— Ой, ваша светлость! Вот вы где! — Дуся вошла вместе с Тихоном. Старик глянул на меня коротко и опустил голову, поздоровался, но голос его был слабее обычного. Пригляделась — вроде здоров, но чем-то опечален.

— Ты зачем-то искала меня?

— Вот-с! — она вытащила письмо. — Их благородие просили-с передать. От его сиятельства Егор Палыча.

Плечи Тихона отчего-то затряслись.

Захотелось поскорее прочитать письмо, но…

— Дусь, будь добра, отнеси это ко мне в комнату, убери в секретер, где тетрадь моя лежит. Очень важно, чтобы оно никуда не потерялось, хорошо?

— Конечно, ваше сиятельство! — воодушевилась Дуся, спрятала письмо в карман и побежала из кухни. А Тихон, стоило ей выйти, вовсе всхлипнул.

— Ну чего ты? — подскочила к нему. — Мой старый добрый друг, кто посмел тебя обидеть?

Я постаралась заглянуть ему в лицо, но он так и не поднял головы. Плакал, уже молча, и по его морщинистым щекам текли крупный слёзы, каждая — словно в самое сердце.

— Тихон! — потянула его к столу, усадила, сама же присела, заглядывая в глаза. — Что же случилось? Расскажи мне!

Стало дурно — никогда ещё я не видела его плачущим. А ведь как давно я проводила время со своими стариками! Не спрашивала о них вовсе, забросила со своими проблемами! Какая я неблагодарная…

— Ничего, ваше сиятельство, — покачал Тихон головой, вытащил из нагрудного кармана большой — словно полотно — платок и вытер слёзы. — Ничего…

— Тихон, душа моя, мой добрый учитель, ты же мне совсем как дедушка, — погладила по плечам, а затем положила голову ему на колени.

— Ну что вы, ваше сиятельство, — он попытался меня поднять, но что его слабые руки? Я вцепилась, обняв.

— Расскажи!

— Это всё мои глупости… — он вздохнул. Я подняла на него голову выжидательно. — Постарел я, ваше сиятельство…

— И оттого слёзы льёшь? Да ты ведь ещё ого-го! Любому фору дашь!

— И потому вы меня больше не привечаете…

— Не привечаю? — возмутилась. — Да кто же наговорил тебе подобные глупости!

— Никто, ваше сиятельство, я сам всё вижу. Кому угодно поручения даёте, а я вам больше не нужен, не справляюсь.

— Ну что за вздор! — от негодования я слегка хлопнула его по ноге, но тут же погладила. — Лучше тебя никто и ни с каким делом не справится!

— Отчего вы тогда не просите меня?

— Так ведь столько рук — кому угодно можно приказания давать.

— Отчего не мне? — не отступал Тихон. Светлые глаза снова заслезились, по левой щеке прокатилась слеза, и я тут же её стёрла.

— Ведь ты и без того столько лет трудился, настало время и отдохнуть, пожить для себя…

— Какая ж это жизнь — для себя? Я всю жизнь для вас жил, а до того — для батюшки вашего. Другой жизни и не знаю!

— Вот именно, Тихон! Ведь самое время узнать другую жизнь, разве нет? Ты — мой самый близкий друг, мой учитель, и я хочу, чтобы ты почувствовал, наконец, свободу, стал сам распоряжаться собой и собственным временем.

— Не умею я так, барыня, не для того создан, — он упрямо покачал головой. — Я вам помогать хочу!

— И ты ведь помогаешь, — я поднялась. — Разве выросла бы я без тебя? Посмотри, какая я теперь стала! И, дай Бог, ты и детей моих воспитаешь. Тогда ещё будешь вспоминать эти спокойные деньки! — я, конечно, слукавила. Вряд ли у меня буду дети… — Да я же тебе даю только самые важные поручения, те, что могу одному лишь тебе доверить!

— Это какие же? — его голос прозвучал обиженно.

— Кто от моего лица милостыню выписывает? Ты! Письма мои домой кто отправляет? Ты! И за всеми моими делами ты следишь! Если что не так пойдёт — ты сразу заметишь, я оттого и не прошу тебя ни о чём, потому что знаю — тебе и говорить не надо. Лучше тебя мне никто не услужит!

Тихон вдруг расслабленно улыбнулся, кивнул. Я так распиналась, а этому бедному старику нужно было лишь признание… И всё же как трудно оно мне далось! Мне претит называть Тихона слугой, но именно им он себя считает — не другом, не учителем, не дедушкой — слугой! И похвалу он хочет получать тоже — как слуга.

— Вот видишь, — улыбнулась ему в ответ, и, наклонившись, поцеловала в сухой лоб. Тихон же, снова расплакавшись, принялся целовать мои руки, и мне оставалось лишь ждать, когда закончится этот приступ раболепной любви.

Сердце болело. За него, за Дусю — за всякого, кто не видит для себя иной жизни, кроме этой. Никогда я не смогу убедить их в том, что они такие же, как я, что мы наравне. Для таких, как они, барин — едва ли не Господь Бог, да простит Он меня за подобные крамольные сравнения.

Тихон, воодушевлённый, ушёл, я махом допила чай и пошла к экипажу: снаружи слышался голос Ильи, значит, нам пора.

Санкт-Петербург

Зимний дворец