Шрифт:
и много еще было всяких историй;
и странно, даже самые противоречивые, все они легко проецировались на Ревердатто. Он был сложным человеком.
Но это он хлопотал студентам стипендии и организовывал сбор теплых вещей у томичей для фронта. И глаза у него были очень красивые.
Весь дом Ревердатто был непроницаемо чопорным.
У них были разные взрослые дети с разными сочетаниями родителей, настоящих и былых, скрытых тайной и трагедией.
У них было много каких-то пожилых дам, живущих здесь, приходящих, приезжающих, какой-то сложной родни, о которой, наверное, судачили во дворе.
Все они были из „иностранных романов “, но с временным смещением узнавания, — вычитаю я их из книжек много позже.
Над нами жили Шморгуновы.
Он — директор Филиала, горняк, даже шахтер, огромный, шумный, предприимчивый, со всеми „на ты“.
Шморгуниху у нас во дворе зовут „Барыня", ну и „Шморгуниха", а старших девочек — „девицы", Галину и Лидию.
Младшая Надя — моя подружка.
Их квартира особенно большая, и уже особенно, начальственно казенная, смягченная лишь неприбранными постелями, разбросанной одеждой и какой-то слоняющейся томностью, ленью, любовной маятой, бездельем.
Девицы разгуливают в комбинациях
(вот, наверное, откуда терпеть не могу это слово, и саму часть туалета, и вообще „трикотаж"),
с распущенными волосами,
Галина садится за рояль:
„от-ва-ари потихо-о-оньку калит!-ку-у...“
Лидия любит выйти на балкон, и заломив руки:
„Венера, душечка, здравствуй!"
Конечно, они обе влюблены „безумно".
(Ленка записывает в своем дневнике: „Л. с В. и Г. с О. целуются в подъезде. Значит, это — настоящая любовь").
Эти события переживает весь двор — „простолюдины" В.ладимира и О.лега называют князьками, а „мы — дети" с Надькой со сладострастием „устраиваем их дела", таскаем записочки, дразним, получаем откупы и поощрения, и разыгрываем в лицах романы Лидии и Галины.
Только мы это рядим пышно в мушкетерские костюмы. Надька, как лицо родственное, заинтересованное, забирает себе главную роль: она В. или О., скачет выручать свою возлюбленную, или похищать ее, или исполнять ее прихоти в заморских странах (у них есть плюшевый голубой ковер — море, только нужно под страхом смерти проникнуть в кабинет отца);
а я — все остальные роли: слуги, кони, разбойники, кардиналы...
Я использую весь возможный арсенал начитанных препятствий, чтобы задержать финал, — как-то даже сделалась морской бурей, ползала под ковром, — ведь мы обе мучительно ожидаем конечного акта, когда мне предстоит Прекрасной Дамой упасть в объятия Рыцаря,
и последует поцелуй невкусных детских губ, свернутых куринной попкой.
История наших романтических побед разрослась до бесформенности, и повторения стали глушить актерский накал.
Наверное, Ленка подсказала нам „выход в классику". Почему-то „Каменный гость".
Дон Гуан и Лепорелло были написаны прямо для нас.
Организованность текста требовала полного состава актеров. Порой нас выручали девчонки из двора, но Надька толстая, и с ней не хотят играть. Впрочем, мы обходимся и сами. Только Командор нам не удается, хотя я страшно топаю и мстительно кричу.
Иногда Шморгуниха со скуки садится сыграть с нами в карты, с детьми и домработницей. И так уж получается, что я ее обыгрываю. За что получаю театрализованную истерику:
— Вы посмотрите на нее! (стоя во весь свой гранитный рост и позоря меня пальцем),
— Шулер! Шулер из игорного дома! —
и рухает на диван, и ей несут сердечные капли, а меня выдворяют за дверь. Я скатываюсь по лестнице к себе, рыдая от обиды и непонимания, что значит „шулер", и от какой-то неясной зависти: о! она бы смогла войти к нам Командором! —
как беспощадно гремел ее голос, как одним жестом она сумела уничтожить, и сама пасть поверженной, и разорвать, наконец, нашу с Надей неисходную страсть, —
и от облегчения я рыдаю.
Дома Папа хохочет, и я все не понимаю, восхищается он или корит:
— Ай да Шморгуниха!
И рука его — на моей голове, по щеке проводит, удивительно сухая спокойно-отцовская рука.
А под нами в подвалах жили дворники, уборщицы, шофера, сторож. Там была еще столярка. Столяров зовут Рыжий, и Черный. О, их душистый, желтый, завитой в стружки мир! Нам позволено иногда (под настроение) валяться в опилках, подбирать чурочки, попилить, держась за другую ручку пилы, ... и только нас, из всего дома и двора, допускают, почти приглашают (— уж мы угадываем по тому, как один из них крадучись под телогрейкой проносит бутылку водки, подмигивает нам, палец к губам, и кивает разрешительно)