В голове всё закрутилось: Сан-Донато… Демидов-Демидов-Демидов… А! Боже, и почему я сразу не догадалась?

— Кузен, — присела в реверансе. Это же Павел — сын старшей сестры моей матери. — Как матушка?

— Строжайше наказала мне увидеться с вами, если окажусь в Петербурге, и вот — какое совпадение! Я как узнал, что вы будете здесь сегодня — тут же примчался. Вы задержались, я — право — начинал волноваться. Вы так очаровательны! Я расспросил про вас, и мне тут же указали, как я смогу узнать вас среди гостей.

— Приятно слышать… — его бодрый напор насильно вытаскивал меня из тихой гавани моего сознания. — Что же…

— Позвольте я уведу её сиятельство? — обратился он к князю. — Прошу прощения, Демид Михайлович, я так был рад видеть сестру, что вовсе позабыл поздороваться. Сестрица? — он протянул мне руку, и я не знала, как поступить. Пусть он мне брат, но по сути — незнакомец.

— Дорогой кузен, — начала осторожно, — позвольте я расскажу вам про некоторые свои привычки… — я выдавила улыбку, очевидно незаметную для остальных и, попрощавшись с князем реверансом, ушла в сторону вместе с кузеном.

Санкт-Петербург

Михайловский дворец

Свет, помня, что графиня Вавилова — дочь декабриста, совсем упустил из внимания личность её матери — Эмилии Вавиловой, в девичестве Шернваль. Когда-то новость об этом браке гремела во всех салонах — Вавилова не хотели отдавать шведке, а после и род Шернваль захотел забрать дочь из семьи декабриста.

Но, что более интересно, по матери Елизавета являлась племянницей самой Авроры Карамзиной (а до того — Демидовой) — знаменитой красавицы и светской львицы, фрейлины и статс-дамы, оставившей Россию после смерти второго супруга. Осознание этого факта, вероятно, сведёт свет с ума, ведь, если Лизавета действительно дочь своей матери, то она унаследовала хотя бы часть её и тётушкиной красоты. Впрочем, тот факт, что графиня Вавилова предпочитала скрывать внешность, только лишь подпитывал разного рода сплетни.

Из выпуска еженедельного петербургского фельетона:

«…Небезызв?стная особа поразили св?тъ сотканнымъ самимъ Викторомъ Франкенштейномъ нарядомъ, однако же не изъ-за того ли сударыня изволили строить вокругъ себя этотъ fleur mysterieuse, если не изъ желанія скрыть черкесскіе корни?…»

Примерно такие сплетни гуляли по салонам. Демид же в это не верил, он прекрасно знал нрав горцев и не сомневался: будь Лизавета хоть на толику черкесской, её бы выкрали из поместья Мирюхиных и воспитали в семье предполагаемой матери, чего уж говорить о том, что над родом Вавиловых повис бы не эфемерный «злой рок», а самая настоящая кровная месть. В этой «теории» и без того было множество несостыковок, но свет хлебом не корми — дай придумать очередную небылицу.

Впрочем, Лизавета беззаботно прогуливалась по гостевой с кузеном и, вероятно, не знала об этих слухах, а тот факт, что оба они предпочли беседовать на шведском, не позволил большей части присутствующих понять их семейного разговора. Хотя Демид всё ещё оставался на мнении, что где-где, а в Кружке Елены Павловны сплетни зарождались редко, а то и никогда.

— Князь, — рядом встал Лев Толстой.

— Граф, — кивнул Демид. Впервые к этому человеку он чувствовал некоторую неприязнь, но понимал беспочвенность этого и природу — он просто-напросто ревновал.

— Вы привели нашу чудесную Лизу. Как она?

— Не изволил интересоваться.

— Полагаю, Демидов увел её у вас со свойственной ему бесцеремонностью.

— Не без этого.

— Учтите, графиня будет нарасхват, её присутствия ждут чуть ли не за каждым столом сегодня — и ваша тётушка тому главная причина.

— Не сомневаюсь.

— А если вас смущает наше с графиней старое знакомство…

— Не смущает, — отрезал Демид.

— Ну что ж, я всё равно предпочту уточнить, что не имею к графине никаких романтических интересов — мне того не позволяет совесть. Не знай я её, возможно, смел бы на что-то надеяться, но я, к своему счастью, знаю, а потому моя любовь к Елизавете Владимировне сугубо платоническая и, я бы даже сказал, возвышенная. Её разум кажется мне редчайшим сокровищем, и я восторгаюсь им с момента нашего знакомства. Иногда люди рождаются с природной мудростью и повышенной чуткостью ко всему сущему, словно бы поцелованные Богом.

— Не могу не согласиться, — кивнул Демид. — Определённые размышления графини нельзя назвать обыденными.

— Вы, я заметил, влюблены в неё, — не спросил — утвердил Лев Николаевич. — Не смотрите на меня так, это не столь очевидно, я просто прекрасно понимаю это чувство, да и с вами знаком довольно, чтобы заметить некоторое изменение в ваших глазах.

— В вас говорит писательское начало, — отшутился Демид.

— Обычная человеческая наблюдательность. Ну и, конечно, наша с вами долгая дружба.

— Пошёл ты, — шикнул на него Демид, разбив весь образ светского разговора. — Зачем только приехал? Донимать меня?

— С превеликим удовольствием, я бы и Пашу подонимал, но вот — взял себе Лизу щитом — как чувствовал. Но ты не переживай — уеду я скоро. Мерзкое местечко!

— Помяни моё слово, такими темпами в любом месте своего обитания ты будешь слыть городским сумасшедшим.

— Изволь… согласиться. В этом обществе сумасшедший — всё равно что здравомыслящий. А насчёт Лизы… Уверен, со временем вы найдёте общий язык.