Что-то звонко щёлкнуло, раздался деревянный скрип, и перед следователем распахнулись большие двустворчатые двери, которых он не заметил в темноте.

Поток света, хлынувший из-за дверей, был так ярок, что Фигаро на несколько секунд буквально ослеп. Протирая кулаками слезящиеся глаза он сделал несколько неверных шагов вперёд и в нерешительности замер. За его спиной мягко щёлкнул дверной замок – двери, что пропустили их сюда, сами по себе закрылись.

– Простите, – прошипел из ослепительной пустоты голос лорда Фанета, – я не предупредил вас про свет. Здесь специальные стёкла с наружными линзами, они фокусируют солнечные лучи, а затем рассеивают. Весьма остроумное изобретение немецких оптиков.

Зрение постепенно возвращалось к следователю: из переливающегося сверкания постепенно проступали контуры предметов: большой камин, гигантская люстра, свисающая с высокого потолка, картины на стенах... и мольберты.

Они стояли в большом зале, где пол был устлан грубой серой бумагой, заляпанной разноцветными красками. У стен стояли холсты – как уже загрунтованные, так и ещё не распечатанные, на низких столиках громоздились баррикады из тюбиков с красками, банками в которых откисали разных размеров кисти, а также куча других приспособлений, которые следователь идентифицировать не мог, но явно имевших отношение к картинам: написанию, реставрации либо корректированию оных.

В зале, как уже упоминалось, имелось множество мольбертов – больших и малых – однако Фигаро сразу же заметил одну странность: все картины, стоявшие на них, были закрыты чем-то вроде картонных щитков с креплениями похожими на маленькие изящные струбцины. Щитки не прилегали к картинам на мольбертах вплотную, однако располагались достаточно близко, чтобы полностью скрыть то, что там было изображено.

Зато на стенах...

Фигаро никак нельзя было назвать ярым фанатом живописи, однако Моне от Шолохова он бы точно отличил. Он видел много частных коллекций, где были собраны картины самых разных мастеров со всего света, но эти коллекции не трогали следовательское сердце практически никогда, поскольку их хозяева собирали свои сокровища либо по принципу «дороже, чем у соседа», либо сосредотачивались на том, чтобы собрать все работы какого-то конкретного автора. Фигаро, которому у того или иного мастера нравились, как правило, три-четыре работы, разглядывая подобные коллекции откровенно скучал.

Зато картины, собранные в этом зале, вызвали у следователя самый искренний восторг. Ещё бы!

Здесь пасторальные пейзажи Шанталье мирно соседствовали с дремучими чащобами Петрова, где задумчивые лешаки мерно брели по своим кривым тропам, а миниатюры Клейна радовали душу своими неизменными дамочками на пикниках и холмами Южной Лютеции. Возможно, здесь даже было несколько оригиналов – этого Фигаро сказать не мог, поскольку не был искусствоведом, однако в глаза бросалось то, что хозяин дома собирал свою коллекцию просто следуя велению сердца, а не цепляясь за маститые фамилии и дороговизну полотен.

К тому же, у Фигаро с лордом Фанетом явно во многом совпадали вкусы.

– Прекрасно, просто великолепно! – следователь восхищенно всплеснул руками, сделав пару шагов по направлению к одному из ранних Шанталье: маленькая деревенька на склоне поросшего редким лесом холма. – Вы коллекционируете? Рисуете?

– И то и другое. А также реставрирую, и это, увы, получается у меня лучше всего. Меня называют неплохим пейзажистом, господин следователь, но дело в том, что неплохих пейзажистов – море и два океана. Известным художником мне не стать. Однако я спас два прекрасных портрета кисти Гигера и почти с нуля восстановил пострадавшего при пожаре в галерее Бернса Моне... Кстати, это, собственно, весь первый этаж дома. Могу показать ещё и кухню, но там недавно травили крыс.

– Ничего, я обойдусь. – Фигаро, чьи глаза к этому времени почти привыкли к яркому свету, наконец, смог рассмотреть его источник: высокие стрельчатые окна. В них были вставлены так называемые «алебастровые» стёкла: белые непрозрачные панели, прекрасно рассеивающие свет. «Должно быть, работать с полотнами в таких условиях – одно удовольствие, – подумал следователь. – Жаль только, что хозяину дома, похоже, осталось заниматься этим не так уж долго». – Однако мне хотелось бы задать вам ещё пару вопросов, если вы не возражаете.

– Для следователя, а, тем более, для старшего, вы поразительно мягкотелы. – В шипящем голосе лорда Фанета явно появились ехидные нотки. – В моё время следователь выбивал дверь кинетическим заклятьем, стреноживал вас Путами Ангазара, и допрашивал с пристрастием... Мда, времена явно меняются. Не знаю, правда, к лучшему ли.

– Вас никто ни в чём не обвиняет, лорд Фанет. Вы не являетесь свидетелем по какому-либо делу, и я даже не могу пришить вам препятствование правосудию. К тому же, вы сотрудник ОСП. Не уверен, что в принципе могу вас допрашивать в полном смысле этого слова.

– А вы просили меня предъявить Личный Знак? – Теперь в горловом шипении явно слышалась издёвка. – Может, я не имею к Ордену никакого отношения, а всю эту ерунду выдумал, чтобы пополоскать вам мозги... Ладно, уж, задавайте свои вопросы... Что это вы там увидели?.. А-а-а-а-а, это Фалье, да. Одна из моих любимых картин. Давайте подойдём поближе...

Фигаро не то чтобы очень любил Квинси Фалье – весьма популярного в прошлом столетии испанского абстракциониста – но не мог не признать, что полотна молодого дарования (Фалье начал писать в десять лет и погиб на дуэли в двадцать три) обладали одним несомненным свойством: они притягивали взгляд.