— Два года, говоришь? — пробормотала. Интересно это получается… — И что же, без проблем барин ему Люду отдал?

— Люда не в бариновых интересах была, а конюх — Витька, к слову, — хоть и рабочий, а грамотный больно, как-то так всё обустроил, сопоставил, что барин даже выгоду в этом случении разглядел.

— А почему же Люда тогда с вами, а не с мужем?

— А Витя на конюшне живёт; как Люда понесла, сразу к нам отправил — оно теплее, чем на сене.

— Значит, и этим комнату определите, негоже супругам порознь, — а с конюхом я потом пообщаюсь, чувствую, он тот самый, что записки нам с Мирюхиным строчит. — Всех на сносях на учёт поставь.

— Ежели боитесь, что кто от барина понёс, так у нас с этим строго, ваше сиятельство. Прошлые барыни, хоть и недолго жили, а порядки установили, у нас до старухи дорожка проторенная…

— До какой старухи? — не поняла.

— Если кто и того… те к ней ходили — и того, — неловко пояснил Олег.

— Мерзость какая! — ужаснулась. — Чтоб не смели больше — безбожное это дело, дитя из утробы вытравливать. И о себе же не думают — дуры!

— Да ежели бы кто понёс, и господа бы узнали — чего похуже бы сделали.

— Мерзость! — повторила. — Ничего, от него, дай Бог, уже никто не пострадает. А будущих матерей-таки запиши, и тех, кто разродился недавно — им особые условия нужны, свобода от тяжёлых работ. Если семьи есть, пусть вместе живут, не разделяй.

— Больно много вы мне задач…

— Жалуешься? — удивилась.

— Не смею, ваше сиятельство! — Олег тут же встал по струнке. — Доволен. Благое дело-с!

— То-то же! Иди, — разрешила, а сама снова легла, но ровно до тех пор, пока не услышала подъезжающий экипаж. На улице снова было темно, я, содрогаясь от холода, вышла на балкон, чтобы увидеть, как из открытого экипажа выскакивает князь Демид Воронцов. Он тут же поднял голову и посмотрел на меня.

Я совсем забыла! Приём Безруковых! Сегодня! И ведь князь отправлял мне записку, я лишь отмахнулась, приказала передать согласие на встречу, и это тут же вылетело из головы.

— Ваше сиятельство! — крикнул он. — Рад встрече!

— Я совсем забыло про сегодня, — призналась. — Зайдите в дом, выпейте чаю, я сейчас же спущусь.

— Не волнуйтесь, нам некуда спешить.

Я в панике вернулась в комнату.

— Дуся! Дусенька! — позвала, сама же принялась умываться из чаши, что всегда стояла возле постели. — Расчеши меня, будь добра, иначе я все волосы выдеру.

— Ну что вы, барыня, — Дуся зашла с платьем в руках — видимо, заранее подготовилась, не то, что я. — Не стоит так переживать.

Я всегда одевалась быстро, не приветствуя ни корсетов, ни кринолинов — эти веяния были столь же новомодными, сколько и устаревшими. Человеческое тело не нуждается в столь извращённых искажениях! Мои же одежды чаще состояли из нижней и верхней рубахи, как носили издревле, и ничуть не уступали по красоте французским рюшам и воланам.

Дуся всегда заплетала меня просто — две косы она собирала на затылке, цепляла так, что они никогда не падали. Сверху же, по обыкновению, я надела головной платок — сегодня длинный, расшитый, почти до пят, закрепила его золотым обручем с камнями. Своим внешним видом я по праву восхищалась, чувствуя себя русской княгиней из прошлого. К слову, так одеваться я могла не всегда, ведь при дворе существовали свои законы проевропейской моды, под которые приходилось подстраиваться, однако на приёме у Безрукова можно было от них отступиться.

— Вы так скоро, — удивился князь, вставая мне на встречу. Его взгляд прошёлся по мне с ног до головы и замер на не закрытом вуалью лице. Удивлённый, он тут же посмотрел в сторону. Стало вдруг очень приятно — он отвернулся! Не стал пожирать глазами, а учтиво отвернулся!

Дуся догнала меня с плащом наперевес, застегнула его на груди, заправила в обруч вуаль, позволяя той струиться по лицу. Перекрестила.

— Берегите себя, ваше сиятельство, душенька, — проговорила она и убежала. Смотрела ей в след с улыбкой — уже старая, едва ногами перебирает, а всё такая же неугомонная.

— У вас чудесные черты, — неловко проговорил князь.

— Но вы ведь видели меня уже — и не раз.

— Не при таком ярком свете, — он откашлялся. — Что же, сплетни про вас определённо неправдивы — вы очень похожи на свою тётушку.

— Вы про тот посредственный фельетон? «Черкесские корни»?

— Про него, — кивнул. Мы медленно пошли на выход из поместья.

— Не берите в голову — ещё при жизни батюшки ходили сплетни, а после Лермонтовской Беллы — разошлись пуще прежнего. Полагают, мол, он выкрал черкешенку, она понесла, родила меня — оттого меня так в горы тянет.

— А вас тянет?

— А кого не тянуло бы? — посмотрела на князя. — Я удивлена. Вы, кажется, знакомы с порядками горцев, неужели полагали, что слухи могут оказаться правдой? Будь так, отец бы умер не от малярии, а от горского кинжала, да и наши края — не черкесские, они иным горцам принадлежат.

— Не на секунду не сомневался. И всё же — вас они не смущают?

— Нисколько. Болтуны лишь ждут, что я поддамся их порядкам, но — уж простите, где это видано, чтобы законы Господни ради человеческих мнений нарушали? Скрывать себя с подобной страстью — моя личная прихоть, и всё же! Ну, сниму я вуаль? Что дальше? Скажут мало! Скажут — голову открой, и даром, что замужняя покрываться обязана. До тех пор и будут оголять, пока под исподнее не заглянут.