Мы кладем Дырбана на плечи и несем его в больницу. По дороге он несколько раз приходит в себя, но, увидев нас, вновь теряет сознание.

— Бедняжка, — думаем мы с Сусликом. — Невыносливый какой-то, не жилец. Не умеешь пить, не пей.

Мы сдаем Дырбана врачам и направляемся к ближайшему гастроному. Входим в торговый зал и открываем плотный пулеметный огонь по стойкам с чаем. Чай сыплется на пол и дымится, как кровь. Мы пожимаем друг другу руки и идем к заведующему.

— Берите нас! — говорим мы и без чувств падаем ему в ноги.

На другой день мы с Сусликом метем улицу как раз под больницей, где лежит Дырбан. Он выглядывает из окна и смотрит на нас с завистью. Мы совсем разогрелись и метем улицу с чувством удивительного душевного покоя. Я мету впереди, а Суслик сзади, и я знаю, что могу на него положиться, если что-то пропущу.

— Мужики! — кричит Дырбан и высовывается из палаты. — А сколько суток?

— Пятнадцать! — отвечаем мы, лучась от радости. — Иди к нам, Дырбан!

— Щас! — отвечает он и выпрыгивает из окна.

Мы ловим прохожего дворника и грабим у него метлу. Дырбан метет последним и поет песенку. Через шесть часов мы делаем перерыв и пьем чай, заедая его бутербродами и закуривая сигаретами. Мы счастливы, что тут сказать! А дорога впереди — такая грязная!

И еще четырнадцать суток впереди! Целых четырнадцать!

Да! месяц бесшумно летел в небе, и тучи робко сжимали его в объятьях, а внизу дышал проспект имени вождя угнетенных, и по проспекту бежали домой и из дому автомобили и люди, и человек, горячий от ссоры, курил из окна на улицу и стряхивал пепел на балкон соседа, а сосед, одинокий небритый старик, сидел в постели и хмуро вспоминал молодость; на проспекте два милиционера с крупными усами жадно вглядывались в женщин, спешивших мимо, а над ними, в странном электрическом молчании висела вывеска ресторана, и там пели, в этом ресторане, — глупую и страстную песню, да и гости были глупы и страстны, как эта песня, и никто не считал все это глупым, оставляя на завтра свои умные и стыдливые мысли. А на другой стороне проспекта из яркого гастронома выходили довольные и недовольные люди, а над магазином, в большой полутемной комнате бились звуки музыки, и стучала обувь юных людей с нежными и притворными глазами и целомудренным цинизмом молодости в движениях танца. Да, а по соседству хохотали перед телевизором три брата-подростка и их взрослая сестра, которая скоро должна была выйти замуж, а на следующем этаже молодой часовщик обнимал полнеющую жену и удивлялся краткости любви и бессмысленности бытия. Двумя этажами ниже в доме зияла арка, и в ее темном проходе чернели ящики с мусором и кошками на светлых вершинах; со двора на проспект вышел человек, который ошибся адресом, и выругался вполголоса; проспект шевелился головами прохожих, слепли и прозревали светофоры на перекрестке; шелестели шины колес и обрывки разговоров; остывала земля в поруганном дневным гулякой сквере; пыльные деревья сонно клонились набок; липли к тротуарам окурки и мятые проездные билеты; бежал ветерок по спинам и лицам; взывала к проспекту неоновая фраза, которую читали лишь случайно, не понимая ее смысла; больной воробей лежал на крыше овощного ларька, закрыв маленькие горячие глаза и переживая чувства, которых никто не слышал; а я, приезжий сын родного города, гнал тело к большому дому за сквером, борясь с чемоданом и думая о своем жизненном предназначении и о том, что мама уже давно стоит на балконе; а проспект отходил ко сну, и — да! — месяц летел в космосе, лаская небо и глядя на человечество...

Его мать, полная пожилая женщина с благородным лицом, знала, что уже само это ее благородное лицо обязывает ее, по крайней мере, к доброте и терпимости. Она знала, что ей нельзя говорить того, что бесполезно раздражает сына и дочерей, не приводя ни к чему воспитательно благотворному (а ведь именно этими побуждениями она объясняла себе эти разговоры). Далее, она знала, что ей надо бы съездить к сыну и проведать, как ему там живется без родных, в чужой и неизвестной домашним стороне. Она знала, что ей нельзя вот так сидеть и ждать, когда муж младшей дочери разведется с ней на том глупом основании, что она уже не отвечает его идеалам, и знала, каким именно должно быть ее материнское вмешательство в это дело — ей следовало бы снестись с матерью зятя и призвать ее к искреннему сотрудничеству, хотя бы во имя их общих внуков (в количестве двух).

Далее, она знала, что старшая дочь наверняка уже никогда не выйдет замуж по причине своей общеизвестной физиономической и умственной непривлекательности, но никогда не говорила ей прямо, чтобы та перестала надеяться и плакать по ночам, хотя знала, что это помогло бы дочери куда в большей степени, чем ее очевидные для дочери лицемерные утешения и призывы ждать своего часа — это в тридцать пять-то лет!

Она вообще прекрасно знала, что часто лицемерит и даже просто лжет, и знала, что все это знают, но не говорят в лицо (говоря, между прочим, куда более невежливые и грубые вещи), и знала, что прекрати она быть такой, все изменится, все станет лучше и благородней, человечней, надежней.

У нее была неистребимая привычка ждать от событий жизни самопроизвольного развития к лучшему, и она знала, что это было не только глупо, но и опасно для событий действительных — ее и ее близких; что следовало бы немедленно приступить к безостановочному предуготовлению хорошего будущего, сейчас и здесь, на конкретном материале реальности, и без чрезмерных мечтаний относительно этого самого предуготовляемого будущего.

Далее, она знала, что затеяла с детьми нечестную игру. Игра эта должна была состояться после ее кончины и заключалась в огромном и пожизненном чувстве вины детей перед нею, мамой, „делавшей им столько добра и получавшей в ответ одни грубости и неблагодарность". Она знала, что ей следовало бы заранее предостеречь их от этого чувства и этой игры; знала, что ей следовало бы покаяться перед ними в том, что это самое „добро" она делала скорей ради этой игры, чем ради их действительного душевного благополучия; что на самом деле она мало, не по-настоящему, не по-бескорыстному любила их, что главные ее чувства кружились, в основном, вокруг ее собственной жизни, почему-то должной быть несчастной, как иногда она сама себе говорила с удивлением, и несчастье это должно было быть организовано неблагодарным поведением детей и ее поистине христианским долготерпением в ответ на эту неблагодарность. •

Далее, ей вполне была доступна истина, что человек должен жить, пока жив, что болтать о смерти всуе просто гадко и недостойно женщины, имеющей детей; она вполне понимала, что даже в этом возрасте и даже при этой мнимой взрослости детей, она оказывала огромное влияние на их души, и что вот эта ее бессмысленная нежизнерадостность и поспешная готовность пересказывать дочерям и сыну любые дурные новости (особенно, о своем здоровье) — отнюдь не самое лучшее, что она может им говорить и показывать.

И тем не менее, тем не менее...

Его старшая сестра также была преисполнена большим количеством тайных знаний о том, что ей следовало бы и чего ей не следовало бы делать, думать, чувствовать и говорить. Например, она, как и все вокруг — сестра, мать, далекий брат, подруги — прекрасно знала, что замужества ей не видать, как своих ушей, что непрерывно думать об этом — сумасшествие; что это, в конце концов, унизительно. „Что я, собачонка какая, что ли, которая ждет, чтобы ее подобрали?" — злилась она, когда в очередной раз понимала необходимость прекратить надеяться. Правда, она не знала, как это делается — „прекратить надеяться". Но и не искала пути к этому знанию.