— И вам не хворать, — прогудел самый большой и, кажется, самый старший дед с бычьей шеей и щеками бульдога. Очень крупного и очень старого.

— Угостите сигареткой, а то так выпить хочется, что переночевать негде? — продолжал паясничать приключенец, вгоняя в тоску моего внутреннего скептика. Сам же при этом снимал рюкзак, заметно стараясь не делать движений резких и лишних. Старые охотники, конечно, народ обстоятельный, с техникой безопасности знакомый, но случайности потому так и называются, что их редко ожидаешь заранее.

— Чего б не угостить, если человек хороший? — кажется, заинтересовался большой.

— Куревом богаты, а вот насчет выпить — посложнее задачка, — включился второй, чем-то напоминавший сенатора Кузнецова и Ивана Степановича, главного врача из Белой Горы. Наверное, аккуратно подстриженными седыми усами.

— На этот счёт — ни слова больше! — и вождь приключенцев жестом фокусника достал прямо из закрытого, вроде бы, рюкзака, и поднял над головой двумя руками четыре бутылки. И ведь ни разу не звякнуло ничего до сих пор! И это я ещё колдун!

— О! Наш человек! Проходите, гостями будете! — оживились все охотники до водки и банок.

Мы сидели в комнатушке с низеньким потолком, полом, выложенным старыми транспортёрными лентами и рядами нар вдоль стен, прерываемых только дверью, буржуйкой и окнами. Атмосфера, как и интерьер, была самая что ни на есть спартанская: минимум деталей, максимум эффективности, сурово и по-мужски.

Большой дед, Иван Трофимович, оказался директором Княжьегорского леспромхоза. Пост этот он занимал тыщу лет, как признался сам. И то, что больше действующих относительно крупных предприятий, если верить Серёгиной справке, в посёлке не было, говорило в пользу старика лучше всего. Хотя он, кроме этого, оказался замечательным рассказчиком и увлечённым охотником — байки травил так, что заслушивался даже внутренний фаталист.

Главный врач, Пётр Ильич, но не Чайковский, а совсем даже Бунин, тоже охотник со стажем, чудесно пел, пародируя то Утёсова, то Бернеса. А когда я спросил, не оканчивал ли он, часом, академию имени Кирова в Ленинграде, вскинулся и завалил меня вопросами: как я догадался и кого ещё оттуда знаю? Чудом удалось свалить всё на случайное удачное предположение, под издевательским взглядом Головина, в котором громко звучала фраза про Штирлица и провал.

Лысый, но с шикарными — перец с солью — усами, Виталий Палыч руководил тут железной дорогой, и тоже, как сам сказал, с незапамятных времён. Он сыпал специальными терминами и ласковыми названиями локомотивов, тележек, вагонов и прочей крупногабаритной техники, стучащей круглыми колёсами по плоским рельсам. Балагур и знаток миллиона анекдотов, он, кстати, пояснил нечаянным гуманитариям, почему так происходит: площадь круга считается по формуле «пи — эр в квадрате», вот этим самым квадратом круглое по гладкому и колотило.

Четвёртым, в стрельбе и знакомстве на улице участия не принимавшим, был старший участковый уполномоченный по здешним землям, майор Вдовин, как он представился, когда мы ввалились с улицы, гомоня. Судя по скорбному лицу, был он человеком до спиртного жадным, но неустойчивым, и в этой связи после вчерашнего хворавшим. То, что коллеги-охотники палили за милую душу под окнами, не щадя чуткой майорской природы, говорило о многом. Был Вдовин худ, ростом под метр семьдесят на очень толстой подошве, глаза имел на момент нашей встречи колючие и налитые кровью, прямо поверх желтоватых белков. На голове носил редкие седовато-чёрные тонкие курчавые волосы. «Приличные люди такие волосы в других местах носят» — неприязненно заметил внутренний скептик, которому полицейский сразу не понравился.

Старики прожили в этих краях всю жизнь, кроме службы в рядах Советской армии и учёбы. А вот дети и внуки их родные дома частыми визитами не баловали. Кто в Твери, кто в Волоколамске осел. Деды признавали, что для молодых в этих землях ничего интересного нет: грибы-ягоды им без надобности, охотиться они не умеют, а об экологии и полезном чистом воздухе по молодости лет не задумываются. Харч, правда, тутошний ценят вполне: курочек, яички, свининку.

— Вот по осени кабанчика забили, так помочь осмолить или разделать — хоть бы кто! Зато за парным мяском да за колбасой, бужениной и тушёнкой как галки налетели. Нам со старухой, почитай, одни мослы на студень и остались, да башка ещё, потому что страшная и тяжёлая, везти неудобно, — сетовал Виталий Палыч под вздохи и кивки друзей.

— А работы им тут вокруг совсем нету, что ли? — вкатывал я третий шар. Первый был про «далеко ли до Москвы машиной или на железке», а второй — про социалку: школы, больницы, детские сады. И делать это я очень старался не подряд — помнил громкий взгляд Головина.

— Неа, Дим, нету. За путными зарплатами в Московскую область катаются, или в Тверь. Местные, почитай все, своим хозяйством живут, по-старинке, покупают только хлеб, соль, да промтовары, — гудел Трофимыч, как он сам просил себя называть. — У меня в леспромхозе семь десятков душ числятся, три худо-бедно работают. И я крупнейший, мамку за лямку, работодатель!

— Странно. Что до Твери, что до Москвы — два часа с копейками. Края — рай натуральный: охота, рыбалка, ягоды-грибы, а ни жить, ни работать некому? Что не так с людьми стало? — я продолжал говорить правду. И мужики, кажется, это чувствовали.

— Так ничего нового, Дима, — вздохнул Бунин. — Все хотят красиво и богато жить, и чтоб не хуже других. И если те, другие, влезают в ипотеки и кредиты — значит, так и надо. И селятся к Москве поближе, в скворечниках с дровяник размером, по ползарплаты за него отдавая.