Дивило А.Задорного лишь то, что меня так поздно раскусили. Он видел в этом большой просчет окружающего меня коллектива. Если я пытаюсь протащить в печать столь скользкие (густая цитата), столь двусмысленные (густая цитата), столь откровенно упаднические положения (очень густая цитата), то что же это я высказываю вслух? Неужели не нашлось ни одного человека, который бы поставил в известность определенные органы? Он, А.Зазорный, просто растерян. В рукописи, которую ему пришлось читать, герои и героини не типичны. Они и на людей как-то не похожи. Они пьют, они трахаются, они ведут разговоры, о которых лучше бы никому не знать. А этот рваный стиль! А эти слова-уродцы! „Непруха", „богодул", „непропуск“, „гегемоны"!.. Даже солнце в рукописи „злобное, желтое, как яичный желток"! Разве ради такого искусства Чернышевский шел на каторгу? Разве ради такого искусства Ван-Гог накладывал на себя руки? Нет, нет! — заключал А.Заморный, такой хоккей нам не нужен.

Действительно.

Я сам поражался: откуда это во мне?

Заканчивая рецензию, А.Заторный советовал мне опираться на „Правду". На „Правду" и на труды классиков. На труды классиков русской советской литературы и на труды классиков марксизма-ленинизма. Вот тогда я перестану допускать идейно-художественные просчеты, предугадывал А.Закорный мое счастливое будущее. Вот тогда я начну работать не на кучку элитарных ничтожеств, а на народ, на здоровую массу, требующую вкусной и здоровой духовной пищи.

Как ни крути, так выходило, что я, не зная вкусов народа, пытался кормить его невкусной и нездоровой пищей. А.Заборный мне даже сочувствовал, он еще немного верил в меня, он даже подсказывал некоторые рецепты.

Он хотел, чтобы я варил вкусную и здоровую духовную пищу по давно апробированным, по давно опробованным рецептам. Рядом с моей пишущей машинкой теперь всегда должна лежать хорошая, добротная, идеологически выдержанная литературная поваренная книга.

Может и так, но что-то мешало мне. Я инстинктивно чувствовал: тут примешалось что-то еще. Я даже догадывался, что именно. Помните беседу палеонтолога профессора Кукука, оказавшегося в одном купе поезда Париж-Лиссабон с маркизом Веностой (Томас Манн, „Признания авантюриста Феликса Круля“)?

— О, конечно, — сказал тогда Веносте профессор. — Человек и зверь — родственные существа. Но если иметь в виду происхождение, то человек произошел от зверя лишь в той мере, в какой вообще органика произошла от неорганики. Понимаете? Тут примешалось что-то еще.

— Примешалось? — переспросил профессора его любопытствующий собеседник. — Что? Что примешалось?

— Ну, примерно то, что примешалось, когда из небытия возникло бытие. Сильный ответ.

Он и сейчас меня волнует. Не меньше, скажем, чем проблема гипокризии. Болезни, влияния которой не смог избежать никто. Ведь гипокризия это притворство, игра, вранье, сознательное и бессознательное, иногда спасительное, чаще бессмысленное. Скажем, А.Заморный был болен гипокризией смертельно. Я сам жестоко ею переболел. Эту болезнь схватывают автоматически, даже не подозревая об этом. Вот кошку на улице задавили на твоих глазах. Ты, естественно, потрясен. Выпучив глаза, ты ломишься в дом Портновых. Может, хоть сейчас холодные пустые глаза Паюзы на мгновение изменят свое вечное выражение? Вот сидите здесь, кричишь ты, а на улицах кошек давят! Да что кошек! Там старух давят, сам видел. Машинами давят, раскатывают катками, тракторами вминают в рыжую грязь!..

Гипокризия.

Есть такой анекдот.

К доктору является пациент — нервный малый, дергается, прячет руки в карманах, отводит глаза в сторону. „В чем дело?“ — „По мне не видно?" — „Нервничаете?" — „Слабо сказано" — „Сложная работа?" — „Еще бы!" — „Расскажите подробней" — „Не знаю, поймете ли? Специальный желоб, по нему катятся апельсины. Каждый день с семи утра до пяти вечера я должен сортировать апельсины. Крупные в один ящик, средние в другой, мелкие в третий". Доктор, понятно, пожимает плечами: „Разве такая работа не успокаивает?" — „Успокаивает? — взрывается пациент. — Вы что, придурок? Неужели до вас не доходит, что я ежеминутно, ежесекундно должен принимать решение, решение!"

Действительно.

Ежесекундно.

Мы дергаемся, мы прячем руки в карманы, отводим глаза в сторону. Ежесекундно наши лица меняются. На них явственно проступают хищные черты ископаемой акулы, лукавого опоссума, равнодушного иктидопсиса, Паюзы, наконец. Как животные страсти обратить в истинно человеческие?

Конечно, проще всего отдаться приступу гипокризии, напрямую отождествить себя с римским атлетом. Почему нет? Я сам могу насобирать кучу свидетельств, что того же обезьяночеловека с острова Ява я давно перерос.

Вот например.

„Лет двадцать назад, — цитируемый рассказ написан в конце 70-х, — получил я письмо от четырнадцатилетнего читателя из Тайги, есть такая станция в Сибири. Парень обожал фантастику, перечитывал, мечтал сам стать писателем, даже сочинил повесть об Атлантиде, этакую мозаику из прочитанного. Сочинил и прислал мне с надписью: „Дарю вам на память мой дебют. Храните его".

„Ну и нахал", — подумал я. И вернул парню рукопись с суровой отповедью: дескать, сначала надо стать личностью, а потом уже посвящения раздаривать.

Двадцать лет спустя на семинаре молодых писателей подходит ко мне долговязый малый со шкиперской бородкой и, склонившись надо мной, вопрошает, с высоты глядя:

— Помните мальчика из Тайги? Это я.

Честное слово, я страшно обрадовался своей непрозорливости. Ну да, недооценил, проглядел. Но ведь это так прекрасно, что существуют на свете люди, которые добиваются своего и могут добиться."

Это из рассказа Г.И.Гуревича „Только обгон!"

– Ученики, как правило, сами выбирают себе учителей. Бывает, они даже убеждают учителей признать себя их учениками. Это, несомненно, счастливый вариант. Мне везло на счастливые варианты. Но интересует меня совсем другое. Где, как, когда становимся мы собой? Что помогает нам побороть гипокризию, выдержать рецензии А.Задорных и холод заточек Паюзы? Каким образом туманность сгущается в яблоко?