Картина в два человеческих роста высотой (сумасброд-испанец любил писать с размахом) висела слева от камина и была защищена чем-то вроде чехла из противоударного стекла. Чехол запирался на маленький кодовый замочек; это полотно хозяин дома явно выделял среди прочих.

Следователь уже видел эту картину; он даже умудрился вспомнить её название – «В глазу бури». Это, несомненно, был Фалье: обыденные вещи на полотне сочетались странным, необычным образом, странность перетекала в обыденность, обыденность – в странность, и совершенно невозможно было уловить момент, когда одно становилось другим.

На картине, среди невысоких волн и брызг морской пены, плыло утлое судёнышко. По сути, это был просто плот: несколько брёвен, мачта из старых граблей, «парус»-наволочка – вот и весь «корабль». На плоту пара молодых парней, смеясь, работала вёслами, параллельно с этим пыхтя простыми деревянными трубками, а совсем юная девушка с ромашкой в руке сидела на краю плота, болтая ногами в воде. С первого взгляда было понятно, что импровизированное «судно» обречено: брёвна уже порывались отвязаться и поплыть в разные стороны, а «парус» держался за «мачту» последним узлом. С ослепительно-синего неба светило яркое растрёпанное солнце, но этот свет лился в разрыв в свинцово-чёрных тучах – почти идеально круглую дыру, за пределами которой бушевало разъярённое море, и сверкали колкие росчерки молний. Смешной островок дурацкой идиллии заплыл в так называемый «глаз бури» – точку мнимого спокойствия в самом центре урагана, и посему судьба троицы на плоту была не просто предрешена, а предрешена дважды.

– Как бы вы описали ваши чувства по поводу этой работы? – Шипение сжатого воздуха в гортани лорда, казалось, расцвело оттенками любопытства. – Не перепевайте критиков. Мне интересно именно ваше мнение, Фигаро.

– Ну, – следователь смущённо потёр нос, – я не то чтобы... Но лично мне эта картина всегда казалась эдакой проекцией тщеты человеческой жизни.

– Вот как? – Фанет, казалось, развеселился. – Любопытно. Но почему же именно тщеты?

– Ну как же: утлое судёнышко в бурном море... Которое вот-вот развалится... В смысле, судёнышко, а не море... Беспечные люди, глаз шторма. В одном шаге от тьмы. – Фигаро окончательно смутился; сейчас он чувствовал себя словно на экзамене у Стефана Целесты (к которому он, само собой, не готовился).

– Ну, не такие уж они и беспечные. – Лорд, видимо, немного прикрутил подачу воздуха, потому что его голос стал тише. – Глядите: юноши ведь не только курят и смеются, они ещё и работают вёслами. На девушку они даже не смотрят; их дело – удерживать плот в центре бури как можно дольше. Поэтому смерти пока что остаётся лишь болтать ногами в море.

– Смерти?

– Конечно. Фалье всегда изображал Смерть в виде миловидной девицы с ромашкой в руке. Любит – не любит, любит – не любит, но, в конце концов, лепестки всегда заканчиваются, и не важно, что в итоге: любовь или ненависть. Конец один, как ни крути веслом.

– То есть, – следователь осторожно поправил впившийся в шею воротник рубашки, – я, всё-таки, прав в своём предположении?

– Нет, Фигаро, нет. Тут речь не о тщете, и даже не о смерти. Фалье как бы пытается сказать нам: да, мир: мерзкое, циничное и жестокое место. Но в нём можно жить, если не впускать всю эту дрянь в себя. Оставаться в глазу бури так долго, как только это возможно.

– Но... – следователь прокашлялся, – но в глазу бури невозможно остаться. Туда можно только случайно попасть. Как бы вы ни гребли, как бы вы ни старались, буря всегда быстрее.

Лорд Фанет ткнул пальцем в переключатель, и кресло, сделав пируэт на месте, повернулось к Фигаро.

Липкий резиновый щелчок – и кислородная маска с тихим «пс-с-с-сш-ш-ш!» упала на колени Фанета, открывая лицо лорда, похожее на обтянутый папиросной бумагой череп хищной птицы. Тонкие растрескавшиеся губы растянулись в улыбку – не страшную, а удивительно приятную, почти нежную.

– Вот. Вы поняли это, Фигаро, и поняли с удивительной лёгкостью. Так скажите, скажите же на милость: почему? Если вам по какой-то причине так просто удаётся оставаться в глазу бури, то почему одесную себя вы держите чудовище?

– Что? – Глаза следователя полезли на лоб.

– Артур-Зигфрид Медичи. – Улыбка Фанета стала шире, но теперь в ней не было абсолютно ничего приятного. – Он держит вас рядом с собой как совесть, которой у него никогда не было, или как резервного носителя его филактерии? А, может, причина настолько глубока и темна, что Мерлин боится даже упомянуть о ней вслух?

– Вы... Кто...

– Впрочем, я не думаю, что вы по своей воле посадили себе на плечо эту обезьяну. Дайте угадаю: именно Артур вломился в вашу жизнь, навязав вам себя, после чего всё пошло наперекосяк? Можете не отвечать, я и так знаю ответ.

Фигаро бросил затравленный взгляд через плечо. Он, наверное, мог бы сбежать... наверное...

– И кто вы такой? Я не люблю то, что становится для меня загадкой. Я не понимаю, что вы здесь делаете. А я не люблю чего-то не понимать.

Человек в кресле-каталке вздохнул; его улыбка увяла, превратившись в грустно-комичную маску, когда уголки тонких бледных губ поползли вниз, точно к ним были пришиты невидимые верёвочки.

– Ладно, к чёрту. Отвечать на загадки нужно либо избавляясь от них, либо с пользой для себя. Есть ли от вас польза, Фигаро, покажет время.