Шрифт:
Летом со мной на даче Валька и Женька. Они быстрее общительны, меня включают в игру, как мы говорим, и часто выключают.
Зовут „косая" за раскосые глаза. В праздники меня всегда наряжают китайцем.
Валька, красивая, золотистая, властная, Куминова, кумир мой ...вдруг становится моим покровителем.
Мы „смельчаки" — штат ее.
Я — первый смельчак, готовность на все, — не сделаешь, твою маму повесят на Красной площади.
Валька же — мое самое счастье. Только она знает мое папоротниковое королевство, она там моя королева.
Готовится праздник „7 ноября".
Бабушка стряпает большой пирог с капустой.
Мы с Папой грызем кочерыжки.
Ленка в эти наши общие дни какая-то отчужденная. Всегда сидит в своем углу,
(мне тоже хочется такой угол: кровать слева от окна, рядом стол, на столе лампа под зеленым абажуром, деревянный стакан с очень красиво и остро отточенными карандашами, в столе, я знаю, — замечательный изящный ножик с медными ободками. На самом деле мне хочется именно этот угол и сидеть там Ленкой),
всегда читает книжку.
Мама дарит подарки. Это что-нибудь самодельное. Я только теперь могу представить, как она сидит поздними вечерами, когда мы спим, и неумело, очень кропотливо, со сдержанным, но неизменно элегантным каким-то вкусом шьет платья моей кукле, или клеит корзиночки для леденцов, или одно единственное яблоко, разрезанное нам с Ленкой пополам, укладывает на блюдечки из серебряной бумаги с картинками по сказке: „покатилось яблочко наливное по блюдечку золотому, и открылась дальняя чудесная страна".
С Папой мы раздвигаем стол, вкладываем две доски, стол вытягивается в длину слова гостепри-имный, я стаскиваю стулья, смотрю, как Папа разливает по бутылкам самодельное смородиновое и черемуховое вино.
Приходят наши друзья Надеевы — любимый веселый Надеев, я бросаюсь к нему на шею, мы теперь как-то редко видимся; тетя Шура с Валькой и Женькой; тетя Градя и дядя Федя Вовки — это у них такая фамилия Вовки, они тоже живут в нашем доме, тоже наши друзья, ихтиологи, иногда дарят мне маленьких белых рыбок в банке; Ольга Гавриловна — Мамина подружка, ласковая, ах, как она поет, — тетя Оля.
Бабушка несет пирог к столу, вдруг не может сдержаться, плачет, —
ее сына Толю убили на войне,
и роняет пирог на пол.
(Мне часто снится Толя — бабушкин сын, мне было всего несколько месяцев, когда он ушел на фронт, говорили, что он меня любил.
Мне снится, что Толя возвращается, и я просыпаюсь в сладких слезах: „Бабушка, Толя приехал!"
я даже помню напряжение, с которым, пробиваюсь сквозь сон, как бы равное тому напряжению, когда нужно вернуть выпавшее из памяти слово: еще чуть больше захотеть, — и вот он, Толя! живой! вернулся!)
Нам, ребятишкам, наливают немножко вина с водичкой, Надеев пляшет с нами:
„ Топор-рукавица, Рукавица и топор".Сквозь мягкий плавающий сон я еще долго слышу:
„Прощай, любимый город, Уходим завтра в море..."— красивый голос тети Оли над нестройным хором, а капитан — седой большой дядя Федя, такой добрый.
Мама подходит меня поцеловать.
У нас есть одна пара коньков „снегурочек", навсегда привязанных к старым валенкам, — привязывать трудно.
С коньком на одной ноге мы мчимся с Валькой по двору и везем за собой санки, в них Женька с морозными яблочными щеками, в башлыке, погоняет нас веткой и распевает:
„Пара гнедых Э-эх, пара гнедых..."Мы делаем крутой поворот и вытряхиваем ее в сугроб.
Или бежим, раскинув руки, как самолеты, и на нас сыплются снежинки. И ото счастливое таяние снежинок на распаленном лице.
Наверное прибегает кто-то еще из ребят, нас зовут смотреть, как задавило собаку трамваем. Я помню ужас, с который ожидаю увидеть. Ужас не имеет формы. Собак я хорошо знала. Там должна быть собака, и с ней что-то такое огромное, недозволенное. Я даже удивилась, что собака оказалась обычных размеров, когда мы уже стояли над нею кругом. Она лежала, и туда, где живот, нельзя было смотреть. Я не могла оторваться от оскаленного рта, так что были видны немножко десны.
Их заносило снегом.