Шрифт:
— Барыня! Барыня, ну вы же простудитесь! — закричала оторопевшая Лара.
— Принеси барыне домашние туфли, что стоишь! — послышался голос Олега. — И гостю! — он догнал нас. — Ваше сиятельство, в этот раз точно помер, — доложил.
— Пока сама не увижу — не поверю!
У нужных дверей остановилась. Тут подоспела Лара с обувью, и, засунув замёрзшие ступни в тёплые тапочки, я перешагнула порог.
Мирон Олегович и Павел Кирсаныч уже были тут. Распахнутые портьеры не сдерживали свет, впервые я оказалась в этой комнате днём, а не ночью.
— Мои соболезнования, ваше сиятельство, — тут же встал Павел Кирсаныч. Мирон Олегович молча поклонился.
— Не о чем тут сожалеть, — проговорила сухо.
Фёдор лежал, с головой накрытый покрывалом. Приподняла ткань, всмотрелась в окаменелое лицо, попыталась прощупать пульс на заплывшей шее, но, быстро сдавшись, нашла его кисть. Впрочем, и без того было ясно: Фёдор, наконец, мёртв.
— За батюшкой уже отправили.
— Что ж… — ни говорить, ни даже думать не хотелось. Я ничего не чувствовала — ни радости, ни тем более огорчения.
Мёртв. Я ждала, но это оказалось неожиданным. И нужна ли мне его смерть теперь? Сейчас, когда тот, кого люблю — далеко?..
Обернулась. Безруков так и стоял за порогом, не смея войти — молчаливо следил за моей реакцией.
— Что? — спросила.
— Не знаю, что от вас ожидать.
— Ничего, — пожала плечами. — Чаю?
— Откажусь.
— Тогда, не сочтите за грубость, вас проводят…
— Конечно, — он кивнул. — Буду ждать вас на следующей встрече в Кружке.
— Не думаю — мне стоит выдержать траур.
— Вы и так в нём.
— Посмотрим, — не стала продолжать беседу, пошла к себе. — До встречи, Виктор Викторович.
— До встречи, ваше сиятельство, — донеслось мне вслед.
В кабинете я рухнула за стол, вытащила бумагу, перо. Нервно открыла чернильницу, запачкала стол. Принялась вытирать, выждала немного.
Вздохнула.
Захотелось написать ему. Так захотелось, что даже занесла перо над бумагой…
Теперь я свободна. Возвращайтесь. Я забуду ваше предательство. Я засуну гордость куда подальше. Вернитесь ко мне, примите мои чувства, разделите со мною жизнь.
Я люблю вас. Всем сердцем и несмотря ни на что! Но…
Но писать ничего не буду.
Капля чернил упала на лист, брызнув во все стороны фигурной кляксой.
Я отложила перо в сторону, закрыла чернильницу.
К чёрту!
Смяв лист, бросила в камин.
Будь, что будет. Князь уехал — это его выбор. Может он давно уже мёртв! Зачем травить себе душу, зачем ждать ответа, когда можно просто-напросто забыть его?
Да, так я и сделаю.
Жизнь продолжается и без всяких повёрнутых на войне снобов!
Глава 19
Территории Северо-Западного Кавказа
С момента назначения нового наиба адыгские подразделения воспряли духом, что не могло не повлиять на результаты столкновений с российскими войсками. Новый наиб, Мухаммад-Амин, помимо хорошего военного образования, имел не дюжие политические таланты, и заручился значительной поддержкой османов.
Русским приходилось отступать. Впрочем, их было больше, они были лучше оснащены, что — нет-нет — да позволяло теснить абреков глубже в леса.
Демид Воронцов прибыл добровольцем в период активных столкновений. В военных кругах он был довольно знаменит, однако все знали — разрешения вернуться на фронт князь не получал, а значит и вернулся он не в «своём» чине. Что же стало причиной столь вопиющего ослушания — оставалось только гадать, хотя среди солдат шептались: виной всему — разбитое сердце.
Демид же о мотивах не распространялся, да и в целом — предпочитал не общаться с сослуживцами. Вёл себя странно, нелюдимо, а в бою — вяло, хоть и не трусливо вовсе, нередко бросался грудью в самое пекло.
Казалось, на фронт он прибыл не воевать, а умирать.
Он был, очевидно, не из тех, кто долго принимает решения. Получив очевидный отказ от той, кто могла удержать его в столице, он тут же уехал — да и оставаться было бы непосильным испытанием.
Мысли вернуться у него не возникло ни разу за весь путь до нужного подразделения, хотя на подумать времени было немало. Он в какой-то степени ощущал обиду, но по большей части — гордость не позволяла оглянуться назад. Нет-нет, мосты сожжены, а ненужные воспоминания и слишком глубокие мысли размягчают сердце, лишая уверенности в собственных поступках.