, в которую Макс укутал ее на башне. Целую ночь она провела в душных метаниях: то вставала попить воды, то снова ложилась, укутывалась в одеяло, то раскрывалась вся, потому что тело обдавало жаром.

Вечер не шел из головы. Макс не шел из головы. Она перебирала в памяти весь их разговор, как бусины на нитке. Вот он зовет ее прогуляться по замку. Вот говорит о планетах. А вот — о них двоих. О даре, который проводил невидимую черту, отделявшую Аню и Макса от остальных людей. Связывал их двоих крепче любой другой связи. И она не знала, пугает ее эта связь или радует. Может быть, все и сразу.

Месяц круглил щеку, подглядывал в ее окна. Аня вспоминала, как они прощались: Макс замер у спальни, неловко вскинул руки, будто хотел обнять, но в последний момент просто сжал ее ладони в своих. Та, что в кожаной перчатке, уколола и оцарапала, но другая, живая и теплая, накрыла сверху и согрела. Аня подумала, что таково, должно быть, и его сердце: мягкое поначалу, а на дне — острое, оскаленное. Она хотела узнать его получше. Может быть, даже спуститься на самое дно. Если они с Максом связаны накрепко даром, хорошо бы начать ему доверять.

В конце концов, какой у нее выбор.

Она проснулась, когда уже перевалило за полдень. Показалось, в дверь постучали — не мягко и деликатно, как это делает Ингрид, а громко, отрывисто. Аня подскочила на кровати и заспешила к двери, но в коридоре уже никого не было — только у порога, перевязанная широкой атласной лентой, стояла квадратная коробка, да где-то на лестнице стучали удаляющиеся шаги. Странно. Аня подняла коробку и на вытянутых руках внесла ее в комнату. Положила на кровать, осторожно развязала бант на крышке.

Внутри, проложенный хрустящей вощеной бумагой, в облаке духов и золотой пыли лежал золотой атлас. Аня потянула его из коробки, и ткань скользнула между пальцами, стекла по ее рукам прохладными волнами. Она держала перед собой вечернее платье. Длинное, до самого пола, с открытой спиной. Слишком откровенное. Слишком блестящее. Слишком. Слишком. Оно не могло предназначаться ей. Тот, кто принес коробку, просто ошибся дверью. Это платье было в пять раз лучше, чем те, которые шила ее соседка по цеху Лидочка. Аня не могла даже вообразить, что когда-нибудь наденет нечто подобное.