Она часто ссорилась с матерью по пустякам, таким пустякам, что зайди в дом кто-нибудь чужой во время этих ссор и услышь, о чем и как они происходят, она провалилась бы на месте от стыда и позора. Она знала, что эти ссоры губят и ее, и мать, особенно мать, о чувствах которой она страшилась даже помыслить. И не знала, что же можно предложить себе и матери взамен этих бессмысленных и постыдных ссор. Иногда, впрочем, она догадывалась — очень смутно и ненадолго, когда встречала в жизни или читала в книгах что-нибудь, напоминающее события и реалии их собственной семьи, и даже порывалась дать спасительный совет какой-нибудь героине романа, находящейся в аналогичном положении, или в положении ее матери; но все участие ее сознательного ума в событиях жизни ограничивалось лишь подобными тайными и смутными констатациями и не высказанными советами.

Одевалась она дурно и безвкусно; при ее некрасивом лице это было чистым безумием, и она знала, как она одевается. Она знала, что ей не идет черное — и носила его; она знала, что ей не следует экономить на маленьких радостях от новых платьев и годами носила одно-два одних и тех же. Она знала, как тяжело переживает мать ее демонстративный отказ носить купленные ею вещи, и знала, что предлоги, под которыми она это делала, были настолько же лицемерны, насколько искренни и как-то беспощно надрывны были попытки матери угодить ей своими покупками. Она знала, что вместо того, чтобы говорить всю эту лицемерную чушь, ей следовало бы обнять, поцеловать мать, надеть при ней платье и носить его почаще, и чтобы мать это видела.

Она, конечно, знала и такую элементарную вещь, что мир состоит не из одного только устройства личной жизни, что он куда шире, невообразимо шире, богаче и разнообразней, и что ее пристрастие сидеть дома страшно обедняет ее существование и ее представления о мире. Она знала, что ее редкие попытки украсить свою человеческую жизнь — это, скорей, те общеизвестные судороги, характерные для всех старых дев, чем действительный интерес к вязанию, кино и балету, который она изображала перед собой и другими.

Чего только она не знала...

Его младшая сестра, пребывавшая в довольно несчастливом браке, начавшемся со страстной любви и, очевидно, заканчивающемся в настоящее время страстной ненавистью, знала, как и почему все это получилось. Ей были известны обвинения, которые, в связи с катастрофой их союза, предъявлял ей муж, и были известны обвинения, которые выдвигала она, и она знала, что это все были не истинные обвинения и не истинные объяснения этой катастрофы. Она знала, что слова, которыми она пользовалась, парируя обвинения мужа, были некрасивы, не более красивы, не более справедливы, чем то, что говорил он. Она знала, в чем были ее и его истинная вина и ошибки. Она знала, что слишком изменилась после свадьбы, чтобы это не было замечено той стороной в ее муже, для которой были важны ее чудная кокетливость, нежность и подчеркнутая забота о своей внешности специально для него, будущего мужа.

Однажды, после большой неприятности на службе, муж пришел домой расстроенный и злой, а она, видя это и понимая причину его расстройства (которое давно ожидалось и о котором он не раз говорил), не сделала того, что, по ее знанию, ей следовало бы сделать — оставить его одного или подойти и сесть рядом, ничего не говоря и не делая (близости у них к тому времени не было уже и в помине, и в данном случае это было самым уместным и человечным, что она могла сделать в отношении его чувств). Она знала, что ей ни в коем случае не следует изображать сочувствия (которого она не испытывала совершенно), потому что муж видел ее насквозь и приходил в ярость, когда она что-либо изображала. А также знала, что ей не следовало бы в тот момент заниматься какими-нибудь своими делами в его присутствии, и уж тем более — болтать по телефону с подругами.

И — увы...

Он, брат своих сестер и сын своей матери, знал, что ему жизненно необходимо сделать и делать некоторые простые и непростые вещи.

Он знал, что ему надо лечить зубы, потому что ему совершенно точно было известно, что в обратном случае они неминуемо выпадут, и, более того, выпадали и в данное время его жизни.

Он знал, что ему надо основательно подумать над некоторыми важнейшими вопросами существования, подумать так, чтобы получить вполне определенные выводы и их словесные формулировки, потому что без словесных формулировок человек ничтожен и бессилен перед природой.

Далее, он знал, что ему совершенно необходимо заняться земными проблемами своей человеческой жизни, потому что никто другой в его окружении не то что не собирался делать это за нею, но, по всей вероятности, даже не подозревал о наличии у него таких проблем.

Он знал, что курить вредно, что опаздывать — стыдно, что говорить неправду — мерзко, что лениться — гибельно; что спать с женщинами, которые не нравятся — это саморазрушение; что избегать любви по причине иллюзии, что любовь — это рабство, означает рабство избегания любви; что не уважать людей — это самонеуважение и так далее и тому подобное. Когда он грубил, он знал, что это некрасиво. Когда он боялся, он знал, что это отвратительно; когда он унижался, он знал, что он омерзителен, что не надо делать этого, что нельзя быть мразью. Что нельзя жить по чужим схемам, и что смешно стремиться к тому, чего не существует. Что не следует приглашать к себе гостей, которых он презирает. Что не следует шутить над вещами, которые страшны. Что все время привлекать внимание к своей личности — нескромно. Что говорить о том, что интересно только для тебя, жестоко и неуважительно к окружающим. Что нельзя быть терпимым к тому, что нетерпимо.

Было много других вещей, которые он считал важными. И он знал, что жалеть на них время преступно и глупо. Такими вещами были, например, прогулки на лоне природы. Общение с детьми. Чтение хороших книг. Такой вещью было сидение на уличной скамейке с целью сидения на уличной скамейке.

Такой вещью была писание писем матери и сестрам, причем, писание не эпизодическое и обусловленное одними лишь сыновними и братскими моральными обязательствами, а писание другого рода. И он знал, какого. Он знал, что ему следовало бы писать им каждую неделю и даже каждый день, что он любит их всех до безумия, и сошел бы с ума, если бы с кем-нибудь из них случилось что-либо нехорошее, особенно с мамой, и он знал, сколь важны и нужны были бы такие его письма — единственного мужчины в семье, рано потерявшей отца. Не говоря уже о прямом возвращении домой, к родным, к их несчастьям и радостям, с целью непосредственного участия в устройстве их общего счастья и душевного спокойствия.