Петербург называли по-разному, но всё ласково: душка, любимец, дружок. Натуры лёгкие, влюбчивые, представляли рестораны, набережные, шляпки и цилиндры по последней моде. Материалисты же фантазировали о машинах, о канализациях, о многоэтажных домах.

Я же о Петербурге старалась не думать. Да, действительно, столица — эпицентр Российской жизни, но так ли красива эта жизнь, как представляют её провинциалы? Здесь за любым углом тебя запросто зарежут, и едва ли — среди полумиллиона человек — до этого будет хоть кому-то дело. Тут каждый сам за себя, и по прибытии ты остаёшься один на один с собой, против целого мира, против страшного, пожирающего душу нечто под названием Петербург. Это дышащая огнём паровая машина, это пугающих размеров торговые суда, это пьяницы и развратницы — среди бедных и богатых, это единение возвышенной красоты искусства и его же наводящего ужас уродства. Лишь один из десятков тысяч сможет удержать себя от падения, не поддаться блеску развлечений, мнимой праздности местного существования. Сколькие прибыли сюда за большими свершениями, за знаниями, жаждущие перемен, и сколькие сейчас, смердящие, обложенные девицами, валяются в дешёвой комнате одного из сотен доходных домов?..

Нет, Петербург — не друг, не душка, он подлый лицемер! Он выжидает, и — стоит тебе потерять бдительность — он вцепится жадными клыками и высосет всю кровь.

Поражающие богатством имения сменялись грязными переулками, выложенные камнями дороги пересекались забитыми мусором сточными канавами, в каждой разряженной девице или юноше я видела предательство человеческих стремлений, каждый здесь казался мне куклой, гуттаперчевой, неспособной на что-то большее, чем сплетни, карты и показные дуэли. Отголоски разговоров на французском вызывали немыслимое раздражение: пустые, бессмысленные, лишь бы покрасоваться знанием очередной новомодной фразы. Словно бы русский язык — о великий и могучий русский язык! — недостаточно правдив, недостаточно свободен, словно не способен описать мысль яснее, краше, глубже, чем любой, ни капли не подобный ему, язык.

Как скверно положение современного человека…

А что, если просто взять, и выйти прямо тут — посреди улицы? Оставить этот приём, после — сказаться больной, проспавшей — мёртвой на худой конец? А сейчас — прогуляться по городу, заглянуть в эти множества стеклянных оконец, поболтать с просящим у ступеней церкви — он явно многое видел, а может — с булошницей, она вон как всех оглядывает, как ловко складывает стишки, зазывая прохожих — явно знает, чем привлечь местный народ.

Горло распирало от застрявшего выкрика: «Стой, кучер!», — но подобной слабости я себе позволить не могла. Я должна — обязана! — появиться в свете, и не лучший ли дебют — в Зимнем дворце? Будучи уже давно женой, но в то же время непредставленной обществу, я не подхожу под привычные правила этикета, и в то же время от меня ждут их неукоснительного соблюдения.

Безусловно, подчиняться дворянской истерии я не намерена, зависимый — слабый, а уж зависимого от изменчивых общественных мнений можно хоронить при жизни. Однако мой протест не должен выглядеть вульгарностью или — ещё хуже — необразованностью, ведь по сегодняшнему дню обо мне будут судить всю жизнь. Я не хочу ударить в грязь лицом, тем более в Петербурге мне придётся строить и дальнейшие — я надеюсь, плодотворные — отношения. Даже самый богатый в мире человек не может справиться без связей, за ними я и еду, ведь в одиночку не жди больших свершений.

И вот мы, наконец, выехали на чистые, украшенные российской символикой центральные улицы. На днях, сопровождаемый торжественным эскортом, этими дорогами в город въехал посол. Церемониал подобного рода встреч был выверен до мелочей, германскому послу полагалось определённое количество эскорта — конного, пешего, оркестрового, каждый горожанин обязан был приветствовать его — с улиц, с лавок, с окон собственных квартир, создавая радостную истерию, и не дай Бог на пути эскорта встретится что-то неудобоваримое — всех попрошаек, собак — и даже крыс, мётлами вычищали в подворотни и, словно бы чувствуя особенность момента, дворняги затихали. Попрошайки же, нет-нет, да вылезали встретить иноземца, поддаваясь всеобщему веселью, беззубо свистя и махая блохастыми шапками. Их, впрочем, быстро закрывала толпа более умытых господ, словно бы в этот момент все становились единым разумом и словно бы делом всей их жизни было показаться перед гостем наилучшим образом.

Громадина Александровской колонны поразила меня до глубины души. Мне малодушно захотелось попросить кучера объехать её по широкой дуге, но каждый подъезжающий ко дворцу приметил бы эту заминку. Сдвинув немного шторку, я нервно наблюдала за гранитовым столбом — если он начнёт падать я, по крайней мере, замечу это и успею покаяться за грехи.

За неимением хороших знакомств в Петербурге я прибыла одна, что было мне крайне не на руку, но робеть я не собиралась. Регалии моей кареты были узнаваемы, швейцары помогли мне спуститься, сопроводили до входа, где лакеи приняли верхнюю одежду.

Ещё в карете я опустила вуаль, но всё же старалась не глазеть по сторонам, а вот чужие взгляды на себе чувствовала явственно. Прогулочным шагом, вместе с общим потоком гостей, я прошла в залу ожидания, где, собравшись группами, уже ожидали сотни гостей. Узнать в них хоть кого-то по работам именитых художников я даже не пыталась — кто-то вообще пишет натуралистичные портреты? Нет, не думаю, работу терять даже художникам не хочется — что бы там не говорили про то, что они не от мира сего.

— Je suis sure! C'est elle! C'est un sauvage des montagnes. Regarde sa tenue, elle pleure son mari encore vivant? Ou la nonne? — «Я уверена! Это она! Та дикарка с гор. Посмотри на её наряд, она оплакивает ещё живого мужа? Или монахиня?» — прошептал кто-то совсем неподалёку. — Et le voile? Apparemment, elle est terriblement laide! — «А вуаль? Видимо, она ужасно некрасива!»

Едва сдержала улыбку — впечатление я произвела нужное. Дикарка с гор, оплакивающая своего ещё живого мужа. Как уважающая себя женщина я не могу позволить себе носить инфантильные светлые оттенки и фасоны, изобилующие рюшами — это удел «невест». Да, в силу возраста общество вполне могло бы и мне простить подобные наряды, однако мне не нужно их прощение и мне не на руку предстать перед ними «юной и нежной». Нет, мой главный козырь — я в браке. Я сдержанная взрослая женщина, с которой следует считаться. Пусть назовут мрачной, аскетичной, сухой — это именно то, что мне нужно.