Молчание, и я вдруг с ужасом осознала — это не просто чьё-то семейство, это семейство управляющего — в полном сборе. Жена, Любовь Аристарховна, три дочери, имён которых не помню, сыновья — Олег и, второй, совсем ребёнок.

Стало тошно.

Что же это за люди, что и на пороге смерти у барина не возьмут? Вон, два пролёта наверх — шелка, свечи, дрова всех видов, одеяла, расточительные яства, на худой конец — столовое серебро: бери и продавай, лишь бы жизнь свою лучше сделать. Управляющий ведь, никто и не подумает, никто и следить не будет! Что же это за сознание такое у человека? Рабское ли или столь набожное? Но и Господь не накажет, если украл ты вынужденно, Он лучше знает, Он видит, что на душе.

— Блаходетельниц-ца! — слабое восклицание. Любовь Аристарховна вдруг бросилась мне в ноги.

— Барыня не велели, — схватил её супруг. — В ноги запрещают-с…

— Да как же! — не слышала она, упорно стремясь на пол.

Я молча её подхватила, обняла.

— Простите, — проговорила сдавленно. — Мирон Олегович, несите свечи. Батюшка оставил кадило, тоже сюда несите — барину уже ни к чему. Господи-Боже… Как скверно ваше положение…

В голове роились мысли: если жертва — дочь управляющего, как допустил он наказание? Если барин слёг, неужто успел приказ отдать? А кто исполнил? Разве те, что живут тут, не семья друг другу? Барин не в себе, так важно ли исполнить его приказание? Кого они боятся ослушаться? Или же так запуганы, что и мёртвых хозяев будут бояться?

— Неси, я сказала! — рявкнула. — Павел Кирсаныч, осмотрите несчастную, чего же стоите? Господи-Боже…

Тошнота подступила к горлу. Любовь Аристарховна, будто без чувств, повисла у меня на руках. Кто-то поддержал её, помогая, увёл к постели. Олег.

Свечей уже было довольно, нос щекотал запах ладана, Павел Кирсаныч обмазывал спину девицы чем-то блестящим, жирным, а я сидела на маленьком сундуке в углу, откинувший на ледяную стену, словно бы и не тут вовсе — где-то в бреду, удушенная лихорадкой и стыдом за своё положение.

— Он ведь взял её силой. Почему же её секли? — спросила тихл.

— Приказали-с…

— Расскажи всё, — потребовала. Мирон Олегович словно бы и не услышал вопроса, но его сын стесняться не стал.

— Батенька собирался сослать Лиду, замуж выдать, барин не дозволил — мы же, как скот, нас случают только по выгоде, приказанию. Мы давно знали, что он себе её присмотрел — охоч до молодых, Лидка не первая, — я поморщилась. «Роковой убивице» едва ли пятнадцать.

— Кто сёк?

— Палач — по прямому бариновому указанию. Он поначалу в себе был, скорее злоба добила, чем Лида.

— Олег! — прикрикнул на него управляющий.

— Пусть говорит — правду!

— Он в своих гимназиях набрался инакомыслия теперь напраслину возводит…

— Не ври хоть себе, Мирон Олегович. Напраслину здесь только на дочь твою навели…

— Барин нас сослал в соседний уезд, обоих — мы и не подумали… тогда-то всё и случилось…

Не раз я слышала страшные истории про охочих до баб господ, как десятками — сотнями! — они портят девиц, берут, кого хотят, случают, как хотят, и разлучают также — как хотят. И нет в этом по закону «насилия», барин берёт, что его, разве что за ребёнка могут вступиться, мол, не по-божески, но во всяком другом случае — пускай портит… И подсудно против такого положения идти.

Ещё Радищев оправдывал крестьян, что убили хозяев своих, писал об в «Путешествии», за что и был сослан в Сибирь. Пытался сын одного помещика снасильничать крепостную девицу — прямо накануне её свадьбы, за что был яростно зарублен женихом — и поделом, всякий будет женщину свою защищать, такова природа мужчины, и разве что мёртвый сущностью своей, естеством, так не поступил бы. Суд тогда постановил всех «бунтовщиков» казнить, и не оправдали несчастных обстоятельства.

Сейчас, говорят, другое время: мол, барин тот получил бы по заслугам, крепостных бы оправдали, — но где же оно другое? Сами люди друг на друга кидаются в угоду господину, голыми руками готовы рвать, лишь бы барин, как шавку, приласкал. Что там за чудище — до полусмерти высечь ребёнка? Не для виду приказание выполнил — а с душою, словно ему на том свете сочтётся за раболепие перед сотворённым. Нет места тем законам, что идут против Господних, а разве ж эти законы — где насильник и прелюбодей оправдан — божеские? Высечь за то положено было барина и никого иного…

— Палача упразднить. Найдите ему дело по руке — пусть кур рубит, али скотину покрупнее, если крови жаждет. В нужное русло его направьте.

Ложные ожидания — batir des chateaux [воздушные замки] — хоть и без того были, на мой взгляд, мрачными и удручающими, и в половину не предупредили действительное положение вещей. Управляющий — сам управляющий! — держит все имения на себе, но живёт в сырой подвальной норе с многочисленной семьёй. Его дочь высечена, а до того — если успел барин — поругана, лежит — при смерти. А что же тогда другие? Что же те, что рангом ниже, а то и тремя-пятью рангами — чернавки, прочие?

Нет-нет, решительно невозможно подобное положение вещей!

Да если Фёдор очнётся, я собственными руками его удавлю! Да так, что на меня никто и не подумает!

— Ваше сиятельство, — обратился ко мне доктор. Глаза его смотрели многозначительно.

— Выйдем, — бросила устало.

Без слов он вышел со мной из комнаты.

— Что?

— Девчонка не жилец. Температура страшная…

— Заражение крови, — поняла.

— Гноя много, ваше сиятельство.

— Значит, батюшка нам вскоре понадобится. Сделай так, чтоб не сильно страдала.